Вечность влюблена в творения времени.

— Я люблю тебя.

Что?

Что?

Что?

Почему эта фраза так врезалась в голову?

Почему Цезарь так уверенно на него смотрит и ожидает действий?

Что он хочет?

Почему именно он?

Его трясет.

Как он посмел?

Марк устал.

Он уже устал терпеть все это, принимать на себя. За что он заслужил такие страдания? За то, что он любит? Хорошо, в таком случае он больше не будет любить.

— Это не взаимно.

***

Теперь уже трясет Торреса. Страх пробивает тело молнией. Воспоминания нахлынули огромной волной. Он окончательно опустил руки. Его депрессия затянулась. Он так сильно пытался отвлечься от Хитклиффа, но он везде был. Везде появлялся. Он везде чудился Цезарю и он не мог с этим ничего поделать. Он ощущал лишь пустоту на сердце. Ни один человек в мире не способен заполнить это дыру. Он больше никому и никогда не откроется. Дрожащие руки не могут нормально вывести текст, буквы съезжают, губы трясутся, он готовится заплакать, перелистывая старый дневник. Все начинается с первой записи, когда ему шесть лет. Потертые, небрежные страницы, складывающиеся в небольшую книжку с несколькими записями особо запомнившихся моментов, важных для Торреса. Все они были озаглавлены: «Это был мой первый и самый настоящий друг».

«Марк всегда любил спорт».

«Я всегда желал его ручек».

«Марку нужен отдых».

«Хитклифф любит обниматься».

«Утро вместе».

«Секрет Марка — и мой секрет тоже».

Следующая страница дневника была полностью забита лишь одной фразой, которую мог принять в себя только Торрес и понять к чему она относиться — это «Прости меня, Марк».

Принять факт отсутствия Хитклиффа в его жизни было тяжело. Это было словно мука, подпитываемая еще и огнем, который горел за спиной убитой жизни. Стоило уйти Хитклиффу, как все пошло наперекосяк. Он был так разочарован в себе. Он бросил всех и вся. Он ушел в темноту и забыл о своей прошлой жизни, а сейчас, словно кошмары воспоминания всплывают. В детстве все было так хорошо, он никогда не думал о плохом, он никогда не рассчитывал на то, что все обернется вот так — коту под хвост. У него нет сил и мотивации, расплывчатое представление настоящего и прошлого, единственный, кого он отчетливо помнит — это Марк. Но Марк от него отвернулся. Марк сказал «нет». И это было что-то с чем-то. Это был самый ужасный день. В тот день даже солнце больше не светило так ярко. Руки больше не потели. Боль, пробивающая все тело, словно гребанный электрический заряд, не проходилась по нему. Он стал… Будто камень. Все цвета в жизни помрачнели. Весь мир, построенный на надеждах, мечтаниях и детских грезах, был разрушен. Он был готов променять все в этот момент. Что угодно. Абсолютно что угодно, лишь бы снова коснуться желанных ладошек. Он просто хотел быть счастлив. Но теперь эту тяжелую ношу, ношу Божьего завета разделяют они вдвоем, по одиночке не справляясь и погружаясь глубже в пучину отчаяния. Торрес был подавлен. Торрес был убит. Он чувствовал себя максимально опустошенно. Единственный цветок его жизни завял и он просто отпустил его, не дав и слова на прощание сказать. Он просто… Бросил его. И его затянуло. В тишину, в пустоту, огромное ничто, именуемое «отчаянная пустошь». Это место, полностью пробитое разочарованием о прошлых обидах, глубоких травмах, полученных во время жестокой расправы и увечий, полученных между тяжелыми обидами. Одинокие стены комнаты, возвышающиеся как столичные столбы, пугающие своим размером и указывающие на всю никчемность парня, что активно сжимался и просто плакал. Слезы текли по щекам, обжигая их и оставляя короткие дорожки, ощущение полного отсутствия сил, глубокая пропасть, втягивающая его и всасывающая как дыра, действовала и действовала. Было больно. Он впервые ощущал пустоту на душе, желание что-либо делать отпало и вовсе испарилось. Некогда идеальный во всем Цезарь стух на глазах таких же идеальных людей. И о нем забыли. О нем забыли, как о страшном сне. Никто не смел назвать его имени, словно он являлся тот-кого-нельзя-называть, словно по зову имени он должен был прийти. Но никто бы не пришел. Торрес погряз в пучине своего отчаяния, в пучине своей боли и забылся о том, что приносило ему радость. Все то, что он ценил угасло, все то, что он дарил другим — это радость, любовь, привязанность — погибло. Ему даже стараться для этого не нужно было, настолько предусмотренный был вариант Хитклиффа бросить и уйти в закат. Боль, расходящаяся по телу, заставляющая стонать и страдать, требовать больше и лишь сходить с ума от одиночества — это то, что не мог оценить Торрес, как подарок за все его муки, принесенные любовью. Бог их ненавидел. Он смотрел на них и корчил недовольную рожицу, словно издевался. Он наблюдал за их отчаянием, переменяющимся с чувством пустоты, и смеялся. Он просто смеялся над своим опытом. Более он никак не воспринимал их. Псевдо-любовь, вызванная лишь горой гормонов, эндорфина, окситоцина и другими препаратами, другими химическими реакциями, была фальшивкой. Он это знал. А кто бы сомневался? Он осознавал, что все они, пропитанные болью и страданием дети, никогда не научатся любить и получать любовь взаимно. Один из них все равно будет обречен страдать вечно, он будет пахать как проклятый за двоих, но разделить тяжелую муку будет просто невозможно. Накрывающая сверху дымка галлюцинаций добивает и делает фатальный удар, не давая нормально поразмыслить над небольшим диалогом и сделать предположения, переосмыслить свои мысли, расставить их в правильной хронометражной последовательности из цифр и чисел, букв и слов. — Это моя вина… — пронеслось неосознанно в голове связанного размышлениями парня, который снова попытался подвигать безуспешно застывшими в ужасном ознобе руками. Как же болезненно и до жути неприятно ощущать и понимать, что ладонями он уже не в силе переместиться даже. Торрес ощущал некую уверенность, пока он продолжал грязнуть в огромном днище из своих отречений, своей боли, своих жалких мыслей. Уверенность в том, что он выберется отсюда. Из этой старой комнаты его обязательно вытащат, потому что есть всего один и единственный человек, которому он мог бы быть дорог даже сейчас.

Марк Хитклифф.

***

Весенняя листва окрашивает все вокруг, от чего желание быть любимым тут же возрастает. Как же хочется ощутить нежность и ласку снова, чтобы встретить весну с улыбкой, а не воспоминанием о жестоком расставание со своим самым лучшим и любимым другом. Прошло два года. Но он все помнит. Он несколько раз слышал о Торресе, но ничего не говорил. Бог был против их любви. Бедный, сломанный религией мальчик, который никогда не понимал, что в самом деле им просто манипулировали и управляли. Боль, которую люди привыкли оценивать как должное, болезненная давка на совесть. Все это для их притупления, лишь бы не ощущать этот странный кайф от того, что они… Ничего не чувствуют, как люди. Марк стал чудовищем в глазах самого себя. Он стыдил себя за поступок, совершенный из трусости и страха перед наказанием. Он обменял свое желание быть любимым и любовь на свободу. За эту свободу он также знатно поплатился, получив лишь плевок в лицо. Он был выставлен из дома, как котенок. Подмерзший, одинокий, брошенный и забытый людьми, омытый грязью и слезами дождя, что лил так омерзительно сильно, заставляя Хитклиффа дрожать на улице. Так была проведена первая ночь без Цезаря. В холоде, в голоде, в одиночестве и в боли. И больше ничего Марк не испытывал. Он был измотан и опустошен изначально, еще до этого конфликта. Они разошлись тихо. Без криков или других замашек. Ничего лишнего. Просто. Последнее слово осталось за Марком. Он выиграл эту одностороннюю войну с поехавшим психом на небесах. Он одержал победу. Но какой ценой? Рад ли он такому выигрышу? Одиночеству. Холоду. Чувству, что его забыли, предали и бросили. Он разделял чувства Торреса. Даже будучи так далеко друг от друга, он думал о благополучие Цезаря. Он молился за него. Они разошлись на ужасной ноте, но Хитклифф, пытаясь подавить свои чувства, напичкивая их наркозом в смертельной дозе, продолжал его любить. Детские воспоминания хранили в себе прежнюю любовь и тягу к желанию ощутить руки. Расплывающееся изображение, страх перед самим собой, ненависть к самому себе. Марк испытывал это все в своей мере. Он не был рад происходящему. Он ничуть не гордился собой. Он тоже находился в таком же состояние, что и Цезарь. Он жалел обо всем. Он жалел о Цезаре. Он жалел обо всех сказанных ранее обидных словах, пропитанных ненавистью и гневом. Боль в груди не давала уснуть. Он до сих пор наизусть помнил номер телефоне Торреса. Наступил момент слабости. Это было предательство со стороны его нездорового рассудка и, подойдя к старому телефону, он набрал номер. Номер, который всегда помнил. Номер, о котором забыть — грех. Послышались протяжные гудки. На таких старых телефонах красного цвета с закрученными проводами еще не было известно, кто тебе звонит. Гудки шли долго. Очень долго. Продолжительно долго. Два года прошло. Наверняка номер он уже сменил. — Алло? — тихий голос по ту сторону трубки вывел Марка из размышлений, боль в сердце стала неимоверно сильной, а ком в горле застрял, не давая нормально вдохнуть, — Кто это? — Цезарь.? — голос звучит неуверенно, не слышно, он словно сам с собой разговаривает. Раньше мать могла наорать на него за то, что он так тихо говорит. Но сейчас… — Д-Да. Цезарь. Вы что-то хотели? — он дрожит. Марк чувствует это через динамик. Он слышит легкую паузу. Он наизусть выучил его. — Назовите свой адрес… — Бруклин 2А. Это все? — нетерпеливо молвит тот, а после трубку резко кладут. К черту меры приличия. К черту этого ебанного Бога. К черту эту псевдо-любовь. Он просто не может забыть обо всем, что сделал для него Торреса. Это пытка для них двоих — он это знает.

***

В дверь стучат. Цезарь не хочет открывать. Он кое-как преодолевает свою лень и тоску, которая тянет к земле, и подходит к двери, медленно приоткрывая ее. Взгляд встречается с ним. Марк запыхавшийся. Глубоко дышит. Весь мокрый от дождя. Он напоминает облезлого котенка. Оба не знают, что и говорить. Торрес съехал со своего старого дома. Он сжимает ручку, уже собирается захлопнуть дверь, чтобы скрыть мокрые глаза за деревянной преградой, но его резко останавливают. За плечи крепко-крепко обнимают. Марк все также ни слова не произносит, прижимает к себе Цезаря. Снова висит неловкая тишина. А после тихие всхлипы со стороны Хитклиффа. — Прости меня, Цезарь… — Прости меня, Марк, — Торрес обнимает его в ответ. Он всегда был готов принять свое солнышко под укрытие, даже в самый дождливый день оно светило ярче всех и радовало намного больше, чем кто-либо еще.

«Любить — ничто. Быть любимым — это что-то. Но любить и быть любимым, это все.»