Адьё, великая страна

О этот запах!.. Мерзкий, спёртый дух старой квартиры с засаленными обоями, когда-то белыми в мелкий цветочек, а теперь серыми в желтые пятна. Скорей бы дверь, обитая красно-коричневым дерматином... Он когда-то скрипел, как новенькое седло, а теперь обвис лоскутами, как будто её погрыз усердный пёс. А он и погрыз — в восемьдесят… каком же?.. Аккурат в тот год, как Андропов генсеком стал. Ну да-с, плавали-знаем. Подох уже и пёс тот, и Андропов, и Хрущев, и Сталин, и камергер его императорского величества. А он, великий комбинатор, сын турецкоподданого и лейтенанта Шмидта, Остап Сулейман Берта Мария Бендер, видишь, жив. Жив, курилка… Тащит свои драные штиблеты по щербатым ступенькам, потому что лифт не работает уж год как. А в его-то, Остапа, возрасте подняться на своих двоих на шестой этаж — это вам не двенадцать стульев разыскать. В ЖЭКе опять Вася, пьяный в дрезину, — физиономия «патентованный жулик» — сказал: «Хренушки, а не лифт, двигатель-то спёрли на металл! А где обмотку новую брать?». Сам же, сволочь буржуйская, и пропил… Так что ж тут докажешь — никакого порядка не осталось, всё развалили…        Кто ж знал, что до такой старости и правда дожить можно? Вон Киса Воробьянинов гораздо моложе был и даже бритвой махать силы нашёл, и тот спустя год после погони за стульями скоропостижно скончался в государственном дурдоме номер девять от белой горячки. Всё ему тёща, вишь, мерещилась да стульями дразнила, как та пушкинская графиня: «Третий… Седьмой… Последний».        Уже и без клюки никуда. Только и висишь на ней. Ещё пять шагов вверх и постоять… отдышаться бы. Скоро… скоро уже. Уже пятый этаж. В девяносто один год кажется, что уже не человек, а гриб. Пора в землю врастать. Ещё и кошатиной воняет… Баба Зина с четвёртого прикормила целую стаю — орут под окнами так, что хоть волком вой в ответ. Вот пока управдомом при Брежневе служил — порядок был, не дом, а огурчик! И лифт, и свет, и вода горячая! Да! Была! Из крана. Водяная и горячая. А у бабы Зины внук ещё в школу не ходит, но уже смышлёный, так когда я ему про воду сказал, только глазами хлопал. Не верит, что такое бывает. Горячая вода из крана. Эх, молодёжь…        Уф… Шестой. Дверь-то хлипенькая совсем, да и замок три раза слесарь чинил. Глаза уже совсем слепые стали — пока ключом попадёшь, пока откроешь…        Вот они, родимые. Тридцать пять квадратных метров, выданные управдому Остапу Бендеру в порядке очереди на жилплощадь по ордеру с настоящей синей печатью. Мебель — не какая-нибудь гамбсовская — фабричная, из прессованной стружки. На стене — ковёр, красный, с узором. Ночью спать теплее, когда ковёр у стенки — не дураки придумали. Буфетик с мутноватыми стеклами, а за стеклом — сокровища. Вазочка хрустальная, подаренная на юбилей, от ЖЭКа. Зубчик уже отколот, но это ладно. Зося на кусочке картона, бледная-бледная, — она не старела, таяла от солнечного света. Её локоны поседели до светло-серого, а лица уже почти не различить. За фотокарточкой — деревянная шкатулка. В ней в мятом полиэтиленовом пакетике — документы. Паспорт гражданина Советского Союза и сберкнижка. Остап уже сорок лет как вкладчик сберегательного банка. В сберкассе лежало целых пятнадцать тысяч скопленных рублей на безбедную старость. Уже и не Лувр строить, не пятьдесят тысяч серебряных ложечек покупать — дюжина вон в буфете спрятана, за вазой, — да и антилопа перламутровая есть, фарфоровая, — на полочке перед оранжевой подпиской Ильфа и Петрова и голубеньким пятитомником Есенина. Нэпманское жраньё теперь важнее стало. Ни куриной ножки, ни дохлого карпика не купить: в магазинах шаром покати, и цены стали расти безбожно, а деньги-то не дают который месяц уже. Сосед снизу приходил, просил подсвечник бронзовый продать и семерых слоников из буфета. Слоны эти счастье приносят. Что ж… Россия — родина слонов. Цирк и чехарда… Сперва референдум какой-то… Чего-то там галочки какие-то ставить — моими слепыми глазами много наставишь? Теперь и вовсе что-то непонятное творится. Непонятное стало всё. Выросли, повзрослели колонны марксизма, а теперь-то пойдут снова ломать, уж я-то знаю, уж я-то это видел. Всё детство своё голодное мыкался, пока царские колонны ломали. Но я-то что… я плюшевый пророк, и зубы мои уже не белые, а золотые. Сосед снизу просил продать. Но это какой-никакой, а капиталишко. Да и есть-то чем? А скоро наверняка и сосиски пропадут. Школьные. Рыжие, сочные, пахучие. Только в последнее время они цвета стали какого-то розового и на вкус нетактично ватные. Придавило, видать, сосиски эти двадцатым веком — весь сок из них вышел. А подать сюда цельного гуся! Только на столе тарелка керамическая, гжелью расписанная, да на ней сосиски. Чует, чует сердце, что скоро и сосисок не купить. Вот он, сосисочный романс о древнем витязе и его золотых зубах. Всё золото. Проклятое золото. В шкатулке лежит ещё и колечко пятьсот восемьдесят пятой пробы, зачем-то однажды купленное в комиссионке. Так-то золото ни к чему. Разве ж миллион его графом Монте-Кристо сделал? Таскал он свой миллион, как гирю на шее, только что не утонул, и слава богу. А эти всё пилят. Пилите, Шура, пилите, авось допилитесь до мысли, что нет там радости. На днях сосед снизу просил медали продать. «Ветеран труда» и значок «Победителю соцсоревнования» ещё не так жалко. Это дом, где работал Остап, получил звание «дома высокой культуры быта». Вот орден Золотого Телёнка пережил двадцатый век. Он-то, кавалер ордена золотого руна, потомок янычар Остап Бендер, который хотел из серебряных ложечек памятник Паниковскому во весь рост отлить, ещё не выжил из ума, чтоб так крохоборствовать и ордена продавать. Размаху нет! Эх, был бы он молодым, как бы развернулся, а теперь только и хватает на то, чтобы к телевизору дошкандыбать и кнопку нажать. Телевизор-то не какой-нибудь — цветной, уже не с ручкой поворачивающейся, а с кнопками. «Березка» — на девять программ. Пришлось золотом спекульнуть, чтобы такой большой и пузатый купить, с деревянной панелью. А вот и программа «Время». Синий экран слепит, пока часы пятнадцать секунд протикают и музыка заиграет. Свиридов такую музыку написал — только и стоять под неё отдавая честь уже полвека. А потом это вот «здравствуйте, товарищи» таким голосом, как будто с тебя невыученный урок математики спрашивают. Новости закончатся, можно и проигрыватель включить — пластинка с вальсами Свиридова есть. Потрескивает. Эх, вот он, старый вальсок, — не вальс, а эхо жизни. Разве ж Свиридов не романтик? Разве ж он, Остап, не последний романтик советского толка? Взять вот фотографию Зосину — всё равно ни с одной из своих многочисленных жён турецкий султан Остап жить не стал — отравила его Зося, отравила и покинула. Взять да станцевать вальс под старый граммофон! Ноги только заплетаются… Ни танцевать, ни петь уж не выходит — только скрипеть. Надеть бы залихватскую матросскую кепку да скинуть бы махом лет шестьдесят, чтобы снова стать бравым юнгой на корабле жизни! Пусть в стоптанных башмаках, пусть в шарфе, намотанном на голую шею, — разве ж молодость не простит грязных штиблет? Выйти бы снова и скомандовать парадом хоть однажды — пусть подавится минувший век — век-гегемон — придёт и тебе конец, старый шакал! Мы ещё посмеёмся над твоей обеззубленной мордой, ещё собьём с тебя твой царский колпак! А по телевизору всё время рожа эта жирная, пьяная — новоизбранного президента РСФСР — откуда только они повылазили-то, эксплуататоры? Всё под трудовой народ маскировались, а только перестройка наступила, одни конторы «Рога и копыта» полезли. Миллионы ищут, бежать, наверное, будут. Только куда бежать? От себя не убежишь. А мне уже всё равно. Виноградники только жаль. Водки никогда не пил, а вина хорошего не будет — весь виноград извели. А там, за окном, растёт что-то новое. Вон молодое дарование появилось, по телевизору горы золотые обещает. Чем-то господина Корейко напомнил. Тоже самовзрывающееся акционерное общество организовал, только не «Рога и копыта», а из трёх букв. Кто ж из трёх букв-то деньги делает? То ли дело раньше: «Трудовой кедр», «Пилопомощь» — натуральная поэзия. Выцарапать бы, выдрать бы своё кровное из сберкассы да может вложить в это трёхбуквенное предприятие? Уж я бы там развернулся… Рыночная экономика — это не шутки, а врата великих возможностей. Чистые спекуляции. Вот и про приватизацию заговорили, так как же приватизировать, когда денег нет? Смех да и только. Квартира-то государственная, а вчера приходили какие-то бритые да круглоголовые, предлагали обменять квартиру на земельный участок где-то за городом. Тихое место и никакого шестого этажа, только документы подпиши. Я-то стал читать, а там мелким шрифтом что-то такое наверчено, я и слов-то таких не знаю, да ещё очки подводят. Но про приватизацию-то я углядел. Участок тот приватизированный на моё имя будет. Сбылась мечта идиота. Пришла приватизация и разэлектрификация всей страны — чёртов лифт и Вася-алкоголик. Подписал. Пусть мне дом будет. Старость не радость. Все устают. И век двадцатый, и я — ровесник века. И мне, и войне, и стране — всему конец наступает. И в этом великая сермяжная правда. Плохо мне… Плохо. Адьё, великая страна, отдал вам честь, как юная институтка. Мы разойдёмся с вами по-английски: прощаться всегда не грациозно.