Любить так больно

Я всегда за ним наблюдал. Он всегда меня не замечал. Я всегда его любил. Вот дилемма, не правда ли? Все мои размышления часто сводились к тому, что Вселенная ополчилась против меня, обречённого страдать от красоты другого человека. Красивого человека. Восхитительного человека. Арсений Попов, откуда ты и что мне с тобой делать? Сложно было назвать меня трусливым, но именно в любовным делах я был самым застенчивым человеком в мире — да что там в мире, в России. Ничего не поделать: любовь застенчива. А быть может, только у меня. В любом случае было лишь одно правило: ни за что, никак, ни при каких обстоятельствах не показывать открыто свою симпатию, дабы не разрушить всё случайно — разрушить то, что даже не было начато. Жизни Павла Воли и Арсения Попова не должны пересекаться никак иначе, кроме проекта — вещи, которая априори нас связывала. Я не должен поддаться: шанс быть отвергнутым больше, чем невозможность дотянуться рукой до луны. Шансов не было. Надежды были глупыми и по-настоящему безнадёжными — я это знал, знал прекрасно и помнил очень хорошо!.. И всё равно тонул. Ужасно. Сильно. Больно? И не без этого. Почему я так уверен в том, что если я признаюсь или как-то себя выдам, то точно буду отвергнут? Я не слепой — вот весь ответ. Я вижу, вижу всё. Он не из тех, кто будет скрываться от тех, кто ему интересен, а я именно из тех, кто идеально скрывает собственные чувства, когда они не к месту. Может быть, скрывает слишком хорошо. Настолько, что кажется, что чувств нет и вовсе. Нисколько. Ни капли. Абсолютно безразлично. Но это же не так. Мне не всё равно. Я чувствую — чувствую уж слишком много, чтобы содержать в одном тощем теле. Иногда мне кажется, что я готов взорваться от всего — всего, что касалось его. Павильон, команда, мой стул, мой стол, я весь в своих карточках — слушаю Стаса, внимаю. И несмотря на это, я наблюдаю за теми четырьмя местами, что пустовали у сцены. Ждал, что кто-то выйдет просто, потому что скучно, и подойдёт, может, ко мне. Ждал возможности увидеть его лишний раз. А Арсений всё не выходил — потому что нет у него надобности выходить просто так, особенно для меня. Когда я подшучивал над всеми импровизаторами, я старался не уделять больше всего внимания Арсению. И не уделять не мог. Мне казалось, что любое из двух — прокол. Ребячество или нет, но настолько сильно я боялся, настолько сильно я любил, что не мог узнать напрямую, что никогда не получу ничего взамен. Лучше это будет моё решение, чем его: лучше боль причиню себе я, чем он. Поэтому шутками скорее я его обделял, хотя и не обошлось без моментов, когда я говорил о нём слишком много — благо, то было в тему и осталось незамеченным. Но волнение… пробивало до дрожи по всему телу. Я чувствовал себя одержимым. Смеяться над шутками Антона, высказывать своё уважение к Диме или не отходить от темы причёски Серёжи кажется простым, если я знаю, что это естественно. Неестественно то, что Арсения рядом со мной нет. Но он же видит, что я живу спокойно без него, он же видит, что я не без ума от него, да? Он же не догадался, что каждую секунду, находясь с ним в одном здании, я думаю, не пересекаются ли вдруг наши пути; каждую секунду, находясь с ним в одном помещении, я думаю, не получится ли так, что мы встанем рядом; каждую секунду, находясь рядом с ним, я думаю, насколько судьба будет щедра и даст до него дотронуться — обыденно, «по плану», как нужно, чисто случайно. Давно я запомнил, что главное: не обращать на это внимания, — тогда он тоже не заметит. И я буду в безопасности. Моё сердце. Безопасность. Отсутсвие боли. И всё равно больно. И всё равно я утешаю себя тем, что если я не буду делать это — будет больнее. Я ему не нужен. Его жизнь не зависит от моей, он не думает обо мне, он почти не обращает на меня внимания, ведь я — часть коллектива, где он работает, не более. Он почти не смотрит на меня, взгляд всегда куда-то в сторону, а если мы и встречаемся глазами, то сразу отводим — оба. Нам неловко. А во мне ещё всё сжимается и переворачивается одновременно. — Съёмки окончены, всем спасибо! — голос из колонок, радостные выдохи и обычные для нас аплодисменты. Я улыбался, делая вид, что рад, но на деле меня что-то съедало изнутри: нужно было прощаться со всеми. Не хотелось уходить — не хотелось терять из вида Арсения. Пожимая руки разным людям и смеясь вместе с ними, перекидываясь регулярными фразами, я держал его в своём поле зрения; даже когда я смотрел глазами, как могло показаться, на другого человека, я всё равно следил за этой тёмной макушкой и неутомимым (быть честным, очень привлекательным) телом. За то долгое время, что мы знакомы, я научился довольствоваться малым — и смотреть шире. В прямом смысле. Успеем ли мы попрощаться? Как мне незаметно подойти и пожать руку и ему? Решение попрощаться со своими четырьмя детьми по проекту было спонтанным, но вполне себе ожидаемым: я просто не мог не сделать этого. Шастун действительно удивился, когда я вместо ночных съёмок, на которые зачем-то подписался, разгуливал по гримёркам и всем давал пятюни, но был всё так же дружелюбен и активен, хоть и уставший. Я быстро прошёлся глазами по комнате, где должен был быть и Арсений. — А что, Арс от вас сбежал скорее? — Спешит домой, — размытый ответ. Сердце на пару секунд остановилось, прежде чем начать биться часто-часто. Вот чёрт. Смылся я так же быстро и непонятно, как и появился. Благо, многие думают, что я просто сам по себе хаотичный (это было так, но лишь отчасти). Я ненавидел зависимость от эмоций, но просто не мог это остановить. Минута — я уже стою на улице и ловлю знакомую фигуру взглядом. Пытаюсь. Ищу. Любая мелочь — я зацеплюсь и не отпущу. Увидеть в последний раз за сегодня, попрощаться хотя бы мысленно — мне это было необходимо, как воздух, как кислород, как вода, как жизнь. Иногда я видел прямую зависимость от одного лишь взгляда на Арсения Попова. Попытки держать себя в руках не всегда были удачными, из-за чего приходилось терпеть выходки собственного сердца, будь оно неладно. Я ненавидел зависимость от эмоций, но свою влюблённость терпел. Она дарила мне смысл, хоть я себя и чувствовал подростком, впервые влюбившимся. Я же уже влюблялся раньше, так почему в этот раз так сильно? Почему так больно? Я не хочу… Потеряв какую-либо надежду, я смирился с тем, что тот косой взгляд в павильоне — он последний на сегодня. Может, правда пора домой. Пора успокоиться. Пора отдохнуть. Сделать перерыв — вздохнуть. У своей машины я резко замер, чувствуя, что что-то не так, что я что-то пропустил, но всё не мог понять, что именно. При щелчке открывающейся двери пришло и осознание; я медленно, чуть хмурясь, повернул голову в сторону: рядом стояла машина, на которой приехал Арсений. Был бы я с другой стороны от своего автомобиля, мог бы коснуться рукой капота, ну или просто наконец пожать руку этому чёртову Попову. Он упорно не смотрел в мою сторону — я сразу понял, что он меня заметил. Мотор заведён. Переднее окно открыто. — Пока, Арс! — успел сказать я, только немного приглушённо, будто не хотел, чтобы услышал кто-то, кроме него; на парковке при «Главкино» были ещё люди. Он повернул голову в мою сторону. Удивление в его глазах больше напоминало смятение, будто я сбил его с толку. Неловкая улыбка, слабый кивок и едва заметное движение рукой вверх на прощание. Где-то одно сердце разрывалось от боли. Снова. Я через силу улыбнулся и, дежурно держась ровно и уверенно, сел в собственную машину, закрывая дверь и не оборачиваясь. Нельзя было позволить уголкам губ опуститься. Никто на меня не смотрел, но мне всё равно было нельзя. Я держался из уважения к себе. Он мне коллега, я ему — коллега, и ничего больше между нами не лежало, даже простая дружба. Я бы просто не смог с ним дружить, не смог бы проводить много времени вместе: он бы всё понял. Я бы просто не смог с ним иметь что-то большее. Не мог и не смог. Так будет лучше. Успокаивал я себя.