Полумейстер

      Эйгон не знал, сколько прошло дней, но все они прошли в том же бреду: он был связан, втиснут в трясущийся гроб вместе с Джоном, рядом ползал огромный чёрный кот, под потолком шипела летучая мышь размером с собаку, а то, что он принял за длинную диванную подушку с пастью... он не был уверен, что это вообще было. Время от времени трясущийся гроб останавливался и тогда приходили люди, поили мерзким горьким питьём и Эйгон снова терял сознание. Время утратило всякий смысл, осталось только ощущение тряски и горечь снотворного на губах.       Гроб остановился очередной раз, и на этот раз Эйгону позволили выкатиться из него на траву, мокрую от вечерней росы. Посреди поляны, окруженной деревьями со всех сторон так, что было не видно неба, горел бездымный костерок, и незнакомый тощий тип ворошил его длинной палкой. Тёмные фигуры вокруг — люди и лошади — было не разглядеть, только лицо незнакомца. С таким знакомым шрамом на левой щеке.       — Дейнерис? — прохрипел он.       — Племянник, — кивнул незнакомец. — Джон, помоги ему встать на ноги, что ли.       Повинуясь приказу, Джон — тот самый музыкант Джон, теперь Эйгон его узнал — вздёрнул его на ноги, разрезал верёвки, даже помог сделать пару шагов к костерку. Следовало драться, следовало пытаться вырваться и бежать, но куда? Он даже не знал, где они находятся и сколько дней назад покинули Тамблтон. Да и не справиться безоружному против троих вооружённых мужчин и "Джонквиль Дарк"... тем более, один из этих мужчин — Оберин Мартелл, Красный Аспид, привольно разлёгшийся у огня, пристроив голову на коленях своей наложницы.       — Мой родной дядя предал меня, — прошептал он. — И ради кого?!       — Я тебя не предавал, — возразил одноглазый. — Взял тебя в плен, это правда, и ввёл в заблуждение — но не предавал.       — Я не о тебе, принцесса Дейнерис, — он вложил в обращение весь яд, который оставался в его ослабевшем теле. — Я о своём настоящем дяде. Княжич Мартелл, неужто память вашей сестры вам настолько не дорога, что её сына... — он захлебнулся чем-то средним между всхлипом и рыком, потому что Аспид посмотрел на него без малейшего раскаяния — только с какой-то неясной печалью.       — Давай определимся сразу, мальчик, — сказал он, не покидая колен своей женщины и не отпуская её руки. — Ты не сын моей сестры, ты не имеешь права поминать её имя и мы с тобой родня не больше, чем вот с ним, — он указал подбородком на одноглазого. — Ты глупый мальчишка, которому много врали и который поэтому много о себе полагает; что поделать, пришло время встретить реальность, вот такая она неприятная штука.       — Оберин, — одноглазый укоризненно нахмурился, и это было омерзительно.       Потому что он хмурился ради него. Человек, который пытался совратить его, упрятал его в трясущийся гроб и поил дрянью — смел возмущаться, что Аспид слишком резко выразил свои мысли. Как будто он имеет на это моральное право.       — Да-да, ты предпочёл бы поить его этим горьким настоем в час по чайной ложке, — закатил Аспид глаза. — Я считаю, лучше однажды высказать всё, как есть, и пусть дальше живёт, чем тянуть жилы и отмалчиваться.       — Как говорится, — подала голос наложница, — лучше отрубить больную ногу, чем отпилить тупой пилой. А это сродни больной ноге, — она посмела смотреть на Эйгона с жалостью, и ему захотелось разбить в кровь её всё ещё красивое лицо.       Музыкант, "Джонквиль" и третий наёмник о чём-то переговаривались в тенях — их голоса поглощала листва и трава, Эйгон всегда поражался, как лес искажает звук: то позволяет услышать шорох за многие лиги, то не даёт разобрать слова совсем рядом. Но сейчас было не до загадок — он смотрел на своего похитителя.       — И если я не сын Элии Мартелл, то кто же? — дерзко, как только мог, спросил он.       — Сын Сейры Уотерс и купца Иллирио Мопатиса, насколько я понял, — безмятежно ответил одноглазый. — То есть, сын моей незаконнорожденной сестры и мой племянник. Извини, я не представился: Визерис, третий моего имени. Здесь по поручению Узурпатора Баратеона.       Из темноты кто-то ахнул. В самом деле, заявление звучало дико сразу со многих сторон.       — Сейры? Жену магистра Иллирио звали Серра, он показывал нам её окаменевшие руки, — начал он разбирать по пунктам. — Но положим, это пентошийское произношение, хотя кто назовёт дочь таким... именем?       — Мой отец, конечно, — пожал плечами одноглазый. — Я не Мейгор только потому, что дед Эйрион подсуетился раньше, и не Эймонд потому, что отец не помнил, чем он отличается от Эймона. Идиотские имена — его конёк. Шейна в честь Ширы и Дейны, серьёзно? Хорошо хоть, дальше его вынудили обходиться именами родни, пока они не закончились аккурат на мне. Хотя не сказать, чтобы мне очень повезло...       — Не то слово, — кивнул Аспид. — Визерисы Таргариены как правило или быстро и мучительно умирали, или жили долго, но бестолково. Один даже женился на иббенийке, хотя по фамилии был Пламм. Это кем надо быть?       — Она была наполовину кохорка, — сказала наложница, как будто это что-то извиняло.       Эйгон нахмурился, прогоняя картину иббенийки с серебристыми валирийскими волосами... везде... особенно на верхней губе. Ему было не до диких картин, он нуждался в объяснении.       — То есть, ты утверждаешь, что ты — мой дядя, а не моя тётя, а я — не я, а сын магистра Иллирио. И я поверю тебе, потому что?..       — У тебя нет другого выхода? — одноглазый пожал плечами. — Ты можешь принять мою правду и быть моим племянником, которого я буду защищать как король и глава своего рода. Ты можешь отвергнуть её и тогда будешь просто самозванцем, моим пленником, которого я отдам лорду Станнису по приезде в столицу.       — Ты в любом случае его отдашь лорду Станнису, кузен, — осуждающе чирикнул рыжий мальчишка, до того незаметный за огнём.       — Но в первом случае я буду его защищать. Во втором? Порекомендую казнить поскорее, нам хватает бед и без претендентов на престол.       — Моя смерть ничего вам не даст. Золотые Мечи...       — Режут друг друга по причине тотального несходства политических взглядов, — одноглазый фыркнул. — Я отправил их капитанам письма с голубями твоего Грифона.       — Которого, я так полагаю, тоже ждёт гибель от руки палача?       — Он всегда может покаяться и присягнуть. Ты всегда можешь покаяться, присягнуть и просить за него. Тебе, конечно, придётся сменить имя на более приемлемое для пентошийского бастарда, но думаю, всё это можно будет провернуть. Если Гаэмон Белокурый остался в живых, почему не ты?       Ему хотелось крикнуть, что урождённый Таргариен не позволит сравнивать себя с сыном шлюхи из дешёвого борделя и купчишки из Эссоса, но... он знал историю любви Серры и магистра Иллирио — все её знали. А если и лжёт — так ли уж долго он пробыл урождённым Таргариеном?       А рыбак, сын наёмника и септы, хотел бы только сохранить жизнь своему любимому отцу. Хотел бы — если уж совсем быть честным с собой — вернуть себе своего отца-наёмника и послать в Пекло раздражающего, ноющего о серебряных принцах Десницу, который заставляет воевать за трон, который не так уж и нужен, но вроде как положено его желать. «Если бы только можно было вернуться на мою реку, чинить мои сети и ловить мою рыбу», — горько подумал он.       — В Вестеросе преступников могут отпустить на Стену, — сказал он тихо. — Я могу надеяться вымолить такую милость себе и своему отцу?       На Стене они будут вместе, без висящей над ними короны, без призрака Рейгара за спиной. Они могут попасть в приморский отряд, и тогда Эйгон даже пригодится — а отец сможет стать следопытом, он ведь замечательный воин...       Одноглазый улыбнулся, неожиданно сердечно, и ответил:       — Конечно, племянник. Если ты этого хочешь.