обещание?
16 июня 2022 г. в 19:39
Shut up, count your calories
I never look good in mom jeans
Wish I was like you
Blue-eyed blondie, perfect body.
Римус Люпин — неприкосновенный, неприступный и недосигаемый идеал. Истина очевидная, едким ядом высеченная на подкорке подсознания, кажется, еще с злополучного последнего года в средней школе. Наверное, именно тогда это началось.
Сириус тогда было, кажется, пятнадцать? Сири было пятнадцать, когда она осознала, что ее любимые песни girl in red стали нести какой-то иной смысл, более близкий и далекий одновременно.
Сейчас ей шестнадцать, и ее «неприкосновенный идеал» заперлась в кабинке школьного туалета. Единственной кабинке в женском туалете, которая худо-бедно закрывалась и давала хотя бы символическое уединение с собой и белым мраморным другом.
Рим почти шестнадцать, но со спины ее легко спутать с двенадцатилеткой.
Завтрак — вода, обед — салат, яйцо и вода, ужин в пять, состоящий из чая с лимоном, каши и протеинового батончика, а после шести — ни-ни. Это «тяжелый» рацион. Она чередует его с голодовками. Блэк действительно не понимает, как организм Люпин еще хоть как-то функционирует, хотя и явно из последних сил.
Люпин — идеал. Идеал во всем. Вот только никто, ни одна душа не знает, к а к далась ей эта идеальность.
Блэк тоже не знает, но догадывается. И не может подавить в себе все сильнее нарастающий с каждой секундой ужас и настойчивое, цепко вцепившееся чувство совершенной беспомощности.
Рим ненавидит несовершенства, а больше всего ненавидит их в себе. Ненавидит себя.
Дурацкая шутка придурка-одноклассника про вес (совершенно, к слову, нормальный), резкий комментарий отца по поводу фигуры («девушка должна быть стройной, это прямая обязанность» — она помнит эти слова наизусть), первые сомнения и загоны, а после безвозвратно проебанное к херам здоровье. Ради чего? Ради ебаных стандартов, ради ебаной идеальности, которой просто не существует, что, увы, не мешает с поразительным упорством к ней стремиться, лишь сильнее разочаровываясь.
Ее выворачивает от вида еды, она лихорадочно подсчитывает калории и ненавидит естественное чувство голода. Ненавидит себя за это.
Люпин опять сорвалась, опять обнажила свою неидеальную сторону и поддалась. Чувство вины настигло сильнее тошноты.
Никакие гребаные статейки и фальшиво-подбадривающие «полюби себя такой, какая ты есть» не помогают и навряд ли помогут. Любовь, тем более к себе, не включить по щелчку пальцев. Любовь к себе — ебаная привилегия. Ею Рим, увы, не обладает.
И именно поэтому она сейчас собирается блевать в школьном туалете и ненавидит, что кто-то наблюдает ее главную слабость и неидеальность.
Рим совершенно не готова к душещипательным откровениям, тем более с какой-то девушкой (пусть она и не «какая-то», а очень даже конкретная, ее чертова подруга), с которой они, пусть, и успели немного сблизиться, но явно не настолько, чтобы Римус Люпин открывала свои главные секреты.
Шпингалет, до этого державшийся на одном честном слове, с тихим стуком падает на кафельные плиты. Дверь с неприятным скрипом раскрывается, и Люпин одними губами безмолвно шепчет все известные ей матерные выражения.
— Съеби уже наконец на свой урок, — грубо, с нескрываемой агрессией цедит старшеклассница, наконец обернувшись, чтобы посмотреть на немую свидельницу сией сцены. — Что там у тебя сейчас? Геометрия?
— А у тебя история, — словно пропустив мимо ушей чужую грубость, жмет плечами Блэк, сильно прикусывая губу. Она не имеет никакого понятия, что ей делать. Попытаться поговорить? Не похоже, что Рим потом скажет спасибо за это. Уйти? Здравый смысл и совесть буквально орут, что это не лучшая мысль.
— Какая осведомленность, — голос девушки все еще ядовит до невозможности, но в ее взгляде безграничная, измученная пустота.
Блэк смотрит жалостливо и до боли напуганно, как маленькая девочка, потерявшаяся в толпе чужих людей, неосторожно отпустив материнскую руку. Римус же глядит затравленно, словно дикий волчонок, загнанный в ловушку. Она чувствует себя абсолютно, неприлично обнаженной из-за этого внимательного, проницательного взгляда девушки, который словно читал ее от и до.
Ни одна из них не готова заговорить вновь, они до отчаяния глупо цепляются за молчание как за чертову соломинку. Римус потому что не хочет окончательно раскрыть свои слабости и не намерена выслушивать жалостливые причитания или, что более вероятно ожидать от Блэк, получить хорошенькую взбучку, ибо какого хуя, Рим, ты и так прекрасна. Знает она, что люди говорят в таких случаях, но это ни черта не меняет. Сириус — просто банально не знает как реагировать, что сказать и что сделать.
— Я устала, — неожиданно шепчет Люпин прерывисто и ощущает, что по щекам текут предательские слезы. Плакать перед другими нельзя-нельзя-нельзя, только в своей комнате и очень тихо, чтобы ни одна живая душа не услышала. А впрочем… Римус растягивает губы в ухмылке, пропитанной неясной горечью. А впрочем даже если домашние и услышат, то какая разница? Им плевать. Отец давно ушел из семьи, еще на ее двенадцатый день рождения, а мать… Маме, кажется, всегда было плевать. Пусть даже они обе старательно делают вид, что это не так и у них прекрасные отношения дочери и матери.
Она неожиданно чувствует, как на плечи осторожно ложатся чужие руки и обнимают ее. От Блэк пахнет мужским парфюмом, сигаретами и мятной жвачкой. Римус, на дух не переносящая сигаретный дым (спасибо, папочка, за очередной подарочек), отчего-то думает, что ей это нравится. Эти неловкие объятия, запах Сириус, Сириус.
— Ты будешь в порядке, — эта банальная, донельзя избитая фраза почему-то вызывает некое подобие улыбки. Немного горькой, отчаянно-безысходной и теплящейся робкой надеждой. Люпин давит в себе истеричный смешок и осторожно касается своей рукой блэковской.
— Это обещание? — выходит более резко, более ядовито, чем она хотела и в качестве извинения Римус, сама от себя не ожидая, едва касается губами руки Сириус.
Блэк будто бы теряется — Люпин не уверена из-за ее слов или действий. Сириус как-то нервно выдыхает
— Только если захочешь, — ей даже не надо оборачиваться, чтобы понять, что Сириус неловко улыбается.
— Хочу.