В свете огней

Я люблю, когда светят лампы. На представления дядюшка Август, кряхтя, выносит сразу несколько и подвешивает их к нашему вагончику на колесах. От их мягкого, чуть дрожащего света становится тепло и спокойно. И зрители, как друзья, собираются в кружок и ждут. Ждут чуда и радости. И у меня просто что-то ухает в животе при мысли о том, что я сейчас принесу им хотя бы часть этой радости и чуда. И, зажигаясь от множества теплых глаз, с надеждой смотрящих на меня, радость внутри растет. А потом расправляет крылья и несет меня, кружа и покачивая. Радость помогает мне выделывать сложные трюки, брать высокие ноты, и плясать, и улыбаться, и петь практически одновременно. А потом радость подхватывает палочки и зажжённые факелы и ловко жонглирует ими вместо меня. В такие мгновения мне всегда кажется, что я парю где-то высоко-высоко и своим теплом обнимаю всю эту толпу притихших людей, забывших на мгновение о своих обидах и горестях. И тогда в груди растет удивительное чувство, что я могу в одну секунду исправить все несправедливости и утолить все печали. Вот за такие мгновения я больше всего и люблю свою работу. Потому что выступать, выходить к ждущим тебя людям — это всегда азартно и весело. Даже когда дядюшка Август недовольно ворчит: «Мальчишка!» О, это фирменное ругательство дядюшки Августа. Когда он хочет передать высшую степень глупости того или иного поступка, он кричит, покрываясь красными пятнами: «Мальчишка!» Пятна поднимаются у него по шее откуда-то из-под воротника и, если он и вправду сильно сердит, то окрашивают постепенно еще и подбородок, а потом переползают на щеки. Это универсальное ругательство, и дядюшка называет так даже нашего осла, когда тот по неосторожности переворачивает короб с кормом. Но осел старый, и на него дядюшка Август долго не ругается. А вот Тибулу достается часто. За таинственные отлучки и встречи с какими-то тревожными людьми, за бесшабашные трюки на канате. Помню, давно, когда мы ездили больше и Тибул был веселее и спокойнее, он часто выдумывал новые трюки. Натягивал свой канат где-нибудь в лесу — так высоко, насколько позволяла толщина деревьев — и принимался ходить по нему, прыгать, хлопать ногами в воздухе, подбрасывать шесты. Было удивительно весело. Особенно потому, что это было представление просто так. Не для жителей и заработка, а просто для леса и неба, солнечных лучей и любопытных птиц. И все они платили Тибулу сполна, нежно окутывая теплом и радостью его худую фигуру. «Тощий как глист», — помню, ворчал всегда дядюшка Август, увидев Тибула без его разноцветного костюма канатоходца. И вот иногда, когда Тибул выделывал что-то уж совершенно невозможное высоко-высоко в парящей вышине, почти на одной высоте с облаками, дядюшка Август покрикивал вот так: «Мальчишка! Слезай немедленно! Допрыгаешься сейчас!» А Тибул только смеялся ему в ответ, задорно и заливисто. Он давно уже так не смеется. Еще мне очень нравится наш вагончик на колесах: именно тем, что он, как и положено настоящему цирковому реквизиту, как по мановению палочки фокусника может преображаться по нескольку раз на дню. С утра это кухня, которая медленно превращается в столовую. Днем — ка-би-нет; говорят, такие есть в богатых домах, специально для занятий. И дядюшка Август, кряхтя и вздыхая, учит меня писать и читать по большой растрепанной книжке. Я однажды слышала, как он жаловался Тибулу, что не может отдать меня в школу. Смешной, что за печаль! Видела я пару раз эти школы: унылое место. Ни песен, ни музыки. По классу ходит высокая, прямая как палка злая женщина и диктует что-то замогильным голосом. И все дети, одетые как арестанты в одинаковые одежды, пишут за ней те слова, которые она говорит. И ничего больше. А потом она еще и проверяет то, что они написали. И горе тому, кто написал неправильно. Вечерами наш вагончик превращается в гримёрную, и дядюшка Август, пряча грусть в глубине глаз, рисует широкую улыбку на своем лице. «Помни, моя дорогая, что бы ни случилось, мы всегда должны улыбаться, выходя к публике! Всегда! Им и без нас своих печалей хватает», — говорит он, внимательно глядя мне в глаза. И я с удивлением вижу, как, каждый раз, выходя на импровизированную маленькую арену, он словно бы выпрямляется, оставляя тревоги и печали где-то в уголке нашего вагончика, становясь больше, сильнее, увереннее и даже как-то моложе. В детстве я, помнится, все старалась найти эти печали, и быстро-быстро перерывала все углы, пока дядюшка был занят на выступлении. Мне казалось, они должны были быть завязаны в такой большой черный мешок, тяжелый и холодный, и я надеялась тайком быстро схватить его и выкинуть подальше, чтобы дядюшка Август всегда оставался таким прямым и веселым. Но я все никак не могла их найти; может быть, потому, что сразу после дядюшки был обычно мой выход и мне никогда недоставало времени все как следует обшарить. Однажды дядюшка все-таки задержался на арене чуть подольше. Он исполнял какой-то сложный музыкальный трюк, «времен молодости», как он говорил, и я вот уже почти нашла этот мешок, но меня окликнул Тибул: — Эй, малыш, ты чего тут делаешь? — ласково спросил он. Они оба называли меня «малыш» и оба очень боялись, что меня кто-нибудь обидит или огорчит, поэтому, стоило мне только забраться в темный уголок, как там немедленно возникала встрепанная и тревожная голова то одного, то другого: «Ты грустишь, малыш? Что-то случилось?» А когда я призналась Тибулу в том, что ищу, он вздохнул как-то очень горько, присел на корточки и посадил меня к себе на колени. — Эх, малыш, — сказал он, нежно теребя мои волосы на макушке. — Эх, малыш, если бы все было так просто… А потом, когда я потребовала объяснений, то сбивчиво рассказал мне, что горести нельзя просто взять и выкинуть и что они обычно живут в нашем сердце. И вот теперь я очень хорошо понимаю его слова. Тревога свернулась холодной змеей где-то под сердцем. Тибул не возвращался со вчерашнего дня. Накануне они тревожно шептались о чем-то с дядюшкой Августом. Смешные, они: старались не говорить о страшном при мне, усиленно делая вид, что все спокойно и прекрасно. Но от этого становилось ещё хуже. Я даже кожей чувствовала, что в этот раз беда какая-то очень большая и речь не идет о том, что опять кончились деньги, что бывало у нас частенько. В такие дни я искренне жалела, что не могу питаться сеном и травой, как наша Бетси или старенький ослик. Я даже попробовала как-то раз, но сено оказалось вовсе не таким вкусным, как его хруст, раздающийся изо рта нашей красавицы кобылки Бетси. Сейчас беда была даже больше, чем в тот раз, когда внезапно ввели новые налоги для всех уличных торговцев, к которым почему-то причислили и нас, циркачей. Поговаривали, что Толстяки решили устроить в своих придворцовых парках фонтаны и им не хватило на это денег. Потому что не солидно богатому человеку строить один фонтан; их решено было соорудить целых двести, чтобы потрясти всех соседей и окончательно закрепить за нашей страной звание мировой державы. Поэтому образованные придворные советники быстро нашли надлежащий выход и ввели налог, а чтобы собрать его немедленно, приняли его задним числом. С прошлого нового года, так сказать. Дядюшка Август тогда пришел мрачнее тучи, и они долго сидели с Тибулом на маленькой кухоньке, и весь наш вагончик сразу стал таким хлипким, старым и ненадежным. — Придется продать Бетси, — сказал дядюшка. — Я не вижу другого выхода. Торговки на рынке иногда ругались на зевак и ротозеев: «Чё стоишь, как пыльным мешком ударенный?» Вот тут я и поняла вдруг отчетливо и ясно, как это — когда тебя ударят пыльным мешком. Вдруг со всей тяжестью какая-то очень тяжелая, острая пыль обрушивается тебе на голову. И ты не можешь уже ни говорить, ни дышать. Сердце заскакало на бешеной скорости. Бетси, мою Бетси! Нам придется продать нашу Бетси! Когда я была совсем маленькой и плакала иногда, Бетси нежно утешала меня, облизывая глаза и лоб своим горячим шершавым языком. Она как-то всегда чувствовала, когда мне не по себе на душе, и немедленно приходила и стояла рядом и шумно вздыхала. Дядюшка Август говорил, что она лучшая женщина в нашем мужском коллективе. А когда мне становилось скучно — дядюшка и Тибул вечно были заняты возней с починкой то вагончика, то реквизита, то с отработкой новых трюков, то еще с чем-нибудь, а я тогда была слишком маленькая, чтобы принимать участие во всей этой веселой возне — так вот, тогда я забиралась на спину доброй теплой Бетси, и она, весело заржав и, подкидывая по-жеребячьи задними ногами, носилась со мной взад-вперед по полянке. Потом я подросла и узнала Бетси как верного и надежного товарища по арене. Помню, на одном выступлении, когда я исполняла вальс, стоя у нее на спине, то ошиблась в такте и едва не свалилась ей под копыта, но она чуть замедлила бег и подхватила меня за шиворот огромными желтыми зубами, да еще и нафыркала мне в ухо, смеясь. Это произошло за одно мгновение, и зрители даже ничего не заметили, только дядюшка Август потом долго-долго ругался и запретил наш номер с вальсом. И я потом еще месяца два тренировалась с Тибулом и Бетси, снова и снова выделывая разные па. Мы даже усовершенствовали немного наш номер с вальсом на спине у Бетси, но дядюшка Август в итоге сказал, что это чистое безумие и добровольно ломать голову малолетнему оболтусу он как взрослый и ответственный человек никак не может позволить. Хотя по крайней мере старую версию номера разрешил. И вот теперь не будет больше ни выступлений, ни мирного фырканья по ночам, ни тихого цоканья копыт по долгой-долгой дороге… Я сразу чуть не утонула в слезах и не стала дослушивать тот разговор. Их слова были горькими и короткими, как удары хлыста. «Я не вижу другого выхода». И капкан захлопнулся. Всю эту ночь я провела в обнимку с Бетси, поливая ее гриву своими солеными слезами. Так и заснула возле нее. Дядюшка Август всегда сердился, когда я так делала. «Не дело это — ребенку доверять диким животным», — ворчал он себе под нос. Но разве Бетси — дикое животное? Любой гвардеец Толстяков более дикий и опасный. «Лучше уж доверять животным, чем некоторым людям», — так всегда говорил Тибул, сверкая шоколадными смеющимися глазами. — Заканчивай тут Ниагару разводить, — коротко сказал тогда мне дядюшка Август. — Завтрак уже готов. Это была его любимая присказка про Ниагару, и я в детстве думала, что это такая змея, ниагара, и она любит сырость и печаль и питается соплями из носа. Но Тибул сказал, что это не змея, а водопад. Знаменитый огромный водопад далеко-далеко отсюда. То ли в Африке, то ли в Америке, и что полное его название Ниагарский, и что дядюшка просто для удобства его сократил. Короче, тогда Тибул пропал недели на две и мы с дядюшкой на представлениях тихо пели, я танцевала вальс у Бетси на спине и все думала, что, может быть, это в последний раз. А потом пришел Тибул, усталый, худой, весь какой-то черный, и бухнул на стол мешочек с чем-то звенящим. И сказал мне ласково: «Никто теперь продавать Бетси не будет». И завалился спать и проспал дня два, наверное. А дядюшка Август заплатил налог и очень ворчал на сумасшедших безответственных мальчишек, рискующих своей жизнью ради лошади. А Тибул сквозь сон сказал ему, что это не просто лошадь, а товарищ по арене, и что любой сделал бы то же самое на его месте. Я тогда подумала, что ничего хуже той беды и быть не может. Но вот позавчера услышала, как сердито шипел ставший вдруг очень старым дядюшка Август: — Нет и нет! Это безумие! И потом добавил ещё что-то совсем тихое, булькающее. А Тибул бормотал что-то невнятное в ответ, На что дядюшка Август в сердцах крикнул: — Мечтатель! Ты погубишь себя! Мальчишка… И было в этом столько тоски и отчаянья, особенно в том, что Тибул не отшучивался в ответ, как он делал всегда, а просто тоже тихо что-то возражал, но так, что становилось понятно, что он на самом деле знает, что дядюшка Август прав… Вот тогда я точно поняла, как-то даже кожей почувствовала, что пришла какая-то совсем большая беда, и тревога свернулась холодной гадюкой у меня под сердцем. И когда сегодня в городе замелькали окровавленные лица рудокопов, а с полей, прилегающих к дворцу, послышались пушечные выстрелы — беда эта, черная, колючая, острая как проволока и длинная, как она же, приподняла голову и оживилась. И сколько бы я ни била ее по маленькой тупой морде с черными глазами — тревога сжималась как пружина еще сильнее, еще крепче затягивая в тугой жгут и мои внутренности, и душу. Тибул еще не вернулся... Не самый высокий, но, когда он шел, расправив плечи и улыбаясь, — выше его никого не было. Не самый красивый, но, когда глаза его лучились теплом — краше его не встречалось ни одного принца. Не самый богатый, но щедрее его никого не найти. Не самой внушительной наружности, тощий как глист, как говорил дядюшка Август, но смелее его не было никого, даже, может быть, самый дикий африканский лев склони бы свою лохматую голову перед смелостью Тибула. Я слышала, как торговки на рынке шептались о награде за голову Тибула. Я видела, как на центральной площади сооружали виселицы для мятежников. Только бы он пришел. Только бы он вернулся. Только был бы жив. * * * Не интересуясь нашими печалями и радостями, наступает вечер. Вновь начинается представление. Завязав тревогу и печали в большой черный узелок, я запихиваю его поглубже под наш колченогий стол и выхожу к зрителям. Мелькает перед глазами хоровод лиц и глаз. Сегодня они тоже полны печали. Или мне это так только кажется? Взлетают в высокое равнодушное черное небо зажжённые факелы. Их огонь такой же хрупкий и непостоянный, как жизнь человека. Улыбка на лице. Мы — бродячие артисты, гордая профессия. И мы будем всегда улыбаться, выходя на публику. Как бы черно ни было на душе. Во время маленького перерыва, когда дядюшка Август обходит со шляпой наших притихших зрителей, я забегаю на минуточку в вагончик. Перевести дух и глотнуть воды. И слышу, как кто-то часто дышит в углу, и даже еще раньше, чем увидеть, понимаю, что это Тибул. Ураганом налетаю на него; если бы он стоял, я бы точно сшибла его с ног!! Что-то не так у него с рукой, но это неважно! Дядюшка Август и не такое вылечит! Однажды к нам пришел раненый волк, волоча на задней лапе капкан. Дядюшка тогда очень ругался по поводу человеческой подлости — стрелять в беззащитного. И из чистой ярости и вредности он вылечил тогда этого волка. Как только волк окреп, то ушел в лес. И даже Бетси нашу не съел, хотя она этого очень и очень боялась. На второй акт я выпархиваю уже как на крыльях. В толпе шепчут: «Малышка в ударе сегодня». А как же не быть?! Во-первых, мне надо отвлечь внимание всех от нашей повозки, от отсутствия дядюшки Августа, заставить их всех забыть, что где-то тут может оказаться гимнаст, за голову которого назначена огромная награда. А во-вторых, мне надо излить пенящуюся искристую радость, что бьет теперь фонтаном у меня в душе, стоит только прошептать: «Он жив! Он вернулся!»