Свойства металла

Про Алана говорят чудовищные вещи, как и всегда, если человек по-настоящему силен, за спиной и украдкой. Говорят, что сиротой (глупости, богатейшим наследником их колледжа), Алан проснулся в один день, в день смерти его деспотичного отца, и матери, давно не знавшей ни о чем за пеленой горького привкуса антидепрессантов). Это был просто разбой, или ограбление, отягощенное еще чем-либо отвратительно низменным, доподлинно не знал никто. Пресса на этот раз не смаковала смерть, а, значит, вполне могло случиться нечто такое, что человеческий слух не способен услышать, а обывательский мозг — осознать. Электроток бежит по спине Легато и до самых промежностей, когда она, прижатая лицом к перинам господской кровати в огромном и пустом доме Алана, думает, что именно в этой кровати полиция нашла его семью. У кого-то (скорее всего у матери, ведь это проще) были отрезаны обе ноги, до самого бедра (именно в том месте, где у Легато заканчивается линия высоких шелковых чулков). Это похоже одновременно на картины шизофреника, не понимающего, что цельное человеческого тело куда лучше, функциональней, чем мозаика из мяса, и в тоже время походит на фантазии закрытого в темнице офисной клетки серийника, пока еще не начавшего карать, и потому не пойманного… снедаемого голодом творца, которому не положены перо или кисти. — Ждешь? У Легато завязаны глаза, кисти — сжаты за спиной полицейскими наручниками или колючей проволокой (мышцы ноют так, что и свойства металла определить становится невозможно). Тьмой хочется дышать не меньше чем задохнуться. Кажется, что именно в эту секунду дьявол пожимает руку архангелу наблюдателю над ее головой. — Как обычно, только оплату, — ее слова — не хлесткая пощечина по гладко выбритой мраморной арийской щеке блондина, в роду которого не было людей других мастей. Кожа на ее вздернутых вверх бедрах так контрастирует к кричащей белизной, что Алану наверняка кажется, что он раз на разом окунается в грязь. Возможно в запекшуюся кровь, что стоит убрать после убийства. Легато не должна думать об этом. Она должна думать, как оплатит колледж. — Ты всегда такая мокрая. А ты, черт побери, думал, что грязь рассыпется перед тобой благородным прахом погибели усопших? Что ты? От этой вязкой грязи, от этого болота ты никогда не отмоешься. — Как мед. Он, дьявол его поимей, всегда прерывается чтобы попробовать ее на язык, вылизать от клитора и до задницы. Легато орет его имя, потому что ей за это платят. Она никогда не знает, выйдет ли она из этой комнаты живой, но знает точно, что куда богаче чем была днем ранее. От этого хочется прыгать на его члене днями напролет, и как-нибудь вместо члена взять в рот дуло его пистолета. Пусть кончит и пристрелит ее наконец. *** Найвз единственный из них приходит к решению задачи по высшей математике — возможно потому, что это лишь одного его интересует. Вэш, сидящий в удручающей братской близости от него, думает как поскорее прожить свою молодость и свалить отсюда с женщиной, которая его очень странно любит (это ново, а потому так интересно); Тесла, девушка Найвза, состаренная раньше своего часа (будто шедевр мирового искусства, сохраненный в чудовищных условиях гнилого подвала), перебирает в голове лишь те числа, что означают количество принятых ею снотворных прошлой ночью, и барбитуратов — «для чистоты мыслей» (как выразился их семейный психиатр) до нынешнего обеда. Мэрил, касающаяся Вэша глазами так, что и руки тут будут лишними (отблески яркого света ламп подрагивают в ее взгляде: она чего-то боится, но пока даже приблизительно не понимает природу своего страха). Вэш никогда не глядит на Мэрил последнее время, но пытается чаще ее сердечно прижимать поближе к своей груди. Легато мечтает оказаться на месте Теслы, и пить эти дурацкие барбитураты столько, сколько нужно будет во имя появлении такого обожаемого в женщинах Найвзом состояния пассивной меланхолии, абсолютного безысходного, смакуемого детерминизма собственного безволия. Алан сидит будто особняком, напротив их всех. Один среди ряда идеальной симметрии стульев, будто ночей с Легато не было никогда (будто ему спокойно от того, как много еще их будет). Все они — всего-лишь неровная пунктирная линия человеческого мяса, знак SOS с высоты птичьего полета, затерянный в глубине пустующей университетской библиотеки. Никто не ответит. Будто ни птиц, ни бога, ни этажей выше не существует. Подумать только, кроме классово неравной им Легато, демонстративно другой, неприлично летней и простонародно загорелой, все они — знают друг друга с малолетства. В те времена, когда все было безгранично просто, форс-мажоров не существовало, а прожитых лет было чудовищно мало для рефлексий о прошлом. Когда не существовало смерти в близости вытянутой руки. — Вы собираетесь думать? — только и спросит их Найвз, сотрясающий своей исписанной мелкими формулами, будто арабской вязью, тетрадью. Ему надоело, что все, кроме него, думают о глупостях. Когда-нибудь он станет ученым или президентом, а еще обязательно притянет за уши к высокой должности брата. Вопрос о раздумьях волнует всех намного чаще, чем о том думает Найвз. Найвз — гордость семьи и лучший там, куда никто не стремится — в бестелесное царство науки, которая не должна интересовать юношу восемнадцати лет. Легато путает ум с добротой и рада обманываться. «Как хорошо, что он не любит секс,» — думает Легато, и представляет, прокручивает это в голове сотни, тысячи раз как будто они вслух и взаправду заговорили о чем-то светском и фригидном. — Я решу дома, ты не должен брать на себя все это, — тетрадь ускользает из бледной руки в загорелую будто контракт о вечном рабстве. Конечно, теперь у Легато есть деньги, чтобы заплатить даже их университетскому профессору, заставить его прорешать эту никому ненужную чушь. Университетские формулы еще никогда никого не спасали. «Ты всегда, всегда все портишь, » — будто разносится над их столом невесомый безликий шепот. «Сейчас поглядишь, что будет,» — Легато читает в смешливо глядящих сквозь нее серых глазах Алана, они будто пронзают глубину ее обнаженных мозгов, сквозь красивое загорелое лицо и правильной формы хрупкий череп. Говорят, голова его отца была разбита надвое топором. Легато подумает об этом в следующий раз, когда ей снова понадобятся деньги, чтобы услужить перед Найвзом. — Когда мы перестанем играть в эту чертову демократию, и прекратим позволять ей нас подставлять. Она… она же не решит не строчки, — слова Теслы будто растянуты в замедленной съемке, она такая расслабленная, что ее злобу можно воспринимать за легкий возглас недовольства. Даже уголки болезненно криво накрашенных губ подрагивая, не могут подняться. Вэш хочет поскорее отсюда уйти, и его слушают, потому что в нем больше света, чем в солнце за окном. Легато никогда не понимала, как это работает. Вэш — холодное солнце, которое если и не греет, то прожигает насквозь тех, кто муравьями ползает под его ногами, обутыми в мокасины «Гуччи», что сшиты вручную из змей, по заверению изготовителя, убитых гуманно, а не с упоенным садизмом, к которому приноровилось человечество за эпохи разрушений. Вэш не позволит мухе превратиться в слона, плевку — в болото, трясину и топь, и наверное, именно в этом его сила. Мэрил тоже становится неловко, но она решается шепнуть Легато несколько слов, поясняя гнев Теслы. — Понимаешь ли, — она хватается за острый локоть Легато с авторитарностью, с которой никогда не посмеет взяться за Вэша. Он всегда отмолчится, никогда не скажет правду, но она знает, что еще одна ее глупость и он уйдет. — Профессор в прошлый раз поймал нашу группу на обмане. Он сказал, что такой подход в уравнениях проходят ребята на два курса старше нас. Тебя просто ведь никогда не бывает на уроках, и потому Тесла подумала, что ты… обманываешь. Мэрил из тех, кто приносит плохие новости, называя это ложью во благо. Надо, бесконечно стоило бы ответить: «Разумеется, меня с вами нет, ведь я работаю, покрываюсь больной испариной, своей и чужой, пока вы спите на шелковых простынях, в своих загородных поместьях, думая над своими гребанными уравнениями.» Легато кусает себя за язык. Алан кладет ей голову на плечо, подходя со спины, незаметно. — Добро пожаловать в банду аутсайдеров. В высшем свете Йельского Университета это так просто, даже мне. — Я — не убийца, — отрезает Легато, надеясь, что хоть это заденет того, кому даже следствие не посмело выразить свои предположения в лицо. Криммсоннейл — такая уважаемая, такая любимая этим городом семья. — Я тоже, — шепчет Алан на ухо девушке. — Хочешь, я не стану завязывать тебе глаза в этот раз? *** Когда Легато вновь переступит порог пустынного дома, наполненного двухсотлетней историей семьи фабрикантов и инвесторов Криммсоннейл, проведет рукой по ледяным стенам, будто по лбам закоченевших трупов, Алан будет снова ждать ее, как полагается джентельмену, в гостиной за убранным к свиданию столом. Зачем он снова играет в этот гребанный Венский бал? Когда-то мать говорила Легато стать тем, кем должно для таких как они — одиноких порядочных женщин из Манхеттенских трущоб, медсестрой или маникюрщицей. Смотреть на руки, ноги, автономные части тел людей, с которыми им положено работать, тем кто лучше их, потому как этого захотел сам бог, и никогда-никогда — ни глядеть прямо в глаза богачей. «Не то в один день закончишь потаскухой, » — причитает мать назидательно речитативной тональностью, с которой безлико молится, сливаясь с толпой бедноты на воскресной службы в Бронксе, где Легато никогда не встретит ни единого мраморного лица. «Я поступила в Йель, мама. Бог заботится о нас.» Заботится рукой сорокалетнего саксофониста, Йель закончившего, и замолвившего за Легато слово, передав аккурат из рук в руки известному нью-йоркского галеристу, имеющего не последнее слово в попечительском совете легендарного колледжа в Нью-Хейвене, в которые такие как Легато не попадают никогда. Кроме как по воле божьей, разумеется. Так скажет пастор их прихода, чью руку Легато наконец, позволит себе отбить, подальше от своей щеки, ведь теперь она по-настоящему лучше его. — Филе-миньон не попробуешь? — Алан отодвигает кресло, приглашая ее сесть в приятной близости пылающего камина. — Ты снова распустил прислугу? — Легато смотрит через плечо. — После этой чудовищной резни, — в его голосе почти отчетливо звенит сдавливаемый смех, — Те кто клялись нам в верности отчаянней всего, отчаянней всех пустились подальше от этого дома. Кроме акционеров синдиката Криммсоннейл. Кому как не тебе понимать, в чем суть черного пиара и безликой цены настоящего американского доллара? Почему-то Легато считает, что обязана объясниться. — Я не подставляла нас на той контрольной, я купила ее у лучшего из тех, кто бы мог ее решить, а они… — Сравняли тебя с землей. Прости, ты совсем не это хочешь сказать, — Алан садится у ее ног, на теплый персидский ковер, будто они настолько близки, — они сравнили твои грешки с моими грехами. Легато наливает вина в поднятый им кубок. — Читаешь мои мысли, — он оборачивается, и она видит блики горячего пламени в его не по возрасту выцветших серых глазах. Именно у Легато никогда не возникало сомнений, что убийца — он, что бы не кричали купленные масс-медиа и друзья семьи, никак не соизволившие снять розовые очки. Его мраморно-белые пальцы проходятся вверх по ее обнаженному бедру (он просит Легато сбрасывать всю одежду уже у входа, оставляя на себе лишь подготовленную им обувь с коралловой подошвой, и черной будто искупанной в смоле лаковой колодкой): — Ты знаешь, какая разница между ними и нами? У Легато перехватывает дыхание, когда трущобы Бронкса, святое бремя бедности, смеют приравнивать к кошельку, что может позволить купить себе любую картину будущего. Будто на аукционе. Интересно, об этом говорит падре Алонсо, когда вдохновенно читает об истинной свободе выбора человека? (Или о том, что у маленьких крещенных им девочек так горячо бывает под юбкой, ведь, конечно же, они и только они сами этого желают?!) Дьявол изменил в этом мире слишком многое, чтобы первоначальный божий замысел сохранил свою светлую инфантильную бессмысленность. От вкуса мраморного стейка с кровью и виски двадцатилетней выдержки Легато приятно так, что между ног горит, но хочется полыхать огнем и бросится в этот огромный фамильный камин с геральдикой семьи Кримсоннэйл, и гореть до пепла. Прах к праху. Алан крепко удерживает ее за ноги. «Тихо-тихо.» — Между нами и Найвзом и Теслой, Вэшем и Мэрил, и той парочкой, что уехала в другой город, только следствие обнародовало детали смерти твоих родителей, Николасом — внебрачным сыном католического кардинала, и Милли, уже запуталась, что посчастливилось унаследовать ей? Какая разница между нами? Это просто. «Мы продаемся.» Легато кусает себя за язык. Всякий раз она не скрывает, не слизывает капли крови с губ и белоснежных зубов, позволяя это сделать мужчине, и Алан не выдерживает, ибо не каменный. — Мы благородны, — она врет ему прямо в губы, потому что знает, что именно это он хочет услышать, когда видит как красное пламя охватывает белоснежные рукава его выглаженного твидового пиджака, напоминая о главном. О том, что он прав, и эта правда — вовсе не оправдание, а то самое воспетое в баснях бедных и неприкаянных послушников трущобных церквей — право выбора. Он убивает, потому что прав. «Мы честны.» Легато нащупывает эрекцию под его брюками, в конце концов, кому как не ей знать, как у Алана бескомпромиссно стоит на выгодную ему правду. В конце концов, он умеет прекрасно платить, и рядом с этим непозволительно находиться ни единому из других человеческих качеств.