* * *
В конце концов, нитки красной пряжи, которые одна из воспитательниц иногда обнаруживала в углах комнат, могли быть и обрезками из рукодельной корзинки какой-нибудь девочки. Вроде бы было среди клубков несколько красных, похожих по цвету, — так к чему и винить ребёнка, если несколько обрезков случайно сквозняком сдуло. Садовник тоже не жалуется, замечая лёгкие, странные следы на тропинках. Ну кто, в самом деле, ходит по улице в одних носках, да ещё такого размера? Это могло бы показаться жутковатым, но каждый раз что-то подсказывало Садовнику: бояться нет причин. А однажды — он даже мог поклясться, что услышал шорох и… вроде как даже чьё-то хихиканье? — быстро обернулся на звук, но увидел… всего-то красную швабру, что виднелась из-за двери сарая для инструментов. Хотя, может, ему просто показалось — он ведь всего на секунду оторвался от частично засаженной цветами клумбы. А потом швабра как-то пропала сама собой. Кто его знает: может, просто детишки баловались.* * *
Здесь хорошо. Слишком хорошо. До такой степени, что однажды магия в нём решает завязаться тремя крошечными живыми узелками, и они начинают потихоньку расти. Свою погрузневшую фигуру он принимает, как до этого принимал пищу и кров: с благодарностью, спокойно созерцая. Когда-нибудь да должно это было случиться: он уже столько охранял этот дом, что сам стал на него похож. Не так уж велика разница между тем, как спят в своих кроватках человеческие детёныши, и тем, как его собственные детёныши спят в скорлупках под слоем его магии и шкуры. Когда носишь в себе яйца, трудно ступать легко: следы на садовых дорожках становятся глубже. Он предпочитает наслаждаться свежим лунным светом из окон — хоть его клыки и просят мяты, остальное тело всё больше хочет спать, и ему остаётся только подчиниться телу — раз уж оно стало домом для его потомства. Растянуться под одной из кроватей, как обычно, охладить горячий живот на приятно прохладном полу, и просто впитать в себя всю вкусную печаль, что приходит к маленьким человечкам. Вот тогда-то его и находят. Они смеются, окружают и гладят его — много маленьких ладошек сразу, как мелкий дождик, — ласково почёсывают по макушке, между глаз; по лапе-варежке, что виднеется из-под кровати; отправляют кого-то из них на улицу и смотрят, как он возвращается с одной особенно доброй на вид Воспитательницей. Та сначала ахает от необычного зрелища, но всё-таки садится рядом с ними и кивает. Да, вижу — у вас под кроватью монстр. Хороший какой. Это страхоед; у меня на родине их ещё «швабрами» называют. Говорят, если такой в доме заведётся, — жильцам этого дома до конца жизни не знать ни страха, ни горя. А потом она смотрит ему в глаза. Давай-ка, мой хороший, тебя отсюда вытащим. Он вспоминает, что уже пытался вылезти, честно пытался, да вот опять заснул. Как-то неудачно перевернулся во сне на бок, а яйца в животе сместились и мешали развернуться. Он невольно коротко ахает — доброй женщине кажется, будто от боли, и она просит двух детей поднять и отодвинуть кровать подальше от монстра (и, если не трудно, не раздавить его по пути). А-а-а, голубчик… ну конечно!.. — восклицает она, наконец-то заметив пушистый, слегка бугристый красный шар, и — понимая?!.. Мы сейчас, погоди минутку…* * *
Человеческих слов он почти не разбирает, но «голубчик» и «мой хороший» понять может — и слушается, когда ещё несколько человеческих детёнышей помогают ему встать, а затем лечь на… кажется, теперь это будет его собственная кровать в их спальне: матрас, что нашёлся в кладовке, а на нём — пара пледов с печатью в углу. Один ребёнок несёт целую кучу мелких подушек, другой — кувшин с прохладной водой, а чуть погодя Воспитательница приносит два кустика мяты в горшках, ставит их на окно и наклоняется над гостем, чтобы пощупать его живот — под слоем густой магии прячется кладка твёрдых яиц, а снаружи, поперёк живота, уже видно складку пока что закрытого кармана. Через неделю где-то, шепчет она. И ты столько времени под кроватями прятался? А вдруг бы мы тебя не нашли?.. У монстра, что жил на ферме её семьи, шкура была золотистая, почти незаметная среди сена. Никто бы и не догадался, что совсем рядом с ними живёт страхоед, если бы однажды из амбара не донёсся слабый скрипучий писк. Воспитательница (тогда ещё просто заботливая Девочка) поспешила в амбар — и замерла при виде трёх маленьких монстриков. Они свернулись клубком возле остывшего тела родителя и жалобно плакали. Кто-то из соседей в темноте принял безобидного монстра за опасного хищного зверя и застрелил. Тот, что сейчас лежит перед ней, — ярко-красный. Яркий, живой, мягкий, почти как кот, и в округе больше нет ни одного злобного соседа, который мог бы ему навредить. Воспитательница осторожно укрывает монстра пледом, подоткнув края, и шепчет. Вот так. Хороший мой. Хороший Красный Парень. Мы сейчас на улицу выйдем, не будем тебе мешать.* * *
Он совсем не против иметь имя. Так дети и представляют его трём новичкам (из их рода) и наблюдают, как испуг на их лицах сменяется удивлением, когда они осторожно протягивают руки, чтобы погладить его пушистую шкуру. А иногда в спальню заглядывает и Садовник, усмехаясь в усы и бормоча что-то вроде «вот ведь хитрый Швабр». И именно Садовник стоит на пороге спальни, когда из кармана на животе у Красного показывается блестящая верхушка первого яйца. Перепуганный Садовник пулей вылетает за порог — и Красному слышно, как уже где-то в коридоре зовёт: «Да помогите там кто-нибудь этому вашему Швабру скорей, я не… я никогда… вдруг скорлупа лопнет, вдруг детёныш умрёт?!» — и что-то ещё, совершенно уже неважное — потому что Красный доверяет магии, из которой частично сделан, и позволяет ей себя направлять. В людях магии нет — ясное дело: что страхоеду почти нипочём, от того им должно быть бог знает как больно. Так что не Красному судить беднягу Садовника, если тому привиделось, будто у монстра сильные боли и судороги. Так что когда Воспитательница и дети собираются возле его гнезда — видят они только здорово похудевшего Красного, что свернулся калачиком и греет три больших яйца, тоже красные в бордовый горошек, а его карман давно из виду исчез. Воспитательница только головой качает, видно, укоряя про себя Садовника — вот ведь паникёр-то, — и протягивает руку, чтобы погладить монстра по гриве. И он отвечает ей тем, чем когда-то не смог ответить бедный покойный Золотистый: благодарно склоняет голову ей на плечо и закрывает глаза. Пара слезинок падает ему на веко, ещё пара — на гриву. Её печаль, так вовремя подкрепившая его силы, на вкус необычна. Красный почти что видит: она скорбит по его сородичу. Тому, кого не смогла спасти, потому что была всего лишь маленьким детёнышем… девочкой, — слишком слабой, чтобы самой вынести мёртвого монстра из амбара и похоронить. Не смогла она и помешать соседу, застрелившему монстра: тот унёс всех трёх осиротевших детёнышей и одного за другим утопил в ведре. Горе с того дня было и есть для неё слишком большим, и с ним тяжело справиться самой. Сосед думал… — всхлипывает она, почёсывая Красного под гривой, у самых клыков, и ей неважно, понимает ли тот её слова. — …Думал, что вы, страхоеды, — как волки. Что тоже охотитесь за чужим скотом. Отец пытался его образумить, а тот даже не слушал. Я потом решила: вырасту и всегда буду помогать сиротам — в память о Золотистом. Пришла сюда работать. А потом появился ты… Что-то гладкое и округлое касается её руки. Красный кладёт одно из яиц ей на ладонь — подержать: может, хоть так утешится. Яйцо тёплое, тяжеловатое, — такие ей в детстве уж точно не встречались. Да, кивает она, проводя другой рукой по гладкой, точно речная галька, скорлупе. Очень красивое. Мы все тоже ждём твоих маленьких Красников. Воспитательница кладёт яйцо обратно — поближе к пушистому боку Красного, — накрывает его пледом и отлучается на пару минут на кухню. А потом возвращается с кружкой тёплого молока. Не то чтоб она знала, кормят ли страхоеды своих детёнышей молоком или нет. Или что там ещё должны есть малыши после вылупления. Но как ей ещё отблагодарить хотя бы этого доброго защитника своих подопечных, раз уж не получилось сделать того же для защитника её родной фермы. И Красный отводит назад пряди гривы над своей пастью, осушает кружку и кивает, без слов благодаря в ответ.* * *
Проходит время, и та же девочка, что первой обнаружила убежище монстра, прикрепляет на дверь спальни табличку, читает её ему («Просим не шуметь») и объясняет: теперь уж точно никто не будет беспокоить ни его самого, ни детёнышей. Остальные меняют воду в его кувшине, сидят с ним перед сном, а иногда рисуют маленькие открытки — без слов, поскольку по-человечески Красный читать не умеет, но достаточно понятно: так его будущих Красников поздравляют с днём рождения и любят их самих и их папу. А кто-то из детей даже шепчется между собой, и умей Красный разобрать, о чём именно, — понял бы: обсуждают, какие игрушки принести сюда из большого зала. Наконец утреннюю тишину нарушает слабое «кррра-а-а-а-а-к-к-к…». И повторяется. Дважды. Из-за двери спальни доносится тот же знакомый скрипучий писк — разве что громче, чем помнит Воспитательница. И зрелище перед ней почти то же, что и много лет назад (только ярче и радостнее, чем то, на что ей довелось наткнуться в детстве) — монстр жив, жив и очень доволен, потому что его друзья-человечки гладят его, кто куда может достать, а у самого его бока — три новорождённых монстрика, тоже красные, с большими серыми глазами, пищат от удивления и пытаются стряхнуть с себя остатки скорлупы. Воспитательница тянется взять одного из монстриков, но Красный нетерпеливо кивает и чуть подталкивает её лапой, призывая взять всех троих — они как раз наконец-то освободились от скорлупы. Через пару минут малыши перестают ёрзать и пищать в руках у женщины — и просто к ней прижимаются. А ещё чуть погодя её осеняет. А ведь и правда больше не больно. Я… Я не забуду бедного Золотистого. Просто… Вспоминать его больше не больно. Как будто он и его дети повторились в тебе. Спасибо тебе большое, Красный, теперь я поняла. Твои детки съели моё горе.