Тишина

      Рассвет подступил незаметно.       Впервые за долгое время Ольгерд наблюдал за восходом солнца, не ощущая пустоты безразличия в своём отныне не каменном сердце. Но за отсутствием равнодушия таилась кошмарная истина, не подающая надежд на освобождение из прочных тисков горя и скорби.       Он тлел так долго, что и не заметил, как потерял всё.       А рассвет был так же красив, как на её картинах.       На её полотнах весь мир становился ярче, живее, и даже ненавистные ему шрамы на собственных портретах казались не такими безобразными. Ирис воплощала на бумаге тайны и секреты их дома, затаившихся среди горсток земли и между лепестками цветущих в их саду роз; преображала мрачный лик страха в образ на картине, навсегда изменяя его, растворяя среди тёплых оттенков осени, ведь именно в это время года она так отчаянно гнала подальше от себя подступающую меланхолию. Она понимала всё сквозь призму своего художественного видения, которая и прикрывала её нежный, таинственный облик туманной вуалью. Ирис была наваждением, которого Ольгерд в глубине души жаждал каждый раз, когда в одиночестве ложился в холодную постель.       Ирис была видением его прошлой жизни.       Ирис была сказкой, к которой Ольгерд притронулся случайно, ненароком, и так захотел остаться в ней навсегда, укрытый теплом её нежных прикосновений.       Но он её потерял. Потерял, глупо и наивно связавшись со Стеклянным Человеком.       Рассвет подступил медленно, застав врасплох Ольгерда и ведьмака, восседавшего подле него.       — Тебе лучше? — спросил фон Эверек, не оборачиваясь в сторону Геральта.       — Да. Твоё вино мёртвого на ноги поставит, — констатировал ведьмак, ставя полупустую бутылку на землю.       Ольгерд усмехнулся, осторожно коснувшись пальцами лепестков фиолетовой розы, такой же прекрасной, какой она была в тот день, когда он оставил свою драгоценную Ирис навсегда. Он не давал волю чувствам и не хотел, чтобы воспоминания оставили на нём новые шрамы, невидимые и неощутимые, но всё же не смел забыть о том, как холодно было его сердце, когда он аккуратными движениями срезал цветок с куста, как холодна была его рука, пишущая на светлом пергаменте прощальные слова для неё, его любимой и родной, оставленной им так просто, без лишних раздумий. Ольгерд не мог избавиться от мыслей про померкшую, безжизненную Ирис, погибающую от любви к нему.       Читала ли она письмо? Сохранила ли в памяти его бесчувственные фразы, машинально выведенные на бумаге?       Могла она оставить свою к нему любовь в шкатулке, закрыв которую, невозможно было открыть вновь?       Могла ли она выжить?       — Спасибо тебе, Геральт. Ты здорово помог мне с о'Димом, — прервал тишину Ольгерд, неспешно поднимаясь с холодного камня. — И хоть я теперь и не знаю, на что мне сдалась моя душа, всё равно не могу отпустить тебя с пустыми руками.       Отблеск вытащенной из ножен сабли отразился горестной улыбкой на лице Ольгерда. Фон Эверек не сомневался, что теперь её владельцем должен быть ведьмак, едва не пожертвовавший своей жизнью, чтобы вытащить его из рук демона. Было нельзя назвать это равноценной платой, но сабля осталась тем единственным, что всё ещё было ценным для Ольгерда.       — Я не могу её принять.       — Это меньшее, что я могу тебе дать. После всего пройденного ты заслужил хотя бы какую-то плату, не так ли, ведьмак? — фон Эверек протянул саблю Геральту, улыбнувшись, и тот, хоть и колеблясь, но взял оружие в руки. В этот же момент, когда лезвие коснулось ладони Ольгерда, он поморщился и зашипел от резко пронзившей её боли. Раскрыв руку, он увидел расцветающую багрово-алым цветом кровь, сочившуюся из оставленного мгновением ранее пореза.       — Прости, — проговорил ведьмак, завидев рану.       — Ничего страшного, — задумчиво заверил его Ольгерд, вглядываясь в красный цвет, тёмной дымкой затягивающий его в самые глубины собственных мыслей.

***

      Холод разом пронзил тело, когда Ольгерд прикоснулся к железным воротам, толкая их вперёд, чтобы пройти вглубь оставленного, забытого участка. Одиноко стоял немного поодаль величавый, но обветшалый особняк, хранивший воспоминания о всех его грехопадениях, фальши и равнодушии, таких страшащих и ужасающих. В саду всё ещё росли цветы, за которыми последние годы ухаживал Ключник. Они ничуть не изменились с того дня, когда он покинул особняк в последний раз, но Ольгерд знал, что отныне им суждено увянуть. Стлеть так же, как тлело его собственное сердце, окованное льдом.       Туман был густ, и всё же ему удалось разглядеть то, во что превратилась их с Ирис мечта.       В пыль, осевшую под его ногами.       Он побоялся зайти в дом. Устрашился того, что может увидеть среди гниющих досок и паутины, потому что даже слова ведьмака о том, что дух Ирис теперь упокоен, не смогли вселить в него достаточную уверенность. Ольгерд до омерзения боялся узреть её боль.       Найти место её захоронения оказалось совсем не сложно. Безымянная могила, подготовленная наскоро, чтобы исполнить его же последнее желание. Всё вокруг утонуло в забвении, и не было в том вины ни его, ни Ирис.       Ольгерд преклонил колени перед её могилой. Склонив голову, он смотрел на розоватые края лепестков фиолетовой розы, и боль, всё новая и новая, пронзала его сердце остро заточенным клинком.       Он не мог перестать думать о том, сколь многое всё же потерял. И всё остальное в сравнении с ней, его прекрасной Ирис, казалось несущественным, малым, едва значимым.       Опустив розу на холодную землю подле него, Ольгерд выпрямился. Тишина прозрачным куполом опустилась на территорию особняка, и лишь шелест листьев, колеблемых ветром, был слышен среди всеобщего молчания. Замерло само время, ожидая движения или хотя бы слова застывшего вместе с ним Ольгерда.       Холод лезвия был несравним с холодом в его душе. Его блеск был ничтожеством в сравнении с блеском взгляда Ирис.       — Прости меня, моя дорогая Ирис, — заговорил Ольгерд, не поднимая глаз. — За всё, что я когда-то сделал не так.       Время хлынуло ярким потоком вновь вместе с кровью, выпущенной резким, уверенным движением из сонной артерии Ольгерда фон Эверека.       Беззвучно упал на землю клинок, становясь частью общего забвения.       Всё та же тишина, символ их разрушенных мечт, укутывала всё вокруг мрачной вуалью.