Полумейстер

      — Путешествуя на Север       У дороги рыцарь мой       Вдруг саму увидел Деву       В белом платье со звездой, — Джейме всегда напевал, когда чинил одежду, и чаще всего — именно эту песню. Он любил её героя, Влюбленного Рыцаря — он понимал её героя. Вместо Девы в белом он однажды увидел нагую Серсею, и больше не смотрел ни на кого.       — Впервые вижу мужчину, который сам зашивает свои одёжки, — каркнула Далла.       — Что сказать? Смотри, пока живая.       Он был всё ещё болен: жар не уходил, каждый вдох и выдох давался болью, к вечеру кашель становился совсем нестерпимым. Вель сказала, грудь его замёрзла и теперь оттаивает. Может быть. Он охотно пил её настои — горячее питьё снимало боль и отгоняло кашель — и неохотно терпел её нашёптывания и махания травяным веником, от которых не было никакой пользы, один духовный вред. Боги не любят колдовство, говорила септа Эглантина, не любят колдовство и любят трудолюбивых.       Старушка Эглантина теперь присматривала за Мирцеллой, и только изредка косила на него хитрым зелёным глазом: «Ах, сьер Джейме, ваш плащ так хорошо заштопан, руки мастерицы!» — она всегда различала, когда к ней на урок приходил переодетый Джейме, а когда — Серсея. Всегда различала, но ни разу не выдала их отцу, и терпеливо, хоть и посмеиваясь, рассказывала ему, как шить, как штопать, как латать дырки — и вышивать тоже, особенно если наблюдать за уроком приходил отец или тётя...       — Жива я буду ещё долго, — Далла фыркнула. — А что, все поклонщики владеют иглой, как мечом?       — Лучше бы владели, — сухо отозвался Джейме.       А не ходили в рванине, пока не найдут белошвейку, у которой действительно есть игла и нитки. И не покупали каждую неделю новый плащ, так даже Ланнистеров разорить можно.       — Так ты один такой! А моя сестра знала, кого брала. Мой-то бесполезный, только на лютне трямкать горазд, а еёйный, значит, и штаны, если что, заштопать сможет.       Бесполезный Манс Налётчик, основная причина не убивать этих двоих и не пытаться прорваться на Стену. Там должны узнать, что он замышляет. Джейме может узнать, что он замышляет. А честь... «честь я отдаю Дозору», он поклялся.       Он бы убил обеих сестёр, будь он здоров. Хотя Дева велит защищать женщин... идут ли в счёт одичалые бабы, если крестьянки точно идут? И отменяет ли клятва Дозора рыцарские обеты, если отменяет все остальные?       В этом была какая-то нехорошая доля законничества, и ему стало стыдно.       — Ты любишь свою сестру, Далла, — сказал он.       — Любить свою кровь нормально. Только поклонщики не знают, как жить семьёй. Мы знаем.       Он тоже любил сестру, хотя и совсем иначе. И брата. Он так его любил, что купил отрез жёлто-красной ткани, якобы на платки, и тайком сшил ему тряпичного льва. Очень уродливого тряпичного льва, Джейме не был лучшим учеником Эглантины, но Тириону понравилось.       «Сдохни. Свались с ледяной стены и сдохни», — вот как проводил его брат.       Джейме сам виноват, не надо было слушаться отца. Не надо было лгать про Тишу. Надо было поймать её и посадить на корабль в Ланниспорте, дать ей денег на проезд до Староместа. Там можно устроиться, можно найти работу. Но он был дураком, позволил брату совершить глупость, а потом предал его.       «Пусть одичалые нассут на твой труп и вырвут ему глаза», — сказал Тирион.       Поклонщики в самом деле не знают, как жить семьёй.       Он проснулся ночью от того, что в воздухе звенела музыка — будто тысячи льдинок бились друг об друга, создавая мелодию, холодную и прекрасную. Музыка звала, музыка обещала блаженство — и он открыл полог кожаного дома, чтобы увидеть: куда она зовёт?       Шёл лёгкий, крупчатый снег — редкие снежинки кружились в воздухе, падая на зелёную ещё траву. Среди снежинок, высокая, облачённая в белое, с белыми волосами, кружилась женщина.       Нет, не женщина — Дева, ведь только Дева могла быть так маняще-прекрасна и так чиста одновременно.       Музыка звенела всё громче, Дева танцевала всё быстрее — Джейме поднялся на ноги, чтобы идти к ней, пасть в ноги, молить о милости — и его дёрнула за волосы крепкая рука проклятой ведьмы Вель.       — Сидеть, болван!       — Дева зовёт меня, — ответил он, чувствуя зов всем сердцем и всем телом.       — Она такая же дева, как те, что ворон в Кротовом обслуживают, — рявкнула Вель. — Ты хоть знаешь, кто это? Ночная Баба!       Отчего-то её голос, особенно мерзкий сегодня, разрушил всё очарование музыки. Теперь она казалась просто неровным дребезжанием, вроде комариного писка.       — Ночная баба? Это ещё кто?       — Ночная Баба, — со значением произнесла Далла. — Вдова вороньего лорда. Когда-то была просто ледяная ведьма, да вороний лорд ей продал душу за любовь и сделал своей королевой. Был у них и замок, и слуги, и каждую ночь этих слуг он приносил ей в жертву. А потом ваш Старк да наш Джорамун его убили, а Ночная Баба сбежала. Ищет с тех пор себе нового мужа. Сколько хороших парней погубила!       — Хороших, но глупых, — заметила Вель.       — Глупых, но хороших. Все они ложатся с ней, но ни один не так силён, как вороний лорд, и она выпивает их душу вместе с жизнью, — вздохнула Далла. — Иди к огню, шурин. У огня она не имеет силы.       Противное дребезжание и правда притихло, стоило подсесть к очагу.       Он сидел и думал — о Ночной Бабе, о её вороньем лорде, о своей надменности, в которой принял демона за Деву. «Не впервой. Прошлый раз это была Серсея», — напомнил он себе. Хотя Серсея не могла быть демоном всегда, он не хотел верить, что девочка, с которой он менялся местами на уроках, была демоном.       — Чистая Дева, прости за гордыню, — он не умел отличать гордыню от гордости, не умел ни каяться, ни молиться, но очень хотел научиться.       Дым поднимался выше и выше, и в дыму он на миг увидел женскую фигуру — с чёрными волосами, в которых мерцали огоньки, в белоснежном платье, со звездой на груди и глубокими тёмными глазами, полными любви и жалости. Её губы шевельнулись, но он не расслышал слов.       — Ишь ты, как быстро угорел-то. Поклонщик, одно слово! — фыркнула Далла.