***
Звуки на улице почти утихли, ветки только все еще танцевали на ветру, красуясь постепенно густеющими одеяниями. Часы мерно отстукивали свой ритм, приближаясь стрелками к одиннадцати. Улицы погружались в ночное безмолвие, и оно, почему-то, нагнетало тревогу. Родя уже который раз за этот вечер нервно дернул плечами, пытаясь стрясти странное ощущение, но это только больше усугубило ситуацию. Ему вдруг сделалось совсем дурно, и игнорировать непонятные сигналы своего тела больше не получалось. В смятении он проскользнул на кухню, но, в попытке налить в стакан воду, заметил, как сильно дрожат его руки. — Да что такое-то… — нервно буркнул он и потер лоб ладонью, с удивлением замечая, что он уж очень холодный. Родион, в общем-то, знал, что он тот еще мерзляк, и уже не поражался своим холодным рукам или чуть более теплой одежде, чем у большинства людей, даже в жаркую погоду. Но этот холод был странный, не такой, как обычно. Грудную клетку резко сковало необъяснимым страхом, дышать стало тяжело. Родя попытался проморгаться и вдохнуть воздух чуть глубже, но каждое действие отдавалось тяжестью во всем теле. Сознание начало туманиться еще сильнее, чем несколько десятков минут до этого, но теперь состояние было не сонливое, а предобморочное. На ватных ногах Припятский доковылял до телефона в гостиную, падая на колени перед столом, и стал вслепую набирать давно заученный номер трясущимися руками. Мысли странно тянулись и обрывались, сплетались узлами, а потом превращались в вязкие, тягучие болота неразборчивых чувств, слов и страхов. Гудки пошли, он услышал их сквозь пелену и попытки считать цифры в правильном порядке, чтобы суметь сказать хоть что-то, когда Митя ответит, попросить помощи. Но после гудков он не услышал знакомого и такого родного, нужного сейчас голоса. Снова последовала только пугающая своим безразличием тишина. Он попытался еще раз, но снова ничего не вышло. Гудки, гудки, гудки, а потом опять никакого ответа. Из глаз непроизвольно хлынули слезы, в груди лихорадочно забилось сердце, с каждым разом словно обрываясь в пропасть все сильнее и дальше. Хотелось куда-то деть себя, спрятаться, сжаться, но силы были только на то, чтобы продолжить шептать что-то неясное и неразборчивое, сквозь тремор рук стараясь отстукивать какой-то ритм по паркету пальцами. Успокоиться не получалось: цифры в голове скакали, а ритм был такой же сбитый, как сердечный, отчего голова шла кругом еще упорнее. Ощущение реальности затерялось где-то в углах сознания и оставило только непонимание, где он находится, что происходит, и что нужно сделать, чтобы это прекратилось. Отчаянно хотелось почувствовать рядом хоть кого-то, ощутить прикосновение, которое покажет, что этот мир не мутное темное пространство, но рядом никого не было. Свешенная со стола трубка безвольно болталась, издавая неразборчивые звуки. Родиону казалось, что он или сходит с ума, или вовсе умирает, когда все резко прекратилось. Сначала получилось сделать чуть более глубокий вдох, потом сердечный ритм стал выравниваться. Слезы постепенно утихали, а из головы уходил плотный туман, возвращая способность мыслить. Тело все еще немного потряхивало и перед глазами была влажная от слез и нечеткая пелена, но Родион постарался встать на ноги и почти вслепую дойти до спальни. Получилось не с первого раза, но, когда под весом тела заскрипел старый матрац, в уголках глаз снова скопилась влага. На каждую часть тела навалилась такая вселенская усталость, что не было сил даже на попытку понять и разобраться, что это сейчас, черт возьми, было. А, если конкретней, почему. Все ведь было спокойно, размеренно, как обычно. Готовка, сборы, телефонный звонок, сборы… Родион хотел бы списать произошедшее на переживания от грядущей поездки, недосып, вечно преследующую на каждом шагу тревожность, или придумать любое другое объяснение произошедшему, но в голове слишком явно складывались паззлы. Просто так с городами такая чертовщина не случается. Припятский глупым не был, он давно на этом свете существует и прекрасно знает, что подобные панические атаки явно не предвестники чего-то хорошего. И уж очень некстати именно этой ночью будут проводиться работы с атомным реактором. Родион почувствовал, как в грудной клетке сердце пытается проломить дыру, а руки снова накрывает мелкой дрожью. Его взгляд панически забегал по комнате, и остановился на настенных часах. Одиннадцать двадцать. Каждый монотонный стук стрелок рождал такую же стучащую обухом по голове мысль: «Надо позвонить Диме». Но с этой же мыслью рождалась и другая — пятнадцать минут назад он трубку не взял, почему возьмет теперь? Постаравшись выровнять дыхание, Припятский поднялся с кровати и медленным шагом, цепляясь за дверные косяки, дабы не упасть на ватных ногах, доковылял до гостиной. Трубка все так же свисала со стола и тихонько пиликала. Едва владея руками, Родион принялся набирать внезапно возникший в памяти номер, скрупулезно следя за правильностью цифр. Не хватало еще среди ночи ошибочно позвонить кому-то не тому. Вскоре в трубке послышались громкие гудки, но те быстро оборвались, и Родя услышал слегка взволнованный голос. — Алло, — прозвучало кротко и как будто бы из-под толщи воды. Голос Припяти всегда казался Роде очень мелодичным. В нем сочетались строгость и мягкость, певучесть и звучность. Ее всегда было приятно слушать, ведь от всего ее вида веяло живостью и жизнелюбием. Это было неудивительно, Надя еще совсем подросток, у которого энергии обычно больше, чем у Роди за все последние века вместе взятые. Наверное, от нынешнего контраста Припятского и передернуло, ведь сейчас голос подруги звучал так же болезненно и потерянно, как и его собственный. — Привет, Надь. Прости за столь поздний звонок, но это очень важно, —извиняющимся тоном пролепетал Родион, теребя пальцами телефонный провод, - я хотел спросить… не чувствовала ли ты сегодня… — … нечто странное? — закончила за него Припять. Было слышно, как судорожно она выдохнула, когда услышала с того конца провода краткое «да», — Я сегодня весь день ощущаю себя так, словно по мне внутри ползает орава муравьев. Мне тревожно, Родя. Что-то не так, и… сложно дышать. На несколько секунд оба замолчали. Повисла неуютная тишина, которую нарушали только чертовы часы, как будто им упорно было нужно, чтобы на них вечно обращали внимание. Сказать хотелось много, но не было желания даже допускать мысли о том, что еще не получило словесную оболочку. — А ты почему вообще спросил? —Припятская нарушила молчание первая. — Да так, у меня не очень доброе предчувствие… — Родион сделал сбивчивый вдох, — я не знаю, что со мной сегодня было, походило на то, что я просто схожу с ума, но у меня смутное ощущение, что сегодня случится нечто страшное. Не знаю, с чем это связано, но мне кажется, что дело в энергоблоке. Ты не знаешь, там уже начали работы? — Кажется, еще нет, но в ближайшие часы должны начать. Припятский устало опустил голову, едва не выронив из рук трубку. Тело ломило от переутомления, комната кружилась перед глазами, а от тревоги живот сворачивался узлом, и к горлу подступала тошнота. — Наверное, надо позвонить Диме, пока еще не поздно, — неуверенно пролепетала Надя. — Я пытался дозвониться до него двадцать минут назад, но он не брал трубку. Не знаю, в чем проблема, обычно он всегда на связи. — Тогда надо попытаться еще раз. Это серьезно, Родь. Мы не первый год на свете живем, а ты уж тем более знаешь, что просто так такие вещи не происходят, особенно у нескольких разом, — Припятская перешла уже практически на сдавленный крик, как вдруг резко замолчала и из трубки послышались редкие всхлипы, — Мне страшно. Я весь день не знаю, куда себя деть. Ведь не я одна это чувствую, Родя, ты тоже, неужели это и правда что-то значит? — Надя, не бойся. Все будет хорошо, слышишь? Я попробую позвонить Мите еще раз и обо всем расскажу, уверен, он что-нибудь придумает. К тому же… возможно нам лишь кажется, да? Мало ли, что может означать наше самочувствие. Реактор ведь точно уже сто раз перепроверили, все исправно и готово к испытаниям. А значит, нам не о чем волноваться, ведь так? — Родион пытался звучать уверенно, но с каждым словом понимал, что не верит ничему из того, о чем сам же говорит. — Не знаю. Мне хочется в это верить, но у меня не получается себя обманывать. Что-то мне подсказывает, что это вовсе… — Надя резко замолчала, словно обдумывая нечто важное, — мне кажется, что это вовсе моя последняя ночь. — Ты чего такое говоришь?! — ужаснулся Родя, непонятно зачем закрыв себе рот рукой. — А что? Что я могу сделать? От меня разве многое зависит? Моя жизнь находится в руках людей, которые делают все, что захотят, и я никак не могу повлиять на исход собственной судьбы. Я бессильна против их решений. Как и сейчас. Комнаты обоих снова окутала тишина. Тягостная, вязкая, пробирающая. В голове роились мысли, но на этот раз какие-то полые, ускользающие сквозь пальцы. Они действительно совершенно ничего не могут сделать. — Да, из людей дерьмовые телохранители, — со странным смешком проговорил Родион, с радостью улавливая на том конце такой же мимолетный смешок, — Я постараюсь, Надь. Но если все-таки… — Припятский запнулся, обдумывая, что сказать дальше, — если все-таки это наша последняя ночь, то я очень хочу сказать тебе спасибо. — За что? — удивленно пролепетала Надя. — Просто так. За то, что ты сейчас говоришь со мной. За то, что ты просто есть. Я люблю тебя, и все-таки надеюсь, что говорю это не в последний раз. — Что ж… тогда спасибо и тебе тоже. За все, — Надя мягко улыбнулась, стараясь не обращать внимания на упавшую с щеки слезинку, — Я тоже тебя люблю. Приятно иметь рядом такого друга, как ты. Родион не считал, сколько на этот раз длилось молчание до того, как в его трубке послышались обрывочные гудки. Пальцы разжались, и предмет так и упал на пол, издав шумный звук удара о деревянные половицы. Время на часах уверенно подступает к половине двенадцатого, вышагивая острием стрелок обратный отсчет. За окном темнота. Дома тоже. От окна сквозняком шагает по полу морозный ночной ветер. В гостиной лежит раскрытый чемодан с идеально сложенными вещами и авоська с трехлитровой банкой и упаковкой печенья. Припятский особенно сильно заостряет взгляд на этой картине. Завтра должна была быть дорога, долгожданная встреча, о которой несколько часов назад были все мысли, а теперь он даже не уверен, проснется ли завтра. Странная дрожь не покидала тело, руки все так же холодило и по пальцам стекал ледяной пот. Тревога била, как будто бы по самой черепной коробке, маленькими молоточками. Родион все так же сидел на полу, поджав под себя колени и сильно-сильно зажмурив глаза. Это все надумано. Не правда. Этого не будет. Не будет, не будет, не будет. Глаза разомкнулись, и комната покрылась свечением желтых кружков, которые, впрочем, быстро угасли. Надо позвонить Мите. Он обещал Наде, что все будет хорошо, и он обязательно все уладит. Им нечего бояться. Телефонная трубка вновь была поднята с пола, и Родион резво прокручивал цифры на телефонном циферблате. С щелкающим звуком набирался номер, и вскоре послышались гудки. — Пожалуйста, просто ответь, —прошептал Припятский, прижимая трубку к уху обеими руками. Но ответа не последовало ни после второй попытки, ни после четвертой. Гудки, гудки, гудки, а после них — звенящая тишина. Родион пустым взглядом окинул тумбу с телефоном, и почувствовал, как защипало в носу и глазах. Горячие слезы хлынули сами собой, но их Родя уже не заметил, погрязнув в тягучих, как болотистая земля, мыслях. Выходов у них осталось немного. Неожиданно для себя, он подскочил к рабочему столу, рывком хватая с него тетрадный лист и заточенный карандаш. Прерывисто дыша, он выводит букву за буквой, не разбирая сам, что пишет. На немного помятый листок падают соленые капли, делая цвет карандаша в этих местах чуть темнее. Слова теряют разборчивость, когда место на бумаге кончается. Родион, разминая пальцы, откладывает листок в сторону и без сил прижимается щекой к холодной деревянной поверхности тумбы. Осознает, что уже не дойдет до спальни, когда глаза сами собой норовят закрыться, а руки безвольно опускаются, и ладони касаются пола. Двенадцать часов ночи наступили незаметно. Припятский лишь мельком оглядывает две сомкнувшиеся стрелки и проваливается в беспокойный сон.***
Стало жарко — первое, что почувствовал Родион, когда резко распахнул глаза. Все так же была ночь, все так же стояла тишина, но Припятский не различал ни цвета, ни звука. Комната поплыла перед глазами, а в голове поднялся такой гул, что руки непроизвольно потянулись к ушам, лишь бы не слышать так много всего одновременно. Казалось, все чувства обострились в несколько сотен раз, и он ощущал простое прикосновение к коже так болезненно, словно к этому месту несколько раз поднесли раскаленные угли. Вокруг было темно, стало сложно сквозь пелену перед глазами разглядеть очертания собственных рук. Где-то на периферии сознания он уловил едва различимый в общем гомоне мыслей телефонный звонок, но, в попытке прикоснуться, не сдержал крика — руку от ладони до локтя пронзил укол адской боли. Родион трясущимися пальцами притронулся к коже, но тут же одернул руку, почувствовав не привычную гладкость, а вязкое нечто с шероховатыми краями. В глазах застыл ужас, несмотря на мучительные ощущения от малейшего движения, Родя начал судорожно осматривать каждую часть тела. Получалось плохо, комната словно утонула в дыму, который едко щипал глаза. Соленые дорожки застывали на горящих щеках, но Припятский не чувствовал ничего, кроме отчаянного желания спрятаться, вылезти из собственного тела. Мысли в голове летали безостановочно, не желая дать даже шанса понять их содержимое. До Родиона долго доходило осознание того, что с ним происходит, но внезапно прострелившая висок головная боль вышибла единственное слово на дрожащие губы. Припять. Голос был хриплый, сдавленный, будто бы не его вовсе. Вместо произнесенного получилась какая-то каша, за которой последовал болезненный стон. Легкие как будто обуяло огнем, дышать стало настолько сложно, что Роде показалось, будто он тонет в зыбучих песках, и все проходы для кислорода засыпало проворными песчинками. Скорее пальцами, чем губами он почувствовал, как густая и практически черная кровь стекает по подбородку и тяжелыми каплями оседает на пол. Казалось, что все его тело стало раскаленным недвижимым камнем, потому что с каждой минутой любое движение отдавалось болью не просто в теле, а где-то глубже — в мыслях, в разуме. Он начал ощущать, как вся кожа будто стала одним неприятным липким мессивом. Родион помнил, как ощущаются ожоги. Прожив на этом свете восемь столетий, было бы тяжело ни разу не испытать боли, нанесенной всеобъемлющим огнем. Но сейчас было не так. У него никогда не было таких ожогов, таких ощущений от ожогов, такой удушливой беспомощности. Спрятаться, спрятаться, спрятаться — одна и так же мысль билась, как дикий зверь в клетке, но прятаться было некуда. Это была ловушка без возможности выхода, и Родя понял это, когда все резко прекратилось. Прекратилась боль. Прекратилась безостановочная тряска мыслей. Прекратилось его судорожное дыхание. Припятский понял, что не чувствует ничего, как будто все нервные окончания в один раз отключили. Он больше не чувствует потребности напрягать легкие, а при любом касании собственных пальцев его тело не отзывается ощущениями. В его движения пришла такая легкость, словно он вообще ничего не весил. И, наверное, Родион бы сейчас начал панически названивать всем, кому только сумел бы дозвониться, просить помощи и узнавать, что случилось и как это решить. Но он знал, что случилось, так же хорошо, как знал, что это уже никак не решить. По крайней мере, он этому уже точно не поможет.***
Календарь стремительно теряет свои листы. Апрель 2012 года в Киеве оказался теплее, чем предполагалось, и люди уже вовсю носили пестрые платья, футболки и легкие льняные брюки, дабы хоть как-то спастись от удушливой жары. Может, поэтому Митя на улице так выделялся из толпы, стоя в полностью черном брючном костюме под раскидистым деревом у небольшого продуктового и закуривая сигарету из только что купленной пачки. Его лицо было хмурым, как грозовая туча, и серьезным, только слегка растрепанные рыжие волосы придавали ему не такой строгий вид. Людей на улице было не так уж много, большинство были на работе, дети разбрелись по школам, а старушки скрывались в своих квартирках от палящих солнечных лучей. Но даже если бы улицы кишели людьми — Мите было бы на это плевать. Все время он смотрел в одну точку, высматривая появление нужной машины, и облегченно вздохнул, когда она наконец подъехала к тротуару. — Здравствуйте, Дмитрий Олегович, — поздоровался водитель, пока Митя усаживался на переднее сидение рядом. — Добрый день. Вам доложили, куда ехать? — Конечно. Доедем часа за два. — Хорошо. Поехали, — безразлично отозвался Митя, уткнувшись взглядом в экран нового самсунга. 26 апреля, четверг — показывал экран блокировки, заставляя сердце екнуть. А тогда, кажется, была суббота. Прошло ровно двадцать шесть лет с того страшного дня, но каждый апрель память заставляет переживать все заново. Ночные звонки без ответа, метания по комнате, собственные ожоги, безрезультатные разговоры с Москвой, трагичные дни эвакуации. Эвакуация. Это слово до сих пор отзывается табуном неприятных мурашек по телу. Больно кольнуло воспоминание о том дне, когда он сорвался в Чернобыль в дни эвакуации, надеясь застать его дома. Сквозь толпы паникующих и бегущих прочь людей с детьми, падающими из рук на землю документами, противогазами, Митя бежал в противоположную от них сторону. Улица Кирова, 2 — этот адрес он знал давно, множество раз приезжая к Роде в гости на выходные и праздники, но сейчас казалось, что он впервые видит и этот дом, и этот город. Забылись все молитвы, но Митя все равно что-то шептал, поднимаясь по такой долгой лестнице на третий этаж. В доме царил хаос — многие двери так и остались распахнутыми, на лестничной клетке валялись выпавшие из рук вещи и детские игрушки. Люди спасались от радиации, натягивая на голову тесные противогазы, а Митя сейчас в последнюю очередь думал о том, что дышит отравленным воздухом. Ему вообще было наплевать на все, кроме одной единственной квартиры на третьем этаже этого чертового дома. Дверь Родион никогда не запирал — соседи были хорошие и бояться было некого, Митя это знал, поэтому, как только дошел до нужной квартиры, рывком распахнул дверь и вихрем ворвался в ее мертвенный покой. От ужаса передернуло — казалось, здесь все застыло в бесконечном и давящем трауре. — Родя! — громко позвал Митя дрожащим голосом, — Родя, ты здесь? Как и ожидалось, ответа не последовало. Стены отвечали ему тишиной. Днепровский быстрым шагом направился в кухню, потом в спальню, в уборную, и лишь когда дошел до гостиной — зарылся руками в волосы, больно оттягивая их назад. В середине гостиной осталось лишь несколько больших засохших капель крови на светлых половицах и темный след ладони на телефонной трубке. По комнате кружила пыль, подсвечиваемая солнцем через окно, и оседала на безжизненно стоящей мебели. Митя на подкашивающихся ногах дошел до той самой тумбы у большого скрипучего дивана, приподнимая с нее лист бумаги, исписанный карандашом. Осознание неизбежного отгонял тлеющий клубок надежды где-то глубоко внутри, но с каждым прочитанным словом все пространство вокруг заполняла вязкая горечь правды. — Нет… не может этого быть, — прозвучало почти неслышно, смешивая нечеткие слова со сдавленными всхлипами, — это просто ночной кошмар… Днепровский оперся рукой о стену, чтобы удержаться на едва стоящих ногах. Дыхание сперло, комком в горле застряли слезы. Не может этого быть, не может этого быть, не может… — Дмитрий Олегович, приехали, — громко пробасил водитель, выводя Митю из тины воспоминаний. Тот повел плечами, недолго приходя в себя. Кинув водителю «Спасибо», он вышел на улицу, где в лицо ему дунул прохладный Чернобыльский ветер. Как же давно он здесь не был… В последний раз он посещал Чернобыль в конце девяностых. Было нужно, потому что появилось множество мародеров, а город в конечном счете решили сделать туристическим местом. Митю пробрало на нервный смешок. И ведь правда сделали. Ездят вот люди, фотографируются, на дома заброшенные смотрят, представляют, как раньше тут все было. Раньше… раньше тут город был. А теперь словно поселение призраков с запустевшими улицами, брошенными квартирами и дикими зарослями. Раньше тут уютно было, светло, а сейчас словно в фильтре меланхоличной обработки — все серое и мрачное даже с учетом густых зеленых деревьев. Но Митя приехал сюда не просто блуждать по улицам, а в очень даже конкретное место. Вот, кстати, и оно, в самом сердце города (Почти рядом с Родиным домом, — промелькнула мысль) Новый мемориальный комплекс «Звезда Полынь». И аллея покинутых сел — огромная братская могила. От этого места по спине Мити дрожь прошла колючим градом — столько горя и утрат было здесь сконцентрировано. В том числе и его утрата — болезненная и несправедливая. Днепровский до впивающихся в кожу ногтей сжал кулаки, дабы заставить ноги идти дальше. А дальше сердце скакнуло и оборвалось от пронзающего насквозь ужаса. Перед глазами зарябило толи от подступающих слез, то ли от количества белых табличек. Их тут сто шестьдесят две, он это число уже на подкорке мозга выгравировал, но вблизи казалось, что им нет конца. Навсегда эвакуированные, навсегда покинутые, навсегда призраки этой страшной ошибки. Митя идет обычным шагом, но ощущается, как движения в вязком болоте, которое все сильнее затапливает. Он старается не смотреть на таблички, вообще никуда не смотреть, кроме земли под ногами, но взгляд непроизвольно цепляется за названия и редкие венки цветов на верхушках. Андреевка. Глинка. Сточанка. Чапаевка. Вильшанка. Омельники. Чернобыль. Чернобыль. Митя так и встал на месте, словно ноги резко приклеились к земле. Он смотрел на черные буквы, не моргая и не дыша. Чувство вины билось о грудную клетку, разрастаясь с каждым новым ударом, хотя иногда казалось, что оно давно поглотило Митю с головой. «Ты должен был что-то сделать», — словно беззвучно шептали общим гомоном все таблички разом. «Ты должен был ответить на чертовы звонки», — укоризненно говорили две соседние таблички, к которым Днепровский и пришел. Припять и Чернобыль. Здесь они стоят рядом, как мысленно были рядом друг с другом и в тот самый день, двадцать шестого апреля двадцать шесть лет назад. И Мите ударить себя хочется прямо здесь за то, что его тогда рядом не было. Днепровский, еще раз виновато оглядев таблички, достает из кармана две атласные ленты — черную и красную, разглаживая их на ладони. Так делают многие приезжающие сюда люди, но сейчас для него это выглядит жалко. Где-то на затворках сознания у него мелькает мысль, что Родя бы сейчас наверняка дал ему легенький подзатыльник, если бы узнал, что он винит себя за то, что никак бы не сумел изменить, но внутренний голос уже давно заманил его в клетку бесконечного ощущения причастности к этой роковой ошибке. А если бы он мог что-то изменить? Если бы он был тогда в своем кабинете и взял трубку хоть раз, все могло бы быть по-другому. История не любит сослагательного наклонения, но Мите уже плевать, что она там не любит, когда он сам потерял того, кого любил больше всех на земле. Черная лента красиво развевается легким ветром на узеньком столбике таблички Припяти. Красная дрожащими руками была завязана милым бантиком на столбике таблички Чернобыля. У Мити не получается сдержать слез. Вроде бы, он уже давно выплакал весь запас воды своего организма, но откуда-то появлялись все новые и новые резервы. Днепровский еще раз оглядел Родькину табличку и присел на землю под ней, оперевшись спиной о столбик. Пусто, тихо. Как всегда теперь здесь, за исключением группок туристов иногда. Митя помнит этот город другим, и сейчас, закрывая глаза, ему еще кажется, что все как раньше. Красивый город, светлые улочки, жизнерадостные люди и большое будущее впереди. А теперь пустошь и развалившаяся страна, отдавшая всем свой собственный флаг и закуток собственной земли. Столькое изменилось. Где-то стало лучше, где-то стало хуже, но, в общем и целом, все просто другое. Ему бы так хотелось сейчас обо все рассказать. Прийти в такую знакомую квартиру, прижаться в теплых и родных объятиях так крепко, что не разлучило бы ничего на земле, а потом сесть на тот самый скрипучий диван и поведать все: и про развал, и про тяжелые девяностые, и про Москву, и про прошлое, и про будущее, про все-все. Он уже так давно ни с кем не говорил по душам, и невысказанное давило мертвым грузом. — Мне очень тебя не хватает, — едва слышно сказал Митя, смаргивая влагу. Он уверен, что его сейчас никто не слышит, но почему-то очень захотелось озвучить давно мучащие слова, — Прости меня. Все ведь могло бы быть по-другому. Мне так жаль, Родя… Днепровский срывается на приглушенные всхлипы и обнимает себя руками, впиваясь пальцами в плечи. Ветер обдувает голову и взъерошивает волосы, но от этих касаний воздуха становится спокойнее и приятней, словно от поглаживаний по голове. Неосознанно, он подставляет макушку под направление ветра, а ветер как будто бы его слышит и чувствует, продолжая невесомо ерошить волосы. Вскоре всхлипы стихают, погружая аллею в уже привычную тишину. Митя тяжело вздыхает, утирая рукавом пиджака слезы, и достает из кармана листочек. Он уже давно измятый, пожелтевший, с выцвевшими следами карандаша, но Днепровский все еще хранит это крохотное послание у себя. Он аккуратно разворачивает лист, стараясь не помять его еще больше, и снова опирается спиной о столбик таблички, скользя взглядом по любимому почерку. «Дорогой Митя, Я не знаю, читаешь ли ты сейчас это странное послание. Если нет, то значит все обошлось, и я изорвал этот лист в клочья. Если же да… то ты сам знаешь, что со мной случилось. Мне страшно, Митя. Я не знаю, что со мной сейчас, и что со мной будет завтра. Наступит ли для меня это завтра? Наверное, все-таки нет. И больше всего мне жаль, что мы с тобой так и не увидимся, потому что больше всего на свете я скучаю по тебе и боюсь тебя потерять. Больше, чем умереть, мне страшно, что я никогда тебя не увижу. Я ведь не знаю, как это — умирать. Мне кажется, это не больно. Интересно, кем я стану? Призраком? Тенью? Никем? Я не знаю. Но я хочу, чтобы ты знал, что ни в чем не виноват. Даже если бы ты взял трубку, вряд ли бы что-нибудь изменилось. К тому же, я рад, что последний раз, когда я слышал твой голос — он был радостный. Я хочу запомнить***
Митя ушел, когда уже поджимало время, хотя казалось, что он бы остался у этой таблички до конца своих бесчисленных дней. Впервые за долгое время ему удалось испытать хотя бы каплю спокойствия, слушая посвистывания легкого апрельского ветра и чувствуя на себе трепет его порывистых касаний. И, скорее всего, Митя так и не узнает, что в этот день, как и каждое последующее двадцать шестое апреля, Родя будет здесь, чтобы увидеться с ним и нежно гладить его рыжие волосы своим призрачным касанием, насвистывая какую-то простую и убаюкивающую мелодию, а потом еще долго смотреть на его уходящий силуэт подслеповатыми, но все еще забвенно любящими глазами. Ему бы тоже очень хотелось, чтобы все было по-другому.