И ничей вины и ничьей награды в этом нет, всё сделано так, как надо только этой ложью лицо свело кто же знал, что будет так тяжело
Конец пера, обмазанный чернилами, шкрябал по чистому листу, выводя угловатые буквы, под привычное поскрипывание половиц верхней палубы и безмаршевый топот хлюпающих сапог. По стеклу рябью барабанили капли долговязого дождя. Укутанная в потрёпанный пылью и годами плед, Астрид грела руки о чашку заваренного чая и, вдыхая ароматные завитки пара, поглядывала на ссутулившегося капитана. Лоб рассекли глубокие впадины суровой науки жизни, огрубевшие пальцы то зарывались в потрёпанные волосы, то спокойно пробегались по краям стопы бумаг, оттягивая углы листов и шурша ими, словно пересчитывая, как заветными купюрами. Буквально сутки назад пришло письмо с очередным «выгодным» предложением. Ещё один хвалёный капитан потрудился от руки написать сухую, несвязную лесть о безупречных победах Ночной Фурии и стратегии его покровителя в нескончаемых схватках, искусно вплетая в концовку просьбу посетить его скромную обитель и желание запечатать договор на крови. Через пару часов, после прочтения вожделенного письмена, труд неизвестного капитана разъедал огонь на большом, покрытом копотью блюде. Тлея на глазах, пламя потухало под созвучную перепалку Хэддока и приближенной Хофферсон. В хмурую погоду гнев двух сторон, как хлёст плётки-грома, команда Ночной Фурии слушала мучительный час. В затишье же два полыхающих сердца пробивает молния. Приглушенное недовольство, распалённые тела и души, необузданная жажда насытиться другим, единым. Дождь не утихал, но сил на что-то посерьёзнее сырого решета у него не было. Хофферсон отклоняется на спинку бархатного кресла и задумчиво вглядывается в осадок из чаинок. Они часто не сходились во мнении, многократно ссорились, доходя до крайней точки невозврата, и примирительно затихали, сберегая то хрупкое и бьющееся, единственное связующее. Чувства, ещё не окрепшие временем, но проверенные на прочность канонадой шальных выстрелов из всевозможных тёмных закоулков судьбы, натянутым канатом сдерживали чумную, растирающую в порошок бурю, изничтожающую всё человеческое, дрожащее живое. Приглушая разъедающие мысли пойти на перекор, вырвать из рук чёртово перо и вылить содержимое чернильницы на ответное письмо, Астрид делает глоток и морщится. Горький. — Ты кому-нибудь вообще доверяешь, кроме себя? — спросила Астрид, следуя взглядом за чернильной линией, узнавая знакомые слова, заученные фразы сухого отказа. Ответное молчание катящимся ядром придавило шаткую потугу клещами вытянуть хоть слово из угрюмого пирата. Его отрешённость и замкнутое давление скручивало изнутри с тошнотворным хрустом костей. И лучше бы он молчал дальше. — Доверие — как шальная пуля, выпущенная в себя чужими руками. Самоубийство. Люди, получающие твою благосклонность и слабость, теряют рассудок, возвышают себя до вершителей судеб. Да ты и сама была разменной монетой, не так ли? Его спокойный размеренный голос резал не хуже заточенных ножей. Иккинг никогда не ходил окольными путями в выражении мыслей и отношений. Даже если для другого правда сравнима с кислотой. Астрид комкает плед в сжавшемся кулаке и непрерывно смотрит на хмурящиеся брови. — Ты забудешь о доверии, когда каждый пожелает тебя убить. Жизнь в вечном страхе, что может быть отвратительней? Сопоставив существование в тени раздирающего отчаяния и открытую вражду с плещущейся по венам чернотой, я предпочёл второе. И всё ещё жив. Губы Астрид сомкнулись в тонкую линию. Что она знает о капитане Ночной Фурии? Этот вопрос не раз маячил в мыслях Астрид, особенно после ссор, где Хэддок имел огромное преимущество в аргументах, приводимых фактах и, в силу своей опытности в переговорах, а также управлении не малым числом душ, легко манипулировал. Раздражающая слабость билась в рёбрах, и Хофферсон неохотно принимала свою неопытность. Он учил её, как маленькое неразумное дитя. Но только методы воспитания были иными, в манере морского разбойника. Иккинг растил и лелеял жестокость, чёрствость сердца, закалял упорство, бил в слабые места, заводил одной просто фразой, доводя до остроты и брожения, как настойку крепчайшего рома. И упивался её яростью. — Мне ты тоже не доверяешь? Боишься стать уязвимым, слабым? Или ждёшь ножа между рёбер в одну из трепещущих страстью ночей? — Горечь череды вопросов зависла в спёртом, щекочущем лёгкие неосевшей солью, воздухе. Перо замерло над недописанной мыслью. Астрид подалась чуть вперёд, отставив чашку с блюдцем подальше от края стола. В его любимых, желанных глазах цвета летней лазури плескалась давно завянувшая боль. Она способна на это жалкое зрелище. Он позволил ей быть подле себя, впустил в своё одиночество. Но за отобранное его коварная может потребовать иную плату. Кровавую, ценнейшую, не медяка не стоящую. — Неужели настолько прогнили люди в твоём понимании? Впервые за длительную отчуждённость к его губам припала ухмылка. Сердце предательски дрогнуло. Проклятая обоими, короткая слабость. Родное лицо, к которому её так и тянет прикоснуться, очертить подушечками пальцев скулы, контур губ, поддастся ближе, притягивая за ворот расстёгнутой рубахи, ощутить палящее дыхание, от которого сбивается сердечный ритм, заставить своими махинациями зрачки зелёных глаз расшириться, возжелать. Сделать больно. Иккинг оставляет перо в чернильнице, не разрывая зрительный контакт, подтягивает к себе фарфоровое блюдце и берёт её чашку с остывшим чаем. Волна накатившего ожидания разливается по венам жаром. Он ловит каждую эмоцию, отрывистые, едва видимые движения нетерпения и посылаемую просьбу. Она хочет услышать заветные, запретные слова, лелеет надежду на лучшее, пытается удержать что-то столь хрупкое, в народе счастьем кличимое. Но как бы они не обманывались, оба знали свою обречённость. Они пропитаны болью, изранены предательствами. У обоих на спине давно нет крыльев. Жизнь научила их ползать в грязи, глотать ложь с дёгтем и запираться от любых попыток прикипеть, увлечься кем-либо, вверить себя дикому зверю на растерзание. Взаимное недоверие связало их коваными цепями, а освободиться от них по силам только единому шагу в пропасть. Мысли сплетаются змеями, перед глазами одинаковый исход, к которому Астрид тянется первая, накрывая холодной ладонью его руку. Сжимает до побелевших костяшек. Она бьётся, как бабочка в стеклянную лампу, желая подобраться к огню как можно ближе и сгореть в его пламени. Отстроенная годами стена даёт трещину с двух сторон. Иккинг подносит к губам сколотый край чашки и отвечает перед тем, как сделать последний, самый горький глоток. — Когда я полностью тебе доверюсь, этот вопрос отпадёт сам собой, и больше ты никогда не усомнишься, мой свет.Мы сидим напротив друг друга, Готовы сорвать одежду, Но касаются только руки... И теряется вся надежда.