Подкаты от Пьера.

— Кириллов, я бы хотел с Вами серьёзно поговорить. Вы же обещали написать мне записку, верно? То есть, в каком-то плане, Вы в моём распоряжении? — Верховенский, почему Вы начинаете раздеваться? — Не переводите тему, Алексей Нилыч! Эх, а я ведь так серьёзно начинал говорить с Вами. Как обычно, Вы пытаетесь перевести тему и заткнуть мне рот. Хотя, если бы Вы решили заткнуть мой рот кляпом... — Пожалуйста, успокойтесь, Верховенский, и не ложитесь на стол. Это я Вас как человека прошу, даже умоляю. — Прямо умоляете? На коленях, извольте спросить? — Вы мне сейчас испортите мою и без того испорченную психику. — Алексей Нилыч, Вы, случайно, не двести рублей? Что Вы молчите? — Нет, я не двести рублей. И не триста. Я не денежная валюта — я живой организм, который называется «человеком». — Не портите мою фразу. Так Вы не двести рублей? — Нет. — Тогда почему мне Вас так не хватает для революции. — Смотря на Ваше отношение ко мне — мне казалось, что Вам не хватает меня для сердца, а не для революции. — Я имел в виду, что мне не хватает Вас так же, как не хватает двести рублей для революции. — Вы всё о деньгах. — Хорошо, давайте без денег. Вы случайно не ре...не революция? Тогда почему мне...не хватает...революции и Вас…тогда... — Вы не умеете говорить? Я думал, что я один не умею говорить. И родить тоже. — Ничего, со мной Вы и рожать научитесь. Я хотел другое сказать. А Ваши родители случайно не художники? — Если я неплохо рисую, то родители необязательно должны быть художниками. — Кириллов, почему Вы вечно обламываете мои комплименты? — Продолжайте. — Ваши родители случайно не художники? — Нет, не художники. — Тогда откуда у них такое произведение искусства? — Это единственный Ваш комплимент, который...не совсем плохой? — Кириллов, у Вас щёки зарделись. Будь бы Вы стулом — я бы на Вас присел. — И опять Вы опустились на уровень дурацких фраз. — О нет, я так обижен, что… аж дышать не могу, мне нужно искусственное дыхание, рот в рот… — Ещё что-то? — Я хочу быть Вашим сердцем. Сердце в Вас, а я еще нет. — Верховенский, помолчите, пожалуйста. — Я тону в Ваших глазах, Алексей Нилыч. — Они у меня карие, Пётр Степанович. — Я тону словно в чае, который Вы обычно пьёте. — А Вы оптимист. — Вы так красиво улыбнулись. — Пьер, я уже устал от Ваших комплиментов. Для чего Вам это всё? — Потому, что жизнь без Вас — это словно пользоваться сломанным карандашом. Ну просто бессмысленно… Но увы — для Вас я никто и ничто. — Говорят, что ничто — это слишком абстрактно и бесконечно. Если только «ничто» может длиться вечно, готовы ли вы стать моим «ничто»? Верховенский задумчиво рассматривает Кириллова, а после замечает, как тот встаёт со стула и подходит к нему близко-близко, касаясь ладонью его руки. Он притягивает ручку Пьера к своим губам, мягко целуя её тыльную сторону, а после этого поднимается по запястью сначала к предплечью, а потом и к самому плечу Верховенского. Ласковый шепот Алексея Нилыча доносится прямо у ушка Петра Степановича: «Так Вы станете моим «ничто», а может и кем-то больше?..». Верховенский сдержанно кивает, после чего ощущает, как губы Кириллова касаются его губ сначала невесомо, а потом полноценно обхватывают нижнюю губу Пьера, чуть лизнув её языком. Пётр Степанович отстраняется и улыбается: «А Вы станете моим миром? Моей вселенной?» - шепчет он едва слышно, чуть облизываясь. Алексей Нилыч хмыкает и снова впивается в его губы.