В ванной

      Пахнет сладко. Шикама не вполне уверен, что это за сочетание. Не то, чтобы он когда-либо жаловался на обоняние или память, но люди в последние полвека успели изобрести слишком много искусственных ароматов. Тем более, что Ригг умудряется приносить новые чуть ли не каждый раз.       Запах, наверное, приятный, думает Шикама. Он сейчас ни в чём не уверен. Откровенно говоря, за последнее время тысячелетняя уверенность покинула его совсем. Каким бы чётким и выверенным ни был план, всенепременно нашёлся тот, кто его испортил. Ферид, Гурен… эти имена кружатся у него в голове назойливыми бабочками, противно шелестящими крыльями прямо в ушах. Эти имена он, конечно же, запомнил, но так толком и не сумел разобраться, кто из них перешёл ему дорогу раньше. Важнее то, что они оба ещё живы, рыщут на свободе в поисках истины, пока он… здесь.       Здесь удушающе жарко. Конечно, это ведь купальня, тепло и влага — обычные вещи. Другое дело, с каких пор он вообще стал восприимчив к изменениям температуры воздуха? Впрочем, не то, чтобы это сильно мешало. Просто мысли разбегаются и голова тяжёлая. Хочется спать. Право слово, он ведь не человек и человеком никогда не был — так к чему всё это? Непонятно. Ничего уже не понятно.       — Слышишь меня?       Это всё чёртова сыворотка. Ригг колет её, постоянно меняя дозировку и частоту, чтобы не дать адаптироваться. Махиру и Шиноа не могли бы позволить себе подобного — они бы попросту погибли, не выдержав отравляющего эффекта. Но он, к несчастью, бессмертен.       — Ты что-то совсем расклеился в последнее время. Тебе нужно взбодриться. Будет плохо, если остальные увидят тебя таким.       Ригг — или, как он зовёт себя сейчас, Сайто — осторожно наклоняет его голову назад, подставляя под тёплые струи воды. Неспеша массирует, мягко надавливая и немного оттягивая волосы у корней, проводит ладонями по всей длине, смывая пахучую смесь. Шикаме кажется, проходит никак не меньше пары веков, когда Ригг заканчивает промывать длинные густые пряди и вода, наконец, перестаёт течь на лицо. Если бы Шикама мог, он бы давно захлебнулся, но увы, эта привилегия доступна лишь смертным с их хрупкими жалкими телами.       Ригг тщательно промакивает его волосы большим мягким полотенцем. Кажется, они ему нравятся. Ему вообще, похоже, нравится уделять время подобным праздным мелочам, как будто в мире без него не хватает бездельников, повторяющих бесполезные вещи изо дня в день.       — Неужели твой тысячелетий план был создан исключительно ради этого?       Получается не совсем так, как он ожидает: голос тихий и как будто не свой, севший и звучащий сейчас не слишком приятно. Не то, чтобы ему не всё равно, — просто иронично, учитывая, что серафимы поют хвалу Богу своими звонкими и чистыми голосами. Впрочем, он таким давно уже не занимается. А для того, чтобы ставить опыты на людях, красивый голос ни к чему.       Ригг вздыхает, без слов подтверждая: «звучишь паршиво», прежде, чем ответить на вопрос.       — Кто знает…       Максимально уклончиво. Прямо как отвечает сам Шикама, когда отвечать, в общем-то, не собирается. Справедливо — тут не поспоришь, даже если бы захотелось.       — В конце концов, ты здесь и никуда не денешься от меня… от нас. Оговорка настолько очевидная, что Шикаме почти смешно. Сил, правда, не хватает даже на улыбку. Ригг всегда был забавным, хотя, сколько бы ни пытался, никогда не умел удивлять. При всём своём высоком интеллекте ему далеко даже до пустоголового Юи, думает Шикама. Даже вкусив его крови, даже прожив на свете тысячи лет, Ригг остаётся всё таким же предсказуемым. Что же, человек есть человек, даже разделивший кровавое проклятие и лишившийся многого, что присуще его виду. Как примитивно.       — Мне нужно спасти Микаэлу и Ю.       Ригг молчит в ответ. Чего он, спрашивается, вообще хочет? Его внимания? Его признания? Его любви? Шикаме смешно, хотя он всё ещё не может смеяться: для этого глупого насекомого, кажется, не очевидно, но он не Бог, не всемогущая сущность, способная сотворить всё, что заблагорассудится, из небытия. Он не может дать того, чего у него попросту нет. Риггу… нет, им всем, его отпрыскам, стоило бы давно это понять. Принять и смириться. В конце концов, комар — всё ещё насекомое, пускай и сосущее кровь.       Ригг наконец оставляет волосы в покое. Впрочем, Шикама знает, что это ненадолго: когда они высохнут, надоедливый отпрыск непременно возьмётся их расчёсывать. Снова зайдет за спину, пропустит крупными прядями сквозь пальцы, и начнётся бесконечно долгая возня с гребнем. Рабы и рабыни в те далёкие времена, когда держать людей в рабстве ещё было обыденностью, справлялись гораздо быстрее. Кажется, Ригг просто растягивает удовольствие, докучая ему. Ожидаемо по-человечески. А ведь после ещё и возмётся заплетать.       — Ты никого не спасёшь, — с будничной беззаботностью говорит он, разглядывая влажно блестящие платиновые пряди, заметно вьющиеся после мытья: от корней по всей длине, до самых кончиков. — Микаэла никогда не воскреснет, а Юи используют и после выбросят как отработанный материал.       Ригг думает, будто режет по живому. Он знает, он давно знает, что среди сотен тысяч вещей, которые не имеют никакой ценности для Шикамы, есть одна, та самая, что стоит больше целого мира. И он приберёг этот козырь, чтобы нанести удар в момент наибольшей уязвимости. Разумно. И до скуки предсказуемо.       — Это ложь. И ты знаешь об этом.       Слова даются с огромным трудом, словно каждый звук весит десятки тонн. Даже для такого могущественного создания это немного слишком.       — О, мои извинения, — Ригг посмеивается, откладывая полотенце. Он выходит из поля зрения, и Шикама слышит, как тихо звякают какие-то склянки. Не видит, но уже знает, что будет дальше. Его докучливый отпрыск повторяет один и тот же ритуал снова и снова бесконечное множество раз. (Шикама пытается вспомнить, сколько он здесь находится, но цифры в его сознании расплываются бесформенными кляксами — разморенное удушающей жарой время тянется лениво, как густая смола, чёрная, плотная и липкая, так и норовящая пристать к рукам намертво).       — Гурен и его детишки-подопечные так любят играть в «семью», да? Что ж, скорее всего, Ю, даже не задумываясь, сам пожертвует всем, включая и себя, и твоего дорогого, ненаглядного Микаэлу. Какая жалость, я всё-таки оказался прав.       Ригг смеётся — ему влажная духота ни по чём. Он снова появляется в поле зрения — на этот раз прямо напротив. Шикама, расслабленный и совершенно нагой, полусидит в кресле, и Ригг наигранно-торжественно опускается перед ним на одно колено, словно верный вассал перед монархом, зачерпывает густой пахучий крем из маленькой стеклянной ёмкости, а затем берёт одну его ногу и начинает массировать стопу. Поглаживает, надавливает, притом делает это удивительно аккуратно, как если бы дейсвительно боялся причинить боль. Будто и не он всего час назад терзал Шикаму своими цепями. Будто не он превращал его материальное тело в мессиво из разорванных мышц и сломанных костей. Будто не он выкручивал конечности и рястягивал сухожилия до тех пор, пока они не лопались. Будто не он делал десятки новых отверстий, а затем безжалостно разворачивал их все до единого. День ото дня Ригг повторяет один и тот же ритуал, состоящий на одну половину из запредельной жестокости и на вторую из какой-то болезненной, совершенно неуместной пародии на заботу.       Люди ошибочно называют жестокость «бесчеловечной», но Шикама лишь усмехается столь примитивным близоруким выводам, потому что только человеку она и может быть присуща по-настоящему. Хищник убивает свою жертву, ведомый инстинктами, и только человек может мучать кого-либо просто ради собственного удовольствия. Шикаме всё равно — он продолжал использовать, пытать, убивать ровно столько, сколько требовала его цель, не чувствуя при этом ни страданий, ни удовлетворения. И сейчас, запертый здесь, в месте, которое Ригг вместе с Урдом и остальными отпрысками превратили в лучшую версию своей клетки, бесконечно подвергаемый пыткам и унижениям, вынужденный постоянно находиться в окружении этих надоедливых кровососущих насекомых, Шикама остаётся спокойным и отстранённым. Он игнорирует большую часть их слов и безразлично молчит, когда его красивое бессмертное тело снова и снова рвут на куски. Лишь изредка бывает в настроении немного поговорить. Урда, на самом деле, раздражает такое поведение, он тяжело вздыхает и украдкой закатывает глаза, думая, что никто не видит. Иногда к экзекуциям присоединяется Кай — всё ещё опасливо, но явно не без интереса. Лест Карр же обиженно сторонится (Шикама без труда догадается, почему, если только захочет, но ему неинтересно).       И только Ригг остаётся рядом с ним всегда, практически никогда не отлучаясь. Это он, как самый настоящий человек, наслаждается, вымещая накопившиеся за века обиды и другие чувства (которых, как кажется, не должно бы остаться у древнего монструозного существа) часами истязаний и небольшими эпизодами наигранной заботы. Это он каждый раз щепитильно высчитывает дозировку и интервал, необходимые для того, чтобы избежать резистентности, дабы потом всадить иглу в шею по самое основание и наблюдать, как медленно опустошается прозрачный корпус шприца, как мутнеет и расфокусируется взгляд Шикамы, когда анализаторы его совершенного тела начинают подводить.       Сыворотка — дополнительный гарант безопасности для всех, находящихся внутри этой большой магической клетки, обнажающей, кажется, истинное нутро каждого: четыре извращённых до неузнаваемости, но всё ещё человеческих, и одно совершенно человеческому чуждое. Шикама знает: ничто не может продолжаться вечно, и ему остаётся лишь спокойно ждать.       Руки Ригга обводят по контуру, надавливая, проходятся по подошве — мягкой, словно у младенца, не ступавшего ещё и шагу по земле, — обхватывают поочерёдно каждый палец, чуть щекотят ложбинки между ними, поднимаются выше, по своду стопы, и замирают, окольцевав лодыжку. Ригг не двигается какое-то время, даже не моргает (Шикаме на краткий миг кажется, что это его собственное восприятие времени ещё сильнее замедлилось). Затем немного приподнимается, вытянув шею, и пристально вглядывается в золотистые глаза перед собой. Шикама с трудом держит их открытыми — веки будто налиты свинцом. Ему дейсвительно неинтересно, что там на уме у назойливого отпрыска — он просто предпочёл бы, чтобы время пошло хоть чуть-чуть побыстрее.       — Они ненавидят тебя, ты знаешь? — Ригг улыбается и говорит каким-то совсем уж доверительным тоном, никак для него не характерным (Шикама неосознанно замечает это краешком дрейфующего во влажной духоте сознания). — Мика и Юи ненавидят тебя. Они желают твоей смерти, они хотят избавить от тебя этот несчастный мир. Ты дал жизнь им обоим и так отчаянно борешься за Микаэлу все эти бесчисленные тысячи лет. А они даже не испытывают благодарности. Они — все они — просто хотят, чтобы ты сдох уже наконец.       Ему смешно. Шикама чувствует, как движение воздуха щекочет его кожу, когда Ригг касается его острого колена губами. Это почтительный, почти что подобострастный жест — нечто на грани обожания и чувственности, если бы Ригг, конечно, был сейчас живым человеком, а не давно остывшим трупом, напичканным модифицировавшей его магией и презренно жаждущим крови.       Шикама мог бы закончить фразу за него чем-то вроде «не то, что мы (я)» или «в отличие от нас (меня)» — хотя бы потому, что пытать людям, кажется, куда интереснее, чем убивать. Но Шикама не хочет говорить, да и не может, в сущности. Ему кажется, будто его язык окончательно распух от влаги и стал неподъемно тяжёлым, веки налились свинцом пуще прежнего, а разум окутал настолько плотный, мокрый и жаркий туман, что ни одна посланная мысль не доберётся до адресата, заплутав и сгинув, если он попытается использовать телепатический контакт.       В ванной действительно слишком душно.