А, ты ревнуешь?

Jealousy Turning saints into the sea, Swimming through sick lullaby, Choking on your alibi.       © The Killers       — Гонсальво, душа ты рыбная, отпусти девушку домой!       — Так рано? Сама же пришла!       — Мало ли, сама или не сама! Матушка крик подымет, что я гулять убежала. У-у, ночью спать надо, а не гулять, — жалуется Пепа, прижав пальцем обгорелый нос Гонсальво, и тот смешно морщится, — потому что кто утром коз доит? Конечно, Пепа, кто же ещё!       — Ладно тебе, все матери такие.       — Тогда, значит, и ты тоже иди, хватит меня провожать.       — А поцеловать?       — Это можно, — соглашается Пепа и целует Гонсальво в губы. — Вот так?       — Вот так, — кивает довольный Гонсальво и, взяв её под руку, провожает до двора сеньора Видаля. Пепа морщится, призадумавшись, стоит ли сдёрнуть с локтя его пальцы, но всё-таки терпит.       — Мы завтра рыбу вам принесём, нынче улов — во, — обещает с гордым видом Гонсальво, на прощание целуя Пепу в щеку.       — До завтра, Гон-саль-во, — произносит Пепа его имя по слогам и наваливается локтями на забор сеньора Видаля, подперев кулаком ту щеку, в которую её поцеловали. Пепа не знает, влюблена она или нет, — да, Гонсальво мил, но Пепа замуж бы за него не вышла: ему почти двадцать, и он умеет играть на аккордеоне, но Пепу раздражает, что Гонсальво вечно говорит про рыболовные сети, которые Пепе не интересны, и от него нет прока, пока не заткнёшь рот языком и губами, не ляжешь, не раздвинешь ноги. Говорят, от любви становится так хорошо, как будто поела вдоволь, но Пепа уверена, что одними поцелуями досыта не наешься.       «Ну её, любовь эту. С Аурелиано в сто раз интереснее, — решает Пепа, ещё раз обтерев подолом бёдра меж ног. — Завтра на танцы позову, когда Хульетта из школы вернётся». Учиться Пепе скучно, и в школу она давно перестала ходить, — плевать, что и не школа вовсе: отец Алехо пьёт в пост, рассказывает обо всяких интересных вещах и шёпотом добавляет, что в катехизисе нет ни слова о «динозаврах», которых Пепа видела на картинках, но Хульетта исправно читает и пишет, и Пепа не понимает, какой сестре с этого толк. Мама грамоту выучила только замужем и до сих пор пишет с ошибками, но ей это не мешает, — кому здесь, в Андах, сдалась грамота?       — Мама, мама, дай мне гребень, мама, мама, отпусти, — напевает Пепа, отряхнув подол цветастого домотканого платья, а потом решает срезать путь, залезает на забор сеньора Видаля, спрыгивает, морщится: всё-таки саднит, даром что Гонсальво проделывал всякое ртом и руками, — и пробирается под оградой на четвереньках, всполошив петуха. Месяц режет небо, как серп жнеца — уходящее лето, и Пепа любуется им, по-детски разинув рот и ероша траву пальцами ног.       — Ты где шлялась? Спать пора.       — А тебе — тем более. Ты младше меня, — парирует Пепа. Бруно, сонный и лохматый, ждёт её на пороге со свечой в подсвечнике, придерживает штаны без ремня и смотрит точь-в-точь как мама, когда Пепа ленится и не спешит прибрать в патио, — а Пепа, что уж таить, не очень-то домовита. «О, Пепита, ленивая ты девка, как я замуж-то выдам такую неряху?»       — Поздно уже гулять.       — Гуляла и гуляла. Тебе-то что?       — А если бы мами проснулась?       — Я же не топиться ходила, Бруно!       — Не слышала, что петух уже кричит? Мами будет злиться, если узнает, что ты ночью ушла.       — Пошёл ты! Я уже не маленькая, когда хочу, тогда и трахаюсь. Имею право!       — Хосефа! Бруно пытается схватить Пепу, но Пепа кусает его и бьёт по руке, а затем — по лицу, и садится на крыльцо, не соизволив оправить задравшееся до колен платье, — подумаешь, не настолько мать грозна, чтобы Пепа боялась лазать через окно на свидания. В следующий раз Пепа ещё и стакан чичи выпьет, никто ей не указ.       — Вот как захотела, так и пошла, а теперь тут сидеть буду. Что, маму звать будешь? Ма-а-ам!       — Заткнись, — сердится Бруно, сбросив всю свою показную сонливость, и задувает свечу, но Пепа всё равно видит в его взгляде толику неприязни. — С кем ты трахалась? Кто он?       — Гонсальво. О-о, да ты ревнуешь?       — Вовсе нет! Просто… — Бруно вспыхивает румянцем и нервно кусает пальцы: Бруно всегда их кусает, когда ему нужно отвлечься, — просто у него в голове репа пареная вместо мозгов.       — А у тебя там что, не репа? Ревнуешь, ревнуешь, — дразнится Пепа, и Бруно, ругнувшись, скусывает заусенец.       — Да ты! Я же… ты моя сестра. Всё! Сестёр не ревнуют. Ты не женщина, а сестра!       — А с чего это сестра — не женщина?       — Вот с того! Просто… ну… Пепа пихает брата пяткой в бок, и её платье задирается до бёдер.       — Что «ну»? Смотри! Твоя сестра уже взрослая, смотри, какие у неё ноги красивые. Нравятся?       — Прикройся, а то простудишься, живо, — требует Бруно, сглатывает, отводит взгляд, сцепляет пальцы и зажимает их меж колен.       — О-о, сеньорито, что-то я тебя плохо слышу, — язвит Пепа, снова пихнув его пяткой. — Ну-ка, повтори: нравятся тебе мои ноги или нет?       — Прекрати. Бруно забирает подсвечник, вскакивает и подхватывает штаны, но Пепа не собирается его отпускать, — Пепа вцепляется в рубашку брата, повалив его на себя, и хохочет, а потом шмыгает носом, обнимая и дыша в ухо.       — Боишься, что я выйду замуж, детей нарожаю и про тебя забуду, да? Я же сто раз обещала, что ни за что вас не брошу.       — Ни за что, да? — хмурится Бруно, и Пепа ощущает, как у него напрягается спина. — Мами из общины ушла и крестилась, когда её замуж позвали. Помнишь, отец Алехо рассказывал?       — Ну, я-то не наша мамаша, — отвечает Пепа: повитуха Монтсеррат часто ахает, что Пепа похожа на мать, но Пепа видит в зеркале только мамин профиль, и волосы у неё — рыжие, как у вавилонской блудницы. Рыжие, кудрявые, больше ни у кого в посёлке таких волос нет. — Вот возьму и останусь с вами, шиш тебе! Мужиков много, а вы одни.       — С чего ты такая заботливая?       — Щ-щас придушу, если не нравится.       — Не хочу! Отпусти, — требует тот: Пепа милостиво разжимает объятия и спихивает брата с себя, решив его пощадить, и Бруно смолкает, так и не посмотрев ей в глаза. Пепа срывает травинку, суёт её в рот и, сплюнув откушенный кончик, ложится на крыльцо, скрестив ноги в щиколотках.       — Он же тебя не обижает, да? — вполголоса допытывается Бруно, поймав Пепу за запястье и сплетя её пальцы со своими. — Порчу нашлю, если он тебя обидит.       — Не-а, — утешает Пепа: пальцы у Бруно сухие, тёплые, на запястье — браслеты-обереги, и Пепа сжимает хватку ещё крепче. — Пусть только попробует.