Вижу твой голубой, слышу твой голубой.

Это не правда, что нужно несколько секунд, чтобы понять – нравится тебе человек, или нет. По крайней мере, Микки точно в этом уверен. Рыжий Галахер бесит и как мудак, который приставал к его сестре, и, блядь, как личность в целом. Десять секунд взрыва в голове, пока Милкович отхаживает его ногами, кажутся долгим тягучим кайфом, а следующие пять, прежде чем он с братьями сваливает, когда рыжий стонет, пытается подняться, снова падает, капая кровью на новую яркую куртку, – это вообще благодать. В переулке, где они прессуют Галахера, тихо, но рядом, из окон выше, орут маленькие дети, за углом, по главной улице ходят люди, ездят машины, побираются бомжи, и Микки, плюнув рядом, уходит, игнорируя желание наступить тяжелыми ботинками на бледную подростковую худую руку – он же не гребаный садист, в конце-то концов. Милкович думает о том, что надо будет наведаться к рыжему еще раз – размяться. Может быть даже, недели через две, когда у Галахера сойдут синяки, когда он будет думать, что Микки от него отстал, когда совсем успокоится. Удивление, или даже, оооо, изумление на веснушчатой морде, Милкович с радостью сфотографировал бы на память. Поэтому, когда рыжая пидовка заваливается к нему в комнату, тычет в грудь гвоздодером и шипит про пистолет, который Микки отобрал у тупого муслима, Милкович даже не знает, как реагировать. Он сонный, разморенный, рядом нет братьев, а до биты целых полкомнаты. «Ебаный в рот». Мысль несвязная, но она отражает как нельзя лучше все то, о чем думает Микки. Допустим, в Галахере всего-то килограмм шестьдесят, но у него в руках ломик, а сам он взвинчен и вот-вот готов раскроить Милковичу башку с перепуга: зрачки расширены, как у обдолбыша, зная рыжего – скорее всего – адреналин. «Шизик». Но Микки все равно не хочет сдаваться вот так – утырок пришел в его дом, разбудил и набрался, неизвестно где, наглости угрожать ржавой железякой. - Идиота кусок, – сипит Милкович, лениво зевая, а потом срывается с места. Их возня ужасная, неловкая, но кулаки у Галахера, как из стали, – у Микки ребра трещат, пока он пытается опрокинуть рыжего на кровать. Тот, злится, ерзает, больно пихается локтями и острыми коленями, пока, наконец, Милкович не вырывает у него гвоздодер, замахиваясь для удара. Микки смотрит на веснушки, щедро рассыпанные по переносице и щекам, на то, как Галахер исподлобья пристально глядит ему в глаза, и как у него дергается кадык, когда пах Милковича замирает прямо у рыжего перед лицом – вкупе это выводит Микки из себя на раз-два. Мысль о том, чтобы унизить Галахера, возникает спонтанно: он вдруг хочет выебать его в рот, засадить поглубже в глотку, лишь бы только тот молчал, лишь бы почувствовать, как пухлые бледные губы сомкнутся вокруг него плотным влажным кольцом. Сдирая с себя шмотки, словно он – черт, а те пропитаны святой водой, Микки чувствует брезгливость и интерес. Рыжий, несмотря на драку, все еще источает холод – синтепоновая куртка не прогрелась – Милкович обжигается, когда Галахер тоже начинает спешно скидывать с себя вещи. Милковичу не очень приятно приближаться, он смотрит в шальные темные глаза и позволяет трогать себя холодными пальцами. Позволяет, да. Желание врезать по морде становится практически нестерпимым. Ровно таким же, как и возбуждение, стягивающее низ живота по спирали узлом. Галахер тянет руку к его лицу, но, наверное, что-то во взгляде Микки его останавливает: он просто опускается на колени, обхватывает пальцами чужой член и принимается неумело, но с энтузиазмом дрочить, не смея поднять глаза выше пупка Микки. Фантомное ощущение чужой ладони на щеке не проходит у Милковича даже тогда, когда Галахер уходит через полутемный коридор, осторожно прикрыв дверь. Микки успевает заметить движение раньше, чем Галахер поднимает руку. - Опусти свои грабли, придурок. - Но я скучал. - Еще одно такое слово, и я вырву тебе кадык, – снова нестерпимо хочется ударить рыжего по лицу. Галахер рассматривает его: вязко и пристально. - Глаза лопнут – будешь столько пялиться, - бросает Милкович лениво, но и сам не отводит взгляда. Галахер вытянулся, стал шире в плечах, заострились скулы, как у маленького, пока еще не грациозного, хищника. Только знакомый рот улыбается так, как прежде, да ебучие веснушки по всему лицу горят ярче – Микки отвык от этого в тюрьме. «Рыжий педик в меня по уши…» - Ладно, мне пора. - Ага, – Микки первым вешает трубку и откидывается на спинку стула, глядя куда-то в сторону и в бок. Галахер еще с минуту пристально рассматривает его – Микки не реагирует, ему все равно. Он просто тянет время – жутко не хочется возвращаться в вонючую камеру. Когда рыжий уходит, аккуратно задвинув стул вплотную к столу, Милкович с легким омерзением хмыкает про себя, изучая широкую спину, пока дверь не закрывается, отрезая Милковича от Галахера на полгода. Уже в камере Микки разбивает кулаки о бетонную стену, растирая по костяшкам кровь. Это – не то же самое, что съездить рыжему, но Милкович, вспоминая разбитый рот, нервно, сладко жмурится от боли и дрочит. Когда Микки выходит из тюрьмы, его встречают Мэнди с… «Мда». Улыбка на лице рыжего выделяется так отчетливо, что Милкович, пока идет к ним, думает, какой же из зубов в наборе Галахера лишний? - Привет, тупица! – Мэнди скалится и выдувает из жвачки особенно огромный шар. - Привет, сиськи, - отвечает Микки, и они обнимаются, пихаются, орут друг на друга. Все как обычно. - Привет, Ми… - Ага, – Милкович разворачивается и идет к остановке, понимая, что задержал дыхание, когда Галахер, этот ебаный мудозвон, решил лапаться прямо на людях. И рыжий, чтоб его, это слышал. Досадно. Соседнее кресло в автобусе прогибается под чужим весом, к бедру Милковича, колено к колену, прижимается Галахер, и не сказать, что Микки так уж удивлен этому факту. - Я сегодня взял выходной, – пытается заговорить Йен, пока Мэнди отсылает отцу смс. - Да мне-то что? – Микки безразлично пялится в окно, игнорируя терпкий запах Галахера. Оставшаяся часть пути проходит в напряженном для них молчании. На стадионе тихо, под трибунами пахнет пылью и пивом – рыжий проносит мимо рта. А потом воздух наполняет дым дешевых сигарет: сладковатый, душный, терпкий, - он дерет горло, заставляя глаза слезиться. Милкович кашляет, сипит, но упорно отталкивает руки Галахера, затягиваясь снова и снова. Позже, когда от сигареты останется половина, он, конечно, позволит рыжему затянуться, выпуская вверх колечки дыма, а потом вновь возьмет в рот сам, чувствуя, что фильтр влажный после чужих губ. - Почему тебе нравится долбиться в зад? – Спрашивает Микки равнодушно. Лицо Галахера в этот момент бесценно – взгляд неподвижный и пристальный, а в самой глубине хорошо замаскирована обида. - Я не долблюсь. - Да ну? - Ну да... – рыжий переводит глаза с разбрызгивателей посреди стадиона на Микки. – Долбишься ты. Я долблю, - едко выплевывает он и отворачивается. - О, пошутил! – бесится Милкович, пытаясь решить, чего же ему хочется больше – врезать Галахеру или свалить от этого недоноска подальше. – Зато ты – пидор! – собственные слова звучат жалко и, скорее, оправдательно. - А ты – нет? - А я – нет. Я – дрочер, а ты у меня вместо самотыка, – Галахер напрягается, смотрит через плечо в горящие нездоровым весельем глаза и медленно встает. - Повтори? – Милковичу кажется, что рыжий хочет его убить – то, как сильно он стискивает челюсти и как белеют его кулаки, прямо свидетельствует о том, что Галахер намеревается ввинтить переносицу Микки в его же скудный мозг. - Розовый хер на присоске. Да, Галахер? – Милкович забавляется недолго. Он, блядь, напрочь позабыл, что, пока торчал в тюряге, рыжий осваивал какую-то армейскую поебень. Микки хватается за ворот чужой футболки, несет дичь, выпендривается и, совершенно для себя неожиданно, орет, когда рыжий отдирает цепкие пальцы, перехватывает под локоть и в последний момент еле сдерживается, чтобы не вынуть Милковичу из сустава предплечье. - Прости, – бормочет Галахер. – Я случайно, на автомате... Микки кивает, растирает руку, а затем вдруг бьет по беззащитно выставленному, обеспокоенному веснушчатому лицу наотмашь. Бешенство вспыхивает как ожог, бурлит по венам огненным виски: звук тяжеленной оплеухи успокаивает его, дает почувствовать власть и гладкость чужой скулы. Галахер сгибается пополам, и кровь из разбитого носа струйками весело бежит по подбородку, срываясь вниз, прямо в пыль – у Милковича рука зудит ударить его еще раз. Возможно, потом, еще. Рыжий прижимает к носу холодную банку и ждет, когда в голове перестанет звенеть. - Мило, Милкович, - говорит Галахер. Ставит пиво на лавку и уходит, вытирая подбородок воротом футболки. За «мило» Микки готов его удавить. По стенкам алюминиевой банки «Будвайзера» текут кровавые дорожки, смешиваясь каплями холодного конденсата. И Микки Милкович, лежа на соседней скамье, почему-то не может отвести взгляд. Вся эта хрень, что творится у них с Галахером, ужасно достает Микки: трахаться у рыжего они не могут, потому что в доме полно детей. И если Мэнди с Липом это не смущает, то Галахер прямо таки нездорово заморачивается на этой почве. В магазинчике они тоже ничего не могут – полным-полно народу – у них даже не получается выкроить время, чтобы сбегать поссать в парикмахерскую. А это, между прочим, прямо через дорогу! - Придешь завтра? – Милкович расставляет пачки с готовыми завтраками по полкам, пока Галахер считает выручку. Из его угла с хлопьями открывается самый удачный угол обзора улицы и задницы Галахера, пока тот ссутулился над кассой, сверяя отчеты. - Нет. Завтра не могу – надо помочь Дэбби с проектом. - Тогда сегодня. Задержишься? Обновим кладовку. - Сегодня я тоже буду занят. Сделай милость, заткнись, пожалуйста. Я уже третий раз пытаюсь посчитать. - Отшиваешь меня? Или дразнишь? Галахер, это так по-пидорски. - Йен? Мальчик, ты скоро? – какой-то богатый старый гомосек мнется у двери, облизывая рыжего взглядом с головы до ног. - Я… - Чего…?! – Милкович швыряет последнюю пачку хлопьев на полку как попало. – Съеби в ночь. Мы закрыты! - Ллойд, я скоро, – старпер, который, по мнению Милковича, совсем страх потерял, кивает и уходит, брякнув колокольчиком над дверью. Дежурный взгляд «три секунды» должен был бы растереть Микки, как соплю по асфальту, но Милкович слишком тупой и прямолинейный, чтобы понимать завуалированное «иди ты на хер». - Я не знал, что ты пошел по рукам, Галахер. – Микки упирается руками в прилавок, не сводя с рыжего пытливого взгляда. - Я тебе кто? Никто. Я не должен тебя ждать годами в целибате. - Чего? – Милкович не понимает ни слова. - Отвали. Пожалуйста, - быстро добавляет Галахер, стараясь не встречаться глазами. - Тебе что, скучно? – Микки не дает себе моргать – ждет, когда рыжий даст слабину. - А если и так? - Хочешь мне отсосать? Давай, я же знаю. – зрачки у Галахера расширяются от адреналина, как дыры, когда он видит блеклые, бешеные глаза Милковича перед собой, его встрепанные волосы, трепещущие от предвкушения ноздри. – Ну, так что? Рыжий аккуратно убирает чек в кассу, туда же складывает банкноты, закрывает ящичек на ключ и выходит из-за прилавка. Милкович улыбается. И продолжает улыбаться, когда кулак Галахера, прилетевший ему под ребра, выбивает из легких весь воздух. - Хочешь, чтобы я? – не унимается он, закрывает глаза и ждет, когда рыжий ударит вновь, но ничего не происходит. Дыхание, совсем близкое, опаляет губы, дурманит, взгляд жжет как клеймо, когда Галахер подтягивает его к себе за отвороты рабочего жилета. Микки снова улыбается. Рыжий толкает его за прилавок, расстегивает штаны, тянет их вниз – слишком медленно, по мнению самого Милковича: бледная полоска кожи освобождается по миллиметру, кромка рыжих волос в паху манит прижаться губами, может быть даже укусить. - Я хочу побрить тебе яйца, Галахер. Сам. – Милкович что-то бормочет о пидовках, рыжих во всех местах, о блядстве рыжих, еще о чем-то, тоже связанном с рыжими, но тянет ладонь, сжимая Галахера между ног аккуратно и трепетно. – А потом вылизать их... – рыжий оглядывается на дверь, расставляет ноги шире и толкается в восхитительный неласковый рот, который, если его вовремя не заткнуть, фонтанирует ересью и ругательствами. Микки хватает его за руку, вынуждает опустить ладонь себе на макушку, и, в отличие от Галахера, смотрит тому в глаза, не отрываясь, пока языком пытается сделать то, что видел в порнухе, когда блондинка сосала негру толстенный хер, заглатывая аж до слез. Рыжий очень сильно рискует, когда кончает Милковичу в горло с протяжным беззащитным стоном, притянув за уши носом к самому животу. - Нормально? – сипит Микки, отплевываясь, но глаза у него горят, пока он пялится на чужой член – блестящий от его собственной слюны. Галахеру хватает мозгов не отвечать и не лезть обниматься – вся эта голубая атрибутика БЕСИТ Милковича. Он поднимается с колен, восстанавливает дыхание, трет горло и трогает красные губы – печет. Микки тянется к ширинке, сжимает себя через грубую ткань застиранных старых джинсов, надеясь, что Галахер трахнет его, или приласкает рукой, в качестве ответной услуги. Ха?! Рыжий заправляется, застегивает ширинку, затирая мыском кроссовка плевки спермы: выходит только хуже – теперь на полу еще и грязно. - Ебать ты… - начинает Микки, но Галахер тянется за курткой, и Милкович замолкает. – Ты куда? - Я сегодня занят. – рыжий одевается и смотрит на улицу, где уже совсем темно. – Закроешь магазин? Микки хочется сказать: «Пошел ты, ушлепок!» Или: «Ебал я тебя с твоими распоряжениями», - но в крохотном помещении никого – рыжий перебегает дорогу, спешно оглядываясь по сторонам, и садится в серый «Форд Фокус». Пока набирается вода в ведро, и пока Милкович елозит шваброй по полу, старательно игнорируя пространство за кассой, то вспоминает белый-белый живот с яркой полоской рыжих волос от пупка, белые крепкие ноги под своими пальцами – «FUCK», как тавро на породе Галахеров. Милкович заходит за прилавок, готовый спустить себе в трусы. «Зачем вообще такие мысли?» Он смотрит на грязный пол, на белесые капли, и садится рядом, принимаясь растирать указательным пальцем светлую лужицу: спину колют журналы и коробки с жвачкой, но Микки насрать горой на эти «неудобства». «Рыжий - долбоеб, тупое убогое создание, он…» - Милкович разводит ноги шире, откидывает голову на упаковки с туалетной бумагой и гладит, запустив в штаны ладонь, все еще напряженный член, представляя чужие губы и язык вместо собственных мозолистых пальцев. Нет смысла врать себе: он хочет, чтобы Галахер заглотил его до горла: прямо как та блондинка. Так же, как нет смысла врать, что он и сам не прочь еще раз отсосать этому рыжему мудозвону. Но только если тот его сперва выебет. Микки вспоминает чужие, полные решимости глаза, когда держит за руку свою почти-жену у алтаря. У него горят уши, и сердце частит – он не любит чужие ошибки, но свои собственные просто ненавидит. Где он промахнулся? Раздражение быстро превращается в злость: Милкович бесится, когда что-то идет не по плану. А женитьба – это совершенно точно не по плану. По плану было зачистить антикварный в трех кварталах от дома месяц назад, а не получать от бати за то, что трахался с Галахером в гостиной на отцовском старом диване. Стоя перед гостями, Милкович сходит с ума от раздражения и скуки, а еще оттого, что поясница ноет и в заднице влажно. Свадьба – это пиздец. Наверное, поэтому на нем костюм из комиссионки и ботинки соседа: срать он хотел на торжество. За то, что рыжий – принципиальный мудак, Микки хочет перебить тому колени, разукрасить рожу и… Дерьмо, как так получилось, что из уличной шпаны, он все же превратился в доморощенного садиста? Ладонь Светланы он не выпускает из пальцев, ни когда рыжий орет ему, какой он козел, ни когда гости расходятся, ни когда они заходят в номер дешевого мотеля на окраине. - Ну вот и закончилось все, – говорит она, улыбаясь. - Ага, – соглашается Милкович, выпускает ее пальцы и, вдруг, молча бьет наотмашь по лицу: длинная челка, уложенная в уродскую прическу выбивается, фата падает на пол. Светлана, охнув, прижимает ладонь к щеке. - За что? – ее лицо сейчас, как у маленькой, испуганной, изрядно потасканной страшной девочки. У Микки орет в голове Галахер, кидается бутылками, брызжет слезами, не стесняясь. Милкович хочет заткнуть его, сделать так, чтобы, глядя на жену, он не видел рыжего. Поэтому он бьет ее снова, стирая кривоватую улыбку с веснушчатого лица Галахера, бьет за свое собственное разочарование, за просранную жизнь, за все те несколько месяцев, что он избегал Галахера, а тот таскался за ним по пятам. Микки теряет бдительность, застывая посреди комнаты как истукан, когда до него, наконец, доходит: трусость является причиной всех его ошибок. Когда ответный удар взрывается у него в виске, он сразу понимает: крупные кольца на пальцах. - Ты думаешь, я ничего не знаю? – говорит Светлана, коверкая слова с перепуга и злости. – Еще раз ударишь меня, и вся округа будет знать, что ты – гребаный гомосек. - Пошла ты! – Милкович смотрит сквозь нее и видит азарт в светлых глазах и улыбку на веснушчатой морде. - Мне от тебя нихрена не надо. Но для всех мы – муж и жена. - Шлюха! – Микки думает, что конкретно сейчас он был бы не прочь сломать ей ее огромный нос. - Мудак! – Светлана скидывает туфли и идет в ванную, а Милкович трет лицо ладонями и выходит за дверь. «Ты совершаешь ошибку…» - Без тебя знаю, прорицатель хуев, – беснуется Микки, покупая на заправке бутылку дешевого рома и убухиваясь чуть позже в говно на стройке. - Об одном только жалею, - говорит Милкович, выдувая сигаретный дым в потолок. – Я не спер тебе розовый хер из ванной той дамочки – жены твоего старого хахаля. - Заткнись! – Галахер на другом конце кровати лежит, закинув подушку под плечи: его белые ноги лежат у Микки на животе и тот, время от времени, бездумно водит ладонью по чужой голени. Запах мокрого асфальта из открытого окна становится невыносимым, у рыжего мерзнут стопы, поэтому Милкович тянет одеяло выше, накрывая их обоих. - Я херово жил все это время, – бормочет Микки. – Закуришь? - Нет. Бросил в армии. – Галахер молчит и внимательно смотрит – ждет, когда Милкович скажет еще что-нибудь. - И я был тебе паршивым… - «Кем?» – Микки сглатывает, хмурится и вспоминает подходящее слово. Рыжий садится на кровати, смотрит на Милковича, берет его руку в свои холодные пальцы, целует мозолистую ладонь, прижимает к щеке, и смотрит-смотрит-смотрит. - Блядь, ну только не надо, да? Давай без этого! – Микки сжимает Галахера за загривок, собирая отросшие волосы в горсть. - Ага... – соглашается рыжий. – Давай. - Не надо было тебя отпускать. Кому доказать пытался? – шепчет Милкович без голоса, рассматривая веснушчатое лицо, которое близко-близко. - Когда ты вернешься, я хочу снова тебе дать. Слышишь меня? Хочу, чтобы ты выебал меня… Я что угодно пообещаю, только останься, ладно? Ладно, Йен? Рыжий смеется, а потом пихает его в бок. Еще раз, еще… - Ахуел? Смешно? - Ты разговариваешь во сне, придурок, – Светлана сонно толкает его еще раз – ребра надрывает болью. Только Микки знает, отчего болит на самом деле. - Не могу больше, – говорит Милкович. Мэнди шагает внутрь его комнаты и садится на кровать: не смеется, не сочувствует – просто внимательно смотрит. – Ебануться можно, да? Не могу без рыжего. – Микки смотрит в ее темные спокойные глаза, видит свое отражение, свое сумасшедшее лицо. Ему неловко в кои-то веки. - Он мне не понравился. - Ты ему понравился, – отзывается Мэнди эхом. – Сразу. - Врешь конечно. Да какое теперь дело…? Они долго молчат: непривычно вести такие беседы. Микки и Мэнди – одиночки по жизни, волки, которые никогда не сбиваются в стаи. Милкович смотрит во взрослое лицо с навсегда застывшими чертами испорченной девчонки, на черный, размазанный под глазами карандаш. - Что стало с твоим Галахером? - Уехал. - Козел. - Давай не будем, – Мэнди трет нос. – У меня есть фен. - Точно? – Микки вспоминает разбитое лобовое стекло и то, как Мэнди оттирала кровь с капота. – Буду. - Точно. Завязывай ныть – ты же не пидовка. «Ты любишь меня, и ты – гей». - Нет. Просто ссыкло. «Ты ебаная трусливая сучка». - Все, пошла отсюда. Поговорили, – Мэнди поднимается с кровати. – И прекрати одеваться как шлюха. Она, не оборачиваясь, показывает ему средний палец. - А фен? - Соси. Милкович откидывается на кровать, глядя в потолок. Через четыре года Галахер не возвращается. Микки все еще сохраняет внутри себя нездоровые привязанности, поражаясь собственной безнадежности: из шпаны он стал садистом, а из садиста превратился в бесхребетное не пойми что. Он беспредельно счастлив, когда находит Светлану в ванной, полной остывшей воды – по полу рассыпан дешевый кокаин, но его столько, что можно сторчать пол квартала. Неудивительно, что у нее случился передоз. Ради этого, между прочим, Микки пришлось загнать две картины, спертые когда-то у старого пидора, которого они обчистили вместе с Галахером по его же собственной просьбе. Но он не жалеет, он ждет. Милкович ждет, когда можно будет встретить Галахера на остановке, сесть рядом и сказать, что у него нет никаких планов на всю его гребаную жизнь, что «блять, Галахер, хорош ломаться. Только ты и я». А потом вжать спиной в себя, или вжаться самому, задирая футболку до самого подбородка, отшвыривая джинсы ногой на подоконник. Признаться себе и ему, что совершил ошибку, что уйти теперь ему вряд ли удастся, но «это все херня», потому что отец в тюрьме и, скорее всего, сдохнет там же. И теперь-то он, Микки, не боится. А раньше боялся. Не за себя – за рыжего. Ну и за себя тоже конечно… Милкович представляет, как будет спрашивать, сгорая от ревности, скольких рыжий брал за шею под ушами так, как берет его сейчас, смотрел ли он на них так же, как смотрел на него. Микки будет говорить про дешевый портвейн, про то, как сильно хочет заниматься сексом с Галахером, и в итоге договорит себя до того, что для него это – не просто секс. Милкович понимает, что давным-давно не заметил свою самую первую ошибку. Мысль о привязанности к рыжему больше не вызывает у него неприязнь. И да, они будут трахаться, и Милкович, какой бы дыркой его Галахер потом не назвал, сделает все сам – сядет сверху, чтобы чувствовать, как член привычно правильно распирает изнутри, делая отвратительно хорошо. И пока рыжий будет улыбаться, стонать за них обоих, он наклонится и поцелует Галахера. Четыре года Микки дрочит, сунув в задницу пальцы или розовый хер на присоске, который он называет Галахер. Когда рыжий вернется, они будут смотреть друг на друга, не отрываясь, улыбаться и им незачем будет говорить. Галахер не приезжает через четыре года. И через четыре с половиной – тоже. Микки встречает его, осунувшийся, измотанный, только на исходе пятого. Первое, что видит Милкович – ноги в армейских ботинках. Йен спит на диване, обняв подушку. Во сне его лицо сохраняет безмятежное выражение, а Микки становится нечем дышать, потому что рыжий вернулся, а значит настало время признавать все то, в чем признаваться Йену, было стыдно: Микки Милкович – трус и гомосятина. А Галахер спит. И это нечестно. Микки долго смотрит на рыжего: слово «нет» теряет свой смысл. Не правда, что нужно несколько секунд, чтобы понять – нравится тебе человек, или нет. По крайней мере, Микки точно в этом уверен. Он шел к этому всю свою ебаную жизнь.