Sins

В мире существуют разные грехи. Одни из них более серьезные, другие — менее. Семь из них считаются смертными: гнев, гордыня, зависть, лень, чревоугодие, похоть и жадность. Они незримой тенью ложатся на плечи человека и остаются с ним до конца жизни. Их не смыть ни обжигающе горячей, ни болезненно ледяной водой, ни просьбами о прощении, ни тысячами сделанных добрых дел. Они остаются с человеком. Что бы ни случилось. Всегда. И от них не избавиться при всем желании, даже раскаиваясь самым искренним образом. А еще за каждый проступок рано или поздно приходится расплачиваться. Тем же метеоритом, упавшим не в то время и не в том месте, что предсказывали великие умы и целый научно-исследовательский штат. Так уж повелось. Это можно даже посчитать одним из непреложных законов мира. *** Гнев и жадность. — Ты… — Кагами Тайга не находил подходящих слов, чтобы описать весь коктейль охвативших его чувств. Главным из них, впрочем, был гнев. — Ты.! — Да, да, — равнодушно отмахнулся Мидорима, отворачиваясь от разъяренного парня. — Я не сомневаюсь, что ты сейчас хотел сказать что-то непременно остроумное и язвительное. Но иногда бывает крайне сложно подбирать верные слова. Наверное, это просто не твой конек. Знаешь, такое тоже бывает. — Я тебя убью когда-нибудь! — воскликнул Тайга, сжимая кулаки и сверля раздраженным взглядом невозмутимое лицо а-ля «стенка каменная, обыкновенная». Доводить Кагами до белого каления умело в совершенстве все Поколение Чудес, но у одного конкретного «чудесника» это получалось, как ни у кого другого. Его хотелось не просто убить, а заставить помучиться перед смертью. Ради этого Тайга готов был записаться на курсы начинающих инквизиторов, если бы такие действительно существовали. Иногда ему казалось, что худшего человека, чем Мидорима Шинтаро, и представить невозможно. А иногда закрадывались в голову крамольные мысли о том, что не такой уж он, в принципе, и плохой. Заносчивый выскочка и придурок редкостный, но все же… Кошмарный человек, в общем. И именно с этим человеком жизнь сталкивала его чуть ли не каждый божий день. Тогда день резко переходил из категории «божий» в категорию «чертов» и заправлялся изрядным количеством специй из совсем не добрых эмоций, что просыпались тогда в сердцах их обоих. Стоило сказать, что, пожалуй, подобные встречи Мидориму только забавляли, и это выводило Кагами из себя еще сильнее. Впрочем, не раздражать они тоже не могли. Вот и сегодня их пути вновь пересеклись в коридоре комплекса Yoyogi National Gymnasium в Токио. Шинтаро приехал по просьбе Акаши, хотя все просьбы его бывшего капитана довольно сильно смахивали на прямые приказы. К этому Мидорима уже привык, как и к тому, что приказы Сейджуро «абсолютны и не обсуждаются». К этому сложно было не привыкнуть. Даже Аомине, ненадолго поборов собственную лень, вышел из дома и даже доехал до стадиона. Сейчас, наверное, отсыпается где-то, подальше от людских глаз и друзей, давным-давно оставленных в прошлом. Сегодня Акаши Сейджуро должен был получить Кубок. Не первый и далеко не последний. Очередной. Но имеющий свое особое значение для каждого из них. Именно о нем они мечтали когда-то, объединяясь в команду, позже прозванную Поколением Чудес. Их Кубок. Однако весь пафос и вся важность происходящего улетучились без следа, стоило Шинтаро увидеть знакомую бордовую макушку среди сотен других. А надежда на то, что неприятной встречи удастся избежать, исчезла, когда Тайга остановился, не обращая никакого внимания на недовольно косящихся на него людей, и начал быстро шарить по карманам в поисках чего-то, чего там, по всей видимости, не имелось. А потом Кагами обернулся, словно почувствовав направленный на него взгляд зеленых глаз и, помахав рукой, с видимым облегчением направился встреченному знакомому. — Одолжи телефон. — Вместо «Привет! Как дела?» — Еще чего. — Видоизмененное «И тебе не хворать. Как ты сам?» Так, слово за слово, и завязалась перепалка, с неутихаемым энтузиазмом продлившаяся до самого начала церемонии награждения. Тайга бросил еще один разгневанный взгляд на Шинтаро и проглотил застрявшее в горле ругательство. «Этот придурок… И чего уперся? Мне всего лишь позвонить нужно было, и все». Связаться с пропавшим куда-то еще у входа в здание Куроко возможным не представлялось. После получаса блужданий по бесконечным и одинаково удручающим коридорам, Кагами вспомнил о таком полезном изобретении человечества, как мобильный телефон. Правда, буквально через пару минут выяснилось, что свой телефон он то ли потерял где-то, то ли оставил дома. Тогда-то ему на глаза и попался «кошмарный человек», отказавшийся оказать не-врагу столь пустяковую услугу. — Жадина и жмот, — буркнул Кагами, смотря себе куда-то под ноги и пытаясь выровнять сбившееся от чересчур страстного монолога дыхание. Мидорима предсказуемо сделал вид, что не услышал обращенных к нему слов. Только уголки губ почти незаметно приподнялись в неком подобии улыбки. «Гневливый идиот, не умеющий контролировать собственные эмоции». Тем временем Акаши Сейджуро поднимался по ступеням на сцену. Похоть. Закрывшись в какой-то подсобке, доверху наполненной спортивным инвентарем, Кисэ с максимально возможным жаром целовал чувственные губы и ласкал ничем не прикрытые округлые бедра. Девушка под ним стонала и двигалась навстречу, она жаждала его прикосновений и плавилась под ними, как мороженное в особенно жаркий летний день. Рёте нравились и эта искренность, и эта чувственность. Его все устраивало. Почти. Но где-то за секунду до оргазма он поймал себя на мысли о том, что все же в этой девушке есть несколько существенных недостатков. Зарываясь пальцами в длинные рыжие пряди, он жалел, что трогает сейчас не короткий ежик жестких волос, а заглядывая в карие глаза и заново чувствуя, как тонет в них, Кисэ жалел, что эти глаза никогда не были синими. Жалел. Немного, самую малость. Просто он, наверное, вкладывал бы чуть больше страсти в серию легких, летящих поцелуев по выступающим ключицам, если бы целовал не молочно-белую кожу, а гораздо более смуглую. И разумеется, совсем не нежную и не бархатную. Пот катился по разгоряченным телам, движения становились резче и сильнее. С последним толчком Кисэ повалился, опустошенный, на свою партнершу и прошептал: — Я люблю тебя. Почему-то эти слова было особенно приятно говорить и слушать после жаркого секса. Почему — Рёта не знал. Как не знал и того, насколько правдиво звучат эти слова и тихие, ответные: «Я тебя тоже люблю». Было даже немного жаль, что он не помнил имени этой девушки. И вряд ли вспомнит саму ее на следующий день, забываясь в объятиях новой знакомой красотки или серой мышки, мечтающей, чтобы «кумир молодежи» обратил на нее внимание. Правда, — и в этом Кисэ был абсолютно уверен, — у всех его будущих подружек обязательно будут длинные мягкие волосы, а глаза будут иметь какой угодно цвет, кроме одного. Он никогда не увидит перед собой глаз глубокого, насыщенного синего цвета. А если и увидит, то эти глаза никогда не будут темнеть при нем от страсти. И он никогда не будет тонуть в них. Кажется, говорят, что у смерти синий взгляд. «А что еще мне остается?» Это было почти обидно. Девушка потянулась за поцелуем, и волна похоти увлекла на дно мысли о… несбыточном. Чревоугодие. Парни стояли у входа в главный зал стадиона. — Та-чин, сходим в магазин? — Мурасакибара со скрытой надеждой смотрел на витавшего где-то далеко отсюда Химуро и, поняв, что его слова не были услышаны, дотронулся до плеча задумавшегося о чем-то своем парня. — А? — вздрогнув, очнулся Тацуя и повернулся к другу. — Ты что-то хотел, Атсуши? «Фиолетовый гигант», как в шутку его называл иногда Химуро, молча протянул ему пустой пакет, где еще совсем недавно лежала пара десятков шоколадок и коробка с печеньем. — Ясно, — Тацуя укоризненно покачал головой, мгновенно все поняв исчерпывающе правильно. Непонятным в этой ситуации оставалось только одно: «Как он умудрился все это съесть на такой скорости, что я даже не заметил ничего?» Это был талант. Однозначно. — Можешь сходить в магазин. Кажется, рядом со входом была лавка со сладостями… — нахмурился, припоминая, Химуро. — Я тебя здесь подожду. Успеешь до награждения вашего капитана вернуться, если поторопишься. Атсуши остался стоять на месте, более чем выразительно глядя на приятеля. — Денег нет? — снова проявил свои дедуктивные способности Тацуя, уже с меньшей благожелательностью думая о «великанах-сладкоедах». — Так, сейчас… Подожди минуту, — пошарив рукой в расстегнутой сумке, Химуро лишь развел руками с извиняющейся улыбкой. — Прости, я, кажется, забыл кошелек дома. Взгляд больших аметистовых глаз, глядящих на друга с детской доверчивостью, стал еще печальнее. Тацуя почувствовал укол совести и, изящным движением заправив за ухо мешающуюся челку, тихо рассмеялся. — Н-да… Ситуация та еще! Но не может же мой дорогой друг остаться без своих любимых конфет, верно? — хитро прищурившись, спросил он у Мурасакибары и, получив согласный кивок, поднял указательный палец вверх. — А это значит что? А значит это, Атсуши, что сегодня мы будем учиться быть профессиональными ворами-взломщиками. «Расхитителями шоколада»! Ха-ха! Помнишь, как в том фильме, что мы вчера смотрели? Как раз хотел попробовать несколько приемов оттуда… Если лучший друг — обжора, какого еще поискать надо, остается не так уж и много вариантов. Либо попытаться ограничивать его в еде и контролировать, либо, поддавшись очарованию этого меланхоличного парня, поддерживать его в стремлении обчистить все кондитерские страны. На то ведь и нужны близкие люди, чтобы вставать на твою сторону и, сдерживая смех, учить проносить под курткой через кассу спрятанные батончики с карамелью. И утешать после первого провала, стараясь, чтобы веселые смешинки в глазах были не слишком заметны. — Молодец, Атсуши! А на следующей неделе можем в Киото съездить, я от однокурсницы слышал, что там очень вкусные пирожные делают. — Химуро похлопал Мурасакибару по плечу, мысленно ставя себе пометку, что нужно будет завтра сходить к железнодорожным кассам и купить два билета. В один конец. Кто знает, сколько они захотят пробыть в Киото? Там ведь не одни лишь кондитерские есть. Тацуя считал себя идеальным другом. По крайней мере, идеальным он был для Атсуши. Лень. Аомине от души зевнул и прикрыл глаза, слушая скучную и, скорее всего, повторяемую на каждом вручении Кубка речь какого-то ведущего или организатора. И оратор из него был, к сожалению, более чем посредственный. Дайки, краем уха улавливая доносившиеся со сцены звуки, никак не желающие собираться в цельные слова, уже раз сто пожалел, что поддался на уговоры Сатсуки и пришел сюда. Да, Кубок. Да, это важно. Да, Акаши сказал, чтобы все они были на вручении. Да, да, да… Но от этого само мероприятие не становилось менее утомительным. Да и мысль о том, что здесь сейчас собралось все Поколение Чудес, нервировала… С каждым из них Дайки в свое время оборвал любые возможные контакты, рассчитывая, что таким образом сомнений в его жизни станет на порядок меньше. Но ошибся. А сомнения оставались, будто бы намеренно влезая в завернутое в ткань из ленивой дымки сознание, пробуждая к жизни старые воспоминания и мысли. И из-за этих сомнений Дайки чувствовал, как утрачивает большую часть своего естества. Появлялось желание куда-то ходить, что-то делать, чем-то заниматься, получать от жизни всё… Но это было неправильно. Так не должно было быть. Так и не будет. Потому что это был сознательный выбор Аомине: лежа на диване, листать журналы, неспешно переворачивая страницы, отгораживаться от мира целой кучей малозначительных и не затрагивающих никаких «струн души» деталей. Он не хотел чувствовать. Не хотел выбираться из поросшей мхом оболочки, имя которой — лень. Не хотел. Но начал бы, если бы его общение с Кисэ продлилось чуть дольше. Поэтому они и не общались больше пяти лет. Для душевного спокойствия Дайки и лелеяния его большой и нежно любимой лени. В общем, поэтому. «Как он там теперь? Все так же улыбается по поводу и без или стал, как и обещал, серьезнее? Вряд ли, конечно…» Мысли ленивой мухой скользили по сознанию, но Дайки не собирался их останавливать. Пусть катятся, ползут или скользят сколько душе угодно — для него они все равно останутся не больше, чем жалким писком насекомого. «Сколько мы уже не виделись с ним?» Было бы лучше, если бы они не виделись еще столько же. Но они встретились. Случайно столкнулись сегодня на входе, и Аомине с трудом подавил в себе желание развернуться и сбежать, мысленно проклиная настоявшую на его приходе Сатсуки и Акаши, додумавшегося собрать всех «уже не друзей» вместе, под одной крышей. — Привет, Аомине-чи. Давно не виделись, — проговорил дежурную фразу Кисэ, не замечая, как от волнения его голос дрожит. Дайки этого тоже предпочел не заметить. Так проще. И так действительно лучше, в этом Дайки был абсолютно уверен. — Йо! — Кивнул, не утруждая себя никакими другими движениями, и стремительно прошел мимо, в ту же секунду затерявшись в толпе пришедших на закрытие соревнований. Дайки впервые был рад такому количеству людей на своем пути: они мешали идти ему, но мешали и Рёте видеть его удаляющуюся спину. Мешали догнать, сорвавшись на бег, и сказать что-то очень важное и нужное, для чего у них никогда не будет подходящего времени. Хорошо, что не будет. Потому что Аомине не представлял, что мог бы сказать в таком случае. Не хотел представлять. — Тц, Сатсуки… Заставила меня прийти сюда, а сама смылась, — недовольно фыркнул Дайки, лениво привставая со скамейки, потягиваясь и снова падая туда. Вставать и что-то делать не возникало ни малейшего желания. — Сама, наверное, сейчас по магазинам с подружками бегает и платья мерит, — поморщился, вспомнив, как в прошлый раз Момои повела его с собой в торговый центр. День тогда был не из приятных. — Хорошо, что я остался здесь. Было просто лениво. И как-то очень привычно пусто. Зависть. Неприметный парень с растрепанной шевелюрой голубых волос стоял в первом ряду, чуть заметно морщась, когда кто-то из толпы особо ощутимо наступал ему на пятки или попадая локтем по копчику или плечу. Извинений не следовало, но Куроко не жаловался: его вообще редко кто замечал, когда он сам не хотел быть замеченным. А сейчас он смотрел, как на сцену поднимается другой парень, слишком хорошо знакомый ему. Красные волосы аккуратно зачесаны назад, а в движениях чувствуются сила и власть. Все то, что так давно составляет главное в нем. Сила и власть. Но Куроко Тецуя помнил, что когда-то тот, кого он иногда по-прежнему называл, забывшись, капитаном, был раньше совсем другим. Не лучше и не хуже. Просто другим. И ценил в людях тоже другое. К примеру, когда-то он больше всего на свете ненавидел ложь, предательство и лицемерие. Неискренность во всех ее формах. Потому и привязался всей душой к тем нескольким, кто никогда не лгал ему. Давно это было. Ну, а сейчас имело до смешного малое значение, говорят они правду или врут, сознательно или неосознанно. Уже не имело никакого значения, что за люди его окружают. Ведь капитан — не бывший, нет! Куроко ни за что бы не назвал Акаши Сейджуро своим бывшим капитаном — привык полагаться только на себя. Рассчитывать только на себя и свое раздутое до небес альтер-эго. Но тогда почему он столько сил вложил в завоевание Кубка? Того самого, что для каждого из них значил больше, чем все выигранные матчи. Хотелось думать, что это был его подарок для них всех. И все же вряд ли дело было в этом. А еще хотелось оказаться на месте того, кто неспешными, плавными движениями подходил к краю сцены, сжимая в руках самую главную награду, и казалось, что взгляд его смотрел прямо на застывшего в первом ряду знакомого. Смотрел, не мигая. Словно видел насквозь. Куроко поспешил отвести взгляд, но сердце все равно предательски быстро стучало в груди, и Тецуя чувствовал, как задыхается. Акаши знал. И он сам тоже знал, догадывался. «Там, на сцене, сейчас должен был стоять я. Не он». Не капитан, бросивший свою команду, а тот, кто ушел раньше других, чтобы вернуться однажды обратно. К ним и к нему. Чтобы знать: он понял, что значит быть настоящей командой. «Давайте попробуем?» Куроко завидовал. Страшно завидовал, что Кубок достался не ему. И что это все выглядит слишком правильно, чтобы в это не поверить. Зависть сжигала, уничтожала. Она жила и цвела в его сердце, озаряя душу, как солнце. И так же сжигая. Как солнце. Безжалостно и беспощадно. Бессильно. «Я завидую? Акаши-куну? Надо же…» Ногти до боли впились в ладонь, и Тецуя только теперь понял, что сжимает кулаки. «Когда все это закончится, я поговорю с Акаши-куном… Мне есть, что ему сказать». Гордыня. Акаши улыбался своей фирменной улыбкой, стоя у самого края сцены. Еще шаг — и он сойдет с «пьедестала», став на один уровень со всеми теми, кто оказался не достоин подобной награды. Душа пела и ликовала. Будь Сейджуро обычным человеком, у него наверняка бы сейчас дрожали руки и подгибались ноги. Однако обычным он не был никогда и о таких чувствах, как неуверенность, страх или отчаяние, мог только догадываться. Впрочем — зачем? Его вполне устраивало это незнание. Устраивало, что он не такой, как все. Лучше, совершеннее, идеальнее. Удачливее. Счастливее? Вряд ли. Счастья Акаши не чувствовал, хотя должен был бы. Он столько шел к этой награде, к тому, чтобы стать достойным получить ее. Шел. И сейчас тоже идет, пусть и не так заметно. Кубок у него в руках, но нет чувства, что он получил его. «Мы же друзья! Ты можешь рассчитывать на нас, а мы всегда будем полагаться на тебя.» Равноценный обмен? Но это было настолько давно, что помнить о такой мелочи было попросту невозможно. Сейджуро помнил. И слово «друзья», как и раньше — много тягостно-одиноких лет назад — разъедало кожу, вонзаясь куда-то рядом с сердцем. Убивало и воскрешало своего носителя, подталкивая к чему-то неведомому и таинственному. Разрушало все возведенные стены-принципы и средства-цели. Друзья. Всего лишь слово, о значении которого Акаши мечтал когда-нибудь забыть. Потому что сейчас он все еще помнил, да и собрал поколение Чудес вместе только за тем, чтобы напомнить об этом и им. Кубок, о котором они столько мечтали в детстве, теперь у него в руках, а все они смотрят на него. Но только ли за этим? Внутри слепым кротом поднималось чувство, имя которому дать было совсем непросто. Вон Кагами Тайга о чем-то спорит с Шинтаро, а недалеко от них стоит, бережно прижимая к груди полный сладостей пакет, Атсуши, и рядом с ним мечтательно улыбается смутно знакомый брюнет. Со второго яруса свешивается, распластавшись на перилах, Дайки. В первом ряду Тецу неотрывно смотрит на Кубок, как будто пытаясь запомнить его до мельчайших черточек. А вот открывается дверь, и в зал, крадучись, входит Кисэ, держа за руку миловидную девушку, смущенно опускающую глаза в пол и теребящую рукав рубашки. Их одежда изрядно потрепана, как и они сами, а на лицах сияет неприкрытое удовлетворение. И сейчас, глядя на выросших и изменившихся ребят, Акаши думал, что чертовски гордится собой — ведь благодаря ему они стали теми, кем стали. Такими, какими хотел Сейджуро видеть своих бесценных людей. После благодарственной речи он обязательно скажет им об этом. Скажет, что все это делал исключительно для них. И соврет. К сожалению, это он тоже понимал. В его душе в схватке двух кротов-переростков сцепились чувства, близкие по значению, но кардинально противоположные по содержанию. Гордость за «бывших учеников» — и гордыня, как осознание того, что именно он, а не кто-то из них, получил этот Кубок — их маленькую детскую мечту. Гордость сцепилась с гордыней, а гордыня вонзила клыки в мягкую плоть, лишая сил. Акаши был горд… Акаши гордился… «Кубок у меня, потому что я лучший. Самый лучший. Идеальный. И дело совсем не в удачливости или гороскопах. Как там Дайки говорил? „Победить меня могу только я сам“, кажется. Что ж… Теперь я понимаю, что он имел в виду». Но победила гордыня. Гордость свернулась калачиком на дне души, уступив место своему сильнейшему противнику. *** Однажды один умный человек сказал прекрасную фразу: «Ведь даже если счет будет 100 очков не в нашу пользу, мы никогда не знаем, не упадет ли астероид на скамейку противников за несколько секунд до конца игры». Знал ли он, насколько пророческими будут эти слова, или просто говорил наобум, пытаясь поднять настроение приунывшим товарищам, но… Его слова оказались чересчур правдивыми. На стадион Yoyogi National Gymnasium в Токио упал метеорит, прямо во время вручения Кубка. Спасшихся не было. А грехи… Они остаются с человеком до самой его смерти, безмолвной тенью напоминая о том, что за все рано или поздно приходится платить. Иногда — собственной жизнью.