Какао в ночном кафе

            Кафе опустело уже давно. Ночью сюда приходили редкие писатели, парочки и туристы. Бариста протирал стакан белоснежной тряпочкой. Больше не для чистоты, а от скуки. Занимал руки, глядя на дверной колокольчик. Почти середина ночи. Бариста ждал. Знал, кого ждёт, и знал, почему не закрывает это кафе. Почему оно никогда не закрывается.        «звяк» — колокольчик. Дверь приоткрылась. На улице хмуро, дождь. Посетитель зашёл молча, несколько секунд постоял на пороге, всматриваясь в пустынный полумрак. Знакомый до мелочей, изученный до пятнышка на деревянных стенных панелях, до трещинки в причудливых потолочных узорах, полумрак встретил его не как гостя, а как своего, вернувшегося домой.       Этот посетитель Каждую ночь возвращался. И всё, как всегда — до шага одно и тоже. Сбросил пальто. На крючок. И кивнул бариста. Столик на одного. В дальнем углу кофейни.       Чашка какао появилась практически сразу. Бариста ждал. Бариста был готов. Так уже пятый год. У бариста за это время успели подрасти дочь, борода и совсем небольшой животик. Гость не менялся. Бариста знал. И каждый знал. Когда бариста умрёт, когда умрёт дочь и её дети, посетитель не изменится.       Посетитель всегда сидит долго. Медленно пьёт какао, что-то пишет в веленевом блокноте, берёт двумя пальцами маршмэллоу из прозрачной вазочки, и смотрит на белоснежное облачко так долго, будто вспоминает, будто колеблется, можно ли это есть.       Облачко исчезает во рту. Посетитель берётся за ручку чашки. Сидит и чего-то ждёт. Рядом, раскрытый всегда на пустой странице, лежит блокнот. Блокнот ожидает тоже.                    Когда он умер…             Когда он умер…       Когда он выжил. По счастливой (счастливой ли?) случайности выжил кто-то, который уже не он, который уже не я, который уже непонятно кто. Кто — до конца не ясно.       Посетитель то ли пишет, то ли рисует. Бариста никогда не подсматривает. Бариста далеко. Он ничего не знает, но чувствует и понимает гораздо больше, чем ему бы самому хотелось чувствовать и понимать. Хрупкость человеческого разума. Как же опасно. До ужаса, до неверия. Лишняя концентрация, лишнее заклинание, произнесённое из последних моральных сил.       Когда он выжил… когда он умер… остался кто-то другой, кто-то, кто не он. И не я. И никто вообще. Столько чужих вещей. Все эти почести, руки, которые несут, нить — через плоть. Там — на всегда белёсый огромный шрам.       Бариста ещё не был стар, о нет, он как раз был молод. Но сколько он пережил… Старую власть, забастовки, войну, восстание. Новую власть, расцвет. Теперь было лучше — бариста знал. Его дети были счастливы, он сам наконец был счастлив. Несчастным казался лишь один человек. Человек, который изо дня в день приходил в кофейню, заказывал какао и долго сидел за дальним столиком. Когда я выжил. Когда он умер… Когда то, что было мной ещё так недавно, заменило собой его — сгоревшего из благих побуждений, готового умереть за меня и других, раненного мальчишку…       Это и для меня, стало, пожалуй, слишком. Больше не тот, что прежде. И никакой надежды. Ему бы — вернуться и жить. Мне бы — вернуться и пребывать…       Быть может, когда он умрёт, тело отпустит меня домой?       Человек смотрел на маршмэллоу, бариста — на человека. Никто, кроме бариста, никогда не видел его таким. Видели на постерах и плакатах, на портретах, новых банкнотах. Видели улыбающегося, уверенного, не стареющего. С женой и двумя детьми. Куда уходят души? Люди говорят о всяком — противно слушать. Когда он умрёт. Когда я умру, когда то, что осталось от нас обоих… если… оно умрёт. Это насмешка. То, чем я был прежде — стало бессмертием тому, что от нас осталось. Просто наконец умереть. Это такая малость… Уйти бы куда угодно. От того, что делаю для него, от того, что делаю для других. Не для себя.       Меня ведь уже практически не осталось.       Джон Мендрейк, глава британской империи, лучший лидер, какого когда-либо видел мир. Он всё изменил, он был глотком свежего воздуха, ветром перемен, духом надежды. Мир уже был не тот, что прежде.       Джон Мендрейк делал прекрасным всё, к чему прикасался.       Опустошённый, больной, сейчас он медленно цедил какао за столиком.       Бариста лишь в первый день услышал его голос в этих стенах. «Какао с корицей. Всегда».       Что означает «всегда», бариста сперва не понял. Но ночь за ночью Джон приходил сюда. И молча кивал. Садился и ждал какао.       Он ни о чём не говорил. А мог ли спросить бариста? Они считают — это последствия магического выброса. Люди не знают. Люди его обожают, сдувают пыль. Бессмертный вождь бессмертного государства. Там, где остался, тем, кем остался… делать то, что могу, там, где я есть. В память, в уважение. О нём, о себе. О нас.       Кто я сейчас?       Чашка опустела. Пятна на стенках, следы от губ. Я медленно поднялся. Джон Мендрейк медленно поднялся. Посмотрел на бариста, кивнул.       Когда я вышел, когда Джон Мендрейк прикрыл за собой звякнувшую колокольчиком дверь, дождь, было стихший пятнадцать минут назад, разгулялся с особенной, новой силой.       Я подставил Его лицо этому ледяному безжалостному дождю. Вода проникала в мой крепко стиснутый кулак, съедала с бумаги чернила, убивала слова, убивала жившую в каждой букве бесконечно долгую боль. Чужая жизнь в чужом теле. Никто не знает. Зачем я это делаю? Зачем продолжаю за него? — лучшей версией себя, лучшей версией Мендрейка. Кто я? Постоянно сам себя спрашиваю. И не могу ответить.       Дома спят дети. Мои дети. его дети. Его продолжение. Маленький мальчик Натаниэль — какой-то как будто угрюмый, тихий. И бойкий, помладше. Мой Птолемей. Даже немного смуглый.       Дома спит жена. Она честно его любит. Честно скорбит обо мне. Что я ей сказал? — не помню. Помню, что не поверила. Вправду за что-то меня любила. Так, как могла — по-человечески, по-своему. Я сидел в кресле тем вечером, когда пыталась меня вызывать и сжимала кулаки в отчаянной ярости. Я тоже сжимал. Я надеялся. Отчасти. Но то, кем я был, закончилось.             Я — он. А его — нет.             И так уже долгих пять лет.       А сколько их впереди? Триста шестьдесят пять чашек какао. Триста шестьдесят пять тёмных ночей. И так каждый следующий год. Пока он… или я… окончательно не умрёт.       Проходя мимо урны, премьер-министр бросил в неё ком измятой, наполовину размокшей бумаги. Даже не взглянул. Тяжёлой поступью прошёл дальше. Вперёд. Во тьму.       Китти ждала мужа в постели. Китти привыкла к его долгому отсутствию. Знала, что придёт.       Восстание его изменило, но он вне всяких сомнений её любил.       Так же, как Китти его любила.       Бариста смотрел в окно. Он не торопился убирать чашку из-под какао.       Он знал, что до утра никто не придёт.       А завтра он снова будет ждать неизменного молчаливого гостя.       И ни он, ни многие поколения потомков… его ни о чём не спросят.