церковь ночью заперта

у неё в глазах плясали золото, яблоки, жизнь за железной клеткой чужих интересов. вот почему она нравилась. это он мог понять. почему нравился его затравленный взгляд и волосы цвета молодого мёда и грязной лжи, он понять не мог. в воздухе читалось раздражение, эмити с силой дёрнула его к земле за выжженную прядь. — ты такой стрёмный, особенно с этой дырой в зубах. и волосы у тебя дурацкие. зубы должны хрустеть чужой кровью и разлагаться, он глупый бастард тоталитарного режима, но она очарована желтым налётом и нордической выпуклостью лица. солнце пекло макушку. — мерзавка. у тебя ласковые глаза, ты не подразумеваешь ничего из того, что сказала. тебе жаль. — мерзавка. кто вообще так говорит? ты отсталый. её глаза никогда не были ласковыми, кожа буйвола, старый лён и янтарь — змеиные цвета. холодная ладонь лежала на бедре и поднималась выше. он сглотнул и говорил то, что вспомнил. — я апокрифический, невсамделишный. суррогат. — глупости, ты из плоти и крови, и я могу сломать тебе челюсть. в тебе ничего особенного. как и во мне, — «ты просто грустный, а я просто злая. это всё. это всё.», это не честность и не чувства, но этому хоть кто-то счастлив. — спасибо. я тебя поцелую? она подумала, он такой скучный, скучный и некрасивый, чтобы причинить боль, надо пробить в нем сквозную дыру, его с детства учили быть воином, его били и он бил, и убивал, и это всё бесполезно. (и его убивали.) — я сломаю тебе челюсть? — моя девушка расстроится. — моя, — эмити одинокая змеиная сука и всё, что она может — защищать тёплое человеческое тело, пахнущее потом и молоком. она бы так хотела, чтобы он заплакал, какой бы хорошей её не считали. звёздная студентка эмити, булли-эмити, лучшая в школе эмити ужасно скучала по насилию и унижениям. но теперь она любила и унижалась сама. её с детства учили быть лучшей: надо травить и ненавидеть, всё равно она сильнее. она злая и асоциальная, деструктив, повреждение психики, ей ласково лгали, что это не так. эмити лучшая во всём, поэтому она лучше лжёт, лучше бьёт, уродует и разрушает. когда они целуются, она впивается в него зубами и руками, впечатывается тощими плечами и бёдрами, ведь теперь он тоже её. он прижимает липкими ладонями её обескровленные локти, беспокойно переминается с ноги на ногу, пока она лезет языком в диастему, обводит широкие дёсна и уздечку. это немая просьба и гласный приказ — не уходи никуда, пожалуйста, мне так одиноко, мне так холодно одной, я больше так не смогу и не выдержу, не смей. поцелуи бесшумные и слюнявые, они дети, всего лишь дикие домашние дети, которых никто не учил жить, любить и дышать. у них есть только нужда. и жажда, и слепое подчинение, и забитая привязанность. — тьфу, — дверь в её комнату, скрипя, покачнулась, — миттенс и золотой страж. тупые похотливые подростки. она лучше всех его защитит, убьёт, изуродует и разрушит.