как только лёд растает у нас будет

Мы устоим на улице танцы у всех на виду Ты надела вечернее платье и солнце переоделось в луну Будет жаркое лето в этом году

— Уйди, чудовище, — Гуанако накрывается с головой одеялом, — мне ко второй. — Сергей Корнеич, имейте совесть, — Дима пытается одеяло от него отодрать. Дима уже пол часа как проснулся, Диме скучно, ему нужно общество или хотя бы ткнуться башкой в гуанаковский тёплый бок и чтоб его по этой башке потрепали. Его разбудило солнце, а идти им конечно же никуда не нужно, выходной, однако, и можно даже щелкнуть зубами у уха Гуанако и с гоготом убежать в ванную скрываться от справедливого возмездия. Ни к первой, ни ко второй, ни к третьей не надо. Хотя когда это Диму останавливало? А вот Гуанако - да. Профессор это страшная болезнь и хорошо бы она не передавалась половым путём. — Вставай, Гуанако. Солнце встало и ты давай за ним. — Дима, — Гуанако глухо пыхтит из-под одеяла, — я совершенно не солнце и планирую лежать аж до скончания веков. — Ну и пожалуйста. Дима дергает штору, впуская в комнату ещё света, потом дергает одеяло с Гуанако и целует того в солнечную шею. Тот смеётся, выворачивается таки из одеяла и тянет Диму на себя за ворот майки. — Будильник хуев. — А у тебя шея соленая. Поехали лучше куда-нибудь в область, купаться? Мне вчера товарищи про озёра рассказывали, я аж пол аудитории слюнями закапал. Гуанако смотрит на него сонно и нежно, солнце скачет по ресницам, подсвечивая самые их кончики, от чего глаза его кажутся будто окружёнными короной света. — В аудитории на лекции надо преподавателя слушать, я тебе как умудрённый опытом человек говорю. — Да мне если что интересно будет, я у тебя спрошу, — смеясь, говорит Дима, — ты ж многомудрая черепаха, всё знаешь. Он хитро улыбается и тоже весь светится на солнце в ореоле чёрных своих торчащих дыбом волос. Звёзды как соль. Слипшиеся неровные комки. Два небольших комка в кофе и будет счастье. Но в Вилонскую степь кофе не завезли, да и леший бы с ним, тут и так благодать и всякие пасторали. То есть не благодать, конечно, но Диме нравится. Он валяется на земле и трогает её, тёплую, не успевшую ещё остыть после дневного солнца, белого, тоже похожего на комок соли, но поразительно жаркого. Земля под руками Димы ворочается как большое животное, колется травами и острыми камушками, мнётся, живая и влажная. Дима собирает в ладони комья глины и, не глядя, плющит их бесцельно в пальцах, так наверное когда-то и получились человеки. Трава поёт под ладонями ветра, шуршит о чём-то и, заслушавшись, Дима не замечает, как подходит Гуанако и садится рядом, перетаскивая Димину голову себе на колени. — Жопу простудишь, дохтур, — каркает Гуанако и ведёт по Диминым волосам ладонью, как тот по траве. — Сам такой, — лениво отбрехивается Дима. — Я не доктор, я профессор, — Гуанако поднимает палец вверх и фыркает. — хотя что Вилони до моих академических регалий. Да и тебе, в общем, все равно. — Ну уж. Мне, между прочим, интересно. Кто ещё может похвастаться, что с профессором в тюрьме сидел. — Да ну тебя, Дим. А жопу правда простудишь. Дима приподнимается на локтях и смотрит наполовину в звёзды, наполовину - в глаза Гуанако, где эти звёзды поблескивают как монетки на дне реки. — Обещаешь? Гуанако смеётся. Звёзды от его смеха катятся и падают в димин улыбающийся рот. — Обещаю. Организую, можно сказать. Две луны говорят Диме: вы опоздали на последнюю электричку и завтра не только ты прогуляешь пары, но и товарищ преподаватель. По твоей, Дима, между прочим вине. Преподаватель дерётся с комарами, сидя в воде по подбородок и отказывается выходить на берег. Одна луна светит ему на макушку, вторая дергается от волн и пытается нырнуть в глубины озера, но озеро мелкое и тёплое, луна постоянно всплывает и колышется как буй. Третья луна - голова Гуанако - блестит мокрым светом в молоке майской ночи. — Мы на электричку опоздали, — вяло напоминает Дима, — а комары между тем усиливаются. Гуанако издаёт плеск и какой-то скрип. — Гуанако, ну вылезай. В воде из тебя пиявки всю кровь высосут. — Да какая уже разница? Тем более после пиявок не чешется. — Вылезай, я тебе почешу. Гуанако чуть продвигается к берегу и смеётся. — И я тебе почешу, Димочка, и я тебе. Он всё ещё болтается в воде на мелководье, сидит на мелкой гальке, колыхаемый волнами, выжимает волосы. Диме хочется подойти к нему и потянуть за тяжелые от воды пряди, чтоб Гуанако встал наконец из озера, чтоб его, мокрого, обнять крепко, потому что в свете двух лун всё такое зыбкое, а белые ночи такие ненастоящие, что только обнимать и нужно. Что он конечно и делает, а Гуанако валит его на себя в воду, лезет руками под рубашку, пиявка да и только. Дима так ему и говорит, мол, пиявка ты, Гуанако, и нехороший человек. Ночи в мае ещё холодные, а вода скоро остынет, а Дима в первый раз в жизни проявил благоразумие, вылез и обсох засветло, а Гуанако снова его в воду. Нехорошо! — Ясное дело, что нехорошо, — Гуанако щурится, трясёт головой, но Диму не отпускает, держит цепко его в воде за пояс, и они барахтаются в нежном ночном чае озера как какие-то маленькие животные. Дима тот ещё животновод-теоретик (он и жизни то теоретик), но все равно - маленькие животные - Гуанако целует его в нос, в щёки, убирает волосы от лица за уши, чтоб не мешали, Дима хватает его покрепче чтоб не улизнул как шельма, не растворился в воде. — Ну чего ты, Дим, чего ты? — спрашивает Гуанако, когда Дима вытаскивает таки их обоих на берег и почти впечатывает Гуанако в прибрежный песок, — никуда я не денусь. Дима сидит на нем и аккуратно гладит ему лицо, бегает пальцами, не знает, зачем, не знает, но продолжает, как будто пытается запомнить не только глазами, но всем Димой. Гуанако тоже протягивает руку к его лицу, щёлкает по носу, улыбается. — Если поебаться на песке, то у тебя вместо хуя вырастет рак отшельник, я тебе как профессор говорю. — Нужно мне больно с тобой ебаться, профессор, — Дима отнимает наконец свою ладонь и просто смотрит, — пошли на станцию, там хоть скамейки есть. Дождь в море каждый раз удивляет его с новой силой. Дима следит за тем, как одна вода встречается с другой, и ему видится в этом что-то непознаваемое. Капли сливаются с волнами, капли оседают на стекле иллюминатора, стекаются вместе, падают вниз по кораблю и снова сливаются с волнами, морские брызги и небесные брызги неразличимо соединяются, серые тяжелые тучи отражаются в море, отражая его в себе. Длинный, темный коридор иногда разрезают белые полосы солнца, и они тоже отражаются в море, создавая бесконечное чередование тьмы и света, от которого рябит в глазах и волосы на загривке становятся дыбом. Гуанако кладёт ему на за плечи свои ладони и от этого мурашки бегут ещё сильнее, чем от светотеней неба и моря. — Говорит радио Бедроград, Дмитрий Смирнов-Задунайский, чего застыли? — выдыхает он Диме куда-то в район ушной раковины. С Гуанако всё - светотени и мокрые брызги. Дима откидывает голову назад и утыкается тёплый свитер, поворачивается, прижимается к нему щекой, свитер колючий и слегка влажный, пахнет тяжелым соленым запахом, который оседает где-то между носом и горлом. Кристаллизируется, думает Дима. Скоро я стану соляной фигурой на носу корабля. — Дмитрий, аллё, — Гуанако цапает его за ухо, — почему не отвечаем? — Гуанако, дурак недобитый, чего кусаешься? — Дима трёт ухо, не отнимая щеки от свитера. — Ты так созерцал море, что я испугался, вдруг уплывёшь. Дима смотрит в лицо Гуанако, тот улыбается, брызги дождя веснушками сохнут у него на щеках веснушками. — Да ну его, — машет Дима рукой, — там дождь, куда я поплыву. Гуанако крепко обнимает его руками поперёк груди, как ремень обхватывает чемодан. — Ветра есмь движение воздуха между зонами разного атмосферного давления. Или, как сказал бы вам я, тяжкие вздохи преподавателей университета для шельм. У Гуанако хорошо получается совмещать лекторский голос с ехидными смешинками в глазах и рукой, которой он треплет Диме хвост волос, иногда как бы случайно залезая пальцами под майку. Щекочется, трогает, как сквозняком, выступающие позвонки, Дима послушно мурашится и запрокидывает голову назад. — Нету у шельм университета, — а голос его свистит ветром под крышей, Гуанако - леший, а Дима - нежное существо. Ужасно красивый леший. Они сидят на балконе гуанаковской квартиры — где же ещё — и пьют кофе из очень маленьких стаканов в очень маленьких подстаканниках. Ветрено, деревья под окном гнутся будто делают зарядку, от ветра гудит где-то в челюсти, а в голове становится пусто и голубо, Гуанако просвещает Диму в сфере атмосферного давления о шельм, оказывая при этом на душу Димы вполне себе не атмосферное давление. Одной рукой держит чашечку и сигарету, второй - производит пальпацию Димы на предмет соответствия описи. Вдруг ветер чего унёс, а Гуанако и не заметил. Непорядок. — Тебе то откуда знать, есть университет или нет? Ты то человеческий слабо посещаешь. Дима округляет глаза: — Это вы меня, Сергейкорнейч, за прогулы отчитываете? — А как же! — Гуанако от булькающего внутри него смеха почти мурлыкает, — кто же еще позаботится о твоей успеваемости как не я? — Ройш. Он активно о ней заботится и, кстати, тебя осуждает. Гуанако хохочет. — Ну раз Ройш заботится, то я, пожалуй, хуй на это дело положу, — говорит он и ставит очень маленький стаканчик в очень маленьком подстаканнике на перила, а сам лезет Диму тискать уже двумя руками. Дима очень даже за. Ветер путает их волосы, деля мир чёрными и золотистыми нитями, из-за ветра Гуанако целуется с привкусом пыли и прошлогодней листвы. Свой стаканчик Дима роняет, когда они стратегически отступают с балкона. Бесконечные небесные коридоры, которые рвёт на части ветер, он увидит в степи, когда утром выйдет из своей хибары смотреть на рассвет. Солнце всполохом пробивается сквозь суматошные облака, прыгая языками огня по траве, будто и правда степной пожар. Дима вздрагивает, ветер всхлипывает и уносит новый клок облачного коридора ввысь, закрывая на миг солнце. Огонь пропадает так же быстро, как появился. Трава низко гудит и гул её переходит через землю куда-то в самый центр Димы, наверное в душу. Солнце снова вырывает себе участок неба и как золотая рыбка опять исчезает в облаках. Дима ложится на траву, закрывает глаза и смотрит, как под веками плывут круги белого солнечного света, который так кажется почти чёрным.