Полумейстер

      — У маленькой принцессы тоже есть дракон, — пробасил Мейгор, щекоча Шиповника под подбородком. Тот ластился к призрачной руке и урчал. — Но если ты вздумаешь её обидеть, тебе не жить.       — Ну, знаете ли! Я не обижаю маленьких принцесс!       — Твои дед, отец и старший брат обижали. Почему не ты? — равнодушно пожал плечами тот. — Твой дракон хорошо дышит. Чем кормишь?       — Мясом, в основном, и иногда дорнийским перцем. Я читал, им так полезно.       — Полезно, — подтвердил Мейгор. — А вот растёт он что-то плохонько. Да и крылья не очень... но если хорошо дышит, то остальное приложится. Больной дракон не дышит вовсе.       В умении видеть призраков оказался тот скрытый плюс, что эти самые призраки часто знали то, чего не знал сам Визерис. Дейрон Дракон был замечательным тактиком (и наверняка выдающимся стратегом), Мейгор Жестокий разбирался в драконах, как никто, а Блаженный Король был лучшим возможным духовником. К сожалению, общаться с ними приходилось наедине, потому что говорить без слов Визерис пока не научился, а спутники оживлённую беседу с пустым местом могут как-нибудь не так понять .       Дейрон Дракон, впрочем, сгинул, стоило пересечь городскую черту, священную границу, за которую он раньше не мог зайти. Должно быть, отправился к брату — и кто бы его не понял? Почти полтораста лет в разлуке, зная, что другой ждёт и любит, но не имея возможности даже подать знак... даже представить такое было мучительно. Сам он даже смерть сестры не смог бы перенести, что уж говорить о таком страшном посмертии!       Но он — он мог всё исправить.       — Не потому, что я достоин, — сказал он Неведомому, кладя корону Завоевателя на его алтарь. — Я недостоин. Просто больше некому, господи.       Хотя сейчас был ещё довольно ранний час, дворцовая септа была пуста: Мейгор сказал, там вообще редко бывают люди. Придворные предпочитали торжественную пышность Септы Бейлора, где всё было устроено для максимального удобства молящихся — здесь же и места было маловато, и пыли да копоти веков накопилось многовато, и за окнами заросший сад да Девичий Склеп, и скамеек только пара штук у входа, а не по множеству у каждого алтаря.       Может быть, поэтому отец так долго не уделял ей внимания, позволяя матери здесь прятаться?       От мысли об отце в носу защипало от едкого дыма, которому неоткуда взяться. В септе никто не жёг дикий огонь, только ручной — сам же Визерис и развёл его на алтаре Неведомого, посвящая ему корону, прося прекратить несправедливость, соединить братьев, отпустить их в иной мир.       Не мог ведь погребальный обряд быть важнее, чем праведная жизнь.       Это было как-то не по-божески.       — Леди Каллакира, — голос лорда Баратеона застал его врасплох. А ведь следовало ожидать — после внезапного утреннего визита в прошлый приезд надо было понять, что он крайне заинтересован в своих гостях. — Не думал, что в Тироше можно найти верующих в Семерых.       — В Тироше можно найти верующих во что угодно, мой лорд, — Визерис старательно изобразил музыкальный смех благородной дамы; получилось посредственно. — Моя семья обратилась в семерянство несколько поколений назад, когда от вестеросцев в городе было не протолкнуться — среди них и септоны были.       Конечно, это связывало Каллакиру с изгнанниками, последовавшими за Блэкфайрами, но лучше так, чем выдать себя по-настоящему. Тем более, что с тех времён многое успело измениться — пусть Роханна и была дочерью одного из архонов, её семья предпочла торговые связи кровным и сам город никогда официально ни одного восстания не поддерживал.       — Вот как. И чью же смерть вы решили выпросить у богов? — лорд Баратеон вальяжно облокотился о косяк. За ним белой тенью маячил гвардеец — должно быть, сьер Лорас.       — Смерть? Почему вы думаете, что я молюсь о чьей-то смерти? — он зачерпнул одуванчики из корзины, бросил в огонь, чтобы дым и искры не дали рассмотреть корону. Валирийскую сталь и валирийские же рубины огонь не трогал; если бы Визерис сейчас взял корону, она была бы холодна на ощупь, он знал. Не знал только, в самом деле холодна или только для Таргариена — после истории с баней этот вопрос иногда его занимал.       — О чём ещё можно Ему молиться?       — О мёртвых, чтобы они узнали покой и мир на Небесах. О живых, чтобы они оставались живыми подольше. Сейчас война, мой лорд, разве нет?       Тот кивнул.       — Вы привезли нам ценный подарок, моя леди, — заметил он. — Если это и вправду самозванец и его Десница, конечно. Не поведаете, как вам удалось их добыть?       Опасный вопрос, но у него был готовый ответ:       — Молодые люди часто не могут устоять перед красивыми женщинами, мой лорд.       — Сколько я знаю, Джон Коннингтон не молод.       — И не интересуется женщинами, хотели вы сказать? Да, и всё же, он тоже не устоял, — следующая попытка сделать дамский смех была успешнее. — Но не передо мной, увы. Он напугал моего музыканта, но главное — тем самым напугал его жену, а рука у неё очень тяжёлая.       Тот фыркнул.       — Приму к сведению. И что же, самозванец просто так простил вам беспамятного Десницу?       — Увы, нет! Моё обаяние не столь велико. Когда я увидела распростёршегося у ног моей прелестной Джонквиль лорда Коннингтона, я слегка запаниковала — и вы ведь знаете, некоторые женщины в панике делают самые странные вещи. Например, добавляют любовникам снотворное в вино.       — Какая опасная паника, леди Каллакира! Я надеюсь никогда её вам не внушить!       — О, ну как же может внушить панику такой очаровательный кавалер, как вы, лорд Баратеон, — промурлыкал Визерис.       «Да как же тебя выгнать-то, valonqar we chraqqa?!». Но ни валонкар, ни его Баратеон уходить никуда не намеревались.       Впрочем, быть женщиной местами выгоднее, чем быть мужчиной. Всегда можно позволить себе вдохнуть запах горького дыма, увидеть — услышать — хохот отца, его жёлтые зубы, оголившиеся в дикой усмешке. Отпустить разум, позволить ему весь страх, от которого до того отгораживался стеной из молитвы и силы воли. Вспомнить, как мать плакала, когда её ударили о стену — как она пошатнулась, как подломился каблук её синей туфельки...       — Леди Каллакира, вам плохо?! — голос молодого гвардейца донёсся, словно через плотную ткань.       Хорошо. Он думал, что будет легче, что он уже пережил это всё и смог забыть. Он ошибался — он помнил даже вышивку на подоле её платья, даже полуоторвавшийся жемчуг на отцовских домашних туфлях.       — Мой лорд... дым... — пролепетал он самым слабым голосом.       Никто не обвинит Каллакиру в том, что она притворялась: Визерис в самом деле терял сознание от горького запаха, от горечи во рту, от горечи воспоминаний.       — Спокойно, спокойно, сейчас мы выйдем наружу, моя леди, — это уже Баратеон. Всё же, не лишён зачатков совести. — Вам нужно подышать.       — Маргери иногда так плохеет, когда она пережимает живот корсетом, — подал голос гвардеец. — Надо разрезать ей шнуровку, это поможет. Девицы вечно перетягиваются, глупышки.       И вот тут Визерис действительно запаниковал.