позитивная мотивация

а в масштабе – как Россия и Польша: ты поменьше голубком, я – побольше

Широка страна моя родная, много в ней. От Московского аэропорта надо ещё до Москвы добираться n-количество времени. Широка страна моя родная, как же все таки хорошо в компактных Европах, где четыре часа на электричке не поездка из одного конца необъятной в другой, а пересечение границы. Со страной родной у Захара не очень. Распавшийся совок сделал его счастливым обладателем прошлого в междумирье, и вот он приехал сюда заново знакомиться, но выбрал для рандеву не Ленинград, а Москву. Ленинград-Петербург - это, как говорится, дело личное. Ну его, пусть в памяти живет. Да и к кому бы он там поехал? В Петербурге никого не осталось, в Москве - и не было. Поэтому да, конечно, столица. Там Захар нужен то ли для оценки, то ли чтоб галерейщик мог посветить интеллигентными знакомствами, но он и не против, это даже любопытно. Москва и кирпичи. Современное искусство и вытащенные из закромов мэтры. Захар Кордовин в качестве приглашённого эксперта. Вернисаж будет забавным. Тем более, что он всего на день, даже без ночевки. Захар любит ощущение пустоты, которая появляется в голове после нескольких перелётов. Москва цветёт как кактусы в пустыне. Цветы и колючки, думает Захар, ну какая красота. Метрополитен с заявкой на имперские амбиции, бомжи в парке у трёх вокзалов и ларьки со всем и ото всюду. И нельзя сказать, что ему не нравится. Пахнет тёплым хлебом, кислым кофе, пахнет бензином, пахнет землёй. Небо над Захаром и Москвой фантасмагорически розовое с белыми прожилками - почти мясо. Хаты в ризах образа. Мясо высосет глаза. Москва Захару импонирует. Он гуляет по улочкам Китай-город, штукатурка на домах лежит неровной охрой и кое-где идёт морщинами. Он ищет место, где уставшему путнику предложили бы кофе и завтрак по сдельной цене, но обнаруживает цены не столько сдельные, сколько скотские. Не весь ещё народ Израиля репатриировался, думает Захар, глядя в меню, скудное, но жадное - того и гляди сожрёт. Берет конечно эспрессо (маленький чёрный без молока - так это называлось в Ленинграде) и омлет, официантка элегантно подпирает собой стену и пытается обратиться к Захару на английском, приходится придать себе более российский вид, свести брови к переносице и прекратить официантке улыбаться. Так не принято. Юное дарование оказывается не тем, что нужно. То есть выставка - не его, но он вполне себе дарование, говорит организатор всего этого скотства. Дарование отвечает, мол, вполне себе юное, и хмуро морщится, Захар дружелюбно хлопает его по плечу. — Захар, — тянет он дарованию руку. То руку берет и некоторое время жмёт задумчиво, упав куда-то в собственные мысли, задерживая чужую ладонь чуть дольше необходимого. Потом из мыслей выныривает, улыбается, отвечает: — Андрей. Хорошее такое, распространённое имя. — Извините, что задумываюсь. У меня статья, — объясняет этот Андрей, и Захар не выдерживает и фыркает, представив юное дарование в (детской) комнате милиции. Андрей снова хмурится. — Не уголовного кодекса. Я скорее исследователь, не художник. Организатор, отплывший от них было, возвращается, чтобы сказать, мол, Андрей Андреевич явно напрашивается на комплименты, потому что он художник, и художник подающий надежды. — Не вынуждайте меня вам хамить, — скрипит Андрей Андреевич организатору и тот послушно уплывает обратно, ловить руками уклеек и карасиков в водах арт-бизнеса. Рыбаки-мудаки. Захар улыбается Андрею, тот в свою очередь глубоко серьёзен. Он ужасно забавный и совершенно не похожий на Андрюшу. Сравнение только на основе имени - глупость, но Захару все мерещится, как в этом смешном проскальзывает что-то из того, несмешного, его, Захара, прошлого. — Я тоже не художник, — говорит он, — я оценщик. — Предпочитаю называть это «исследователь картин на соответствие подлинности, — пожимает Андрей плечами, — от слова «оценщик» веет рынком. — Рынки я люблю, — снова улыбается Захар. Рынки разных стран и городов в его голове складываются в огромную напольную мозаику храмового комплекса имени бессмертного духа денег и товарообмена. Рынки его детства, вещевые рынки ленинградской юности, европейские блошки, крикливые и шумные рынки Израиля, цветная круговерть возится внутри его головы и пытается выплеснуться наружу. Захар её сдерживает. Он не художник. — Тогда вам наверняка нравится здесь? — Андрей обводит выставочный зал рукой, — тут торгуются не хуже. — А то и лучше, — замечает Захар, — но нет. Я не большой любитель подобного рода рынков. Мир искусства слишком уж далек от жизни. Это не интересно. — Зачем вы тогда пришли? — то ли хамство то ли просто прямой как палка вопрос. Андрей все хмурит брови, то ли ему совсем не нравится окружающая обстановка, то ли он по жизни такой - хмурый и настороженный исследователь от искусства. — Меня пригласили. — Меня тоже, — вздыхает тут он и в глазах пробегает лёгкая искорка газовой горелки. Внутричерепная сварка. Свалка. Рынок. — Только я картину свою не предоставил, надеялся, что выгонят. А это оценили как жест. Вон, организатор-водомерка говорит, мол, я на комплимент напрашиваюсь. Захару кажется, что собеседнику одновременно и пятнадцать, и сорок лет. Организатор-водомерка. Андрей-исследователь. Конечно, не художник, и не мог он быть художником, Андрей-художник у Захара уже есть, то есть был, но время такое эфемерное понятие, что Андрей-художник все таки есть. Захар оглядывается в поисках хоть сколько то интересных лиц — совеременное искусство в отрыве от авторов его мало интересует — и находит только очередной косяк рыбок уклеек курсирующих между экспонатами. — Андрей, а вы не хотите кофе? — спрашивает он очень скучающим тоном. Андрей улыбается половиной рта, неровно и забавно, похожий на среднего размера собаку, впускающую в себя воздух сквозь слегка приоткрытую пасть. — Очень хочу, если честно. Если за ваш счёт. Захар опять смеётся. Андрей нагл и злобен, это прекрасно смотрится на молодых дарованиях среди исследователей, а у художников - старо как мир. Конечно за его счёт. Андрей признаётся, что совсем не знает района. Захар признаётся, что никогда и не знал. В его голове Москва - бесконечный пазл из других городов, он уверен, что может увидеть за этим домом - море, а вон тот серый хрущ обернётся за его спиной небольшим немецким домиком. Он не знает Москву и вообще-то знать не хочет. — Вы москвич? — спрашивает он Андрея, потому что тот, разглядывая вывески в поисках места поприличней, как-то уж слишком сосредоточенно сопит. Захару очень хочется над ним смеяться, не зло, так, от полноты чувств, но не смеётся, чувствует, он этого не оценит. — Не очень, — пожимает плечами Андрей, — я здесь с детства, но непонятно, живу ли. Вот и района не знаю. И вообще мало знаю город. — Ну и черт с ним. — Не без этого. Человек-афоризм и печальная собака, втягивающая воздух через приоткрытую пасть. Себя Захар лишает эпитетов. Он здесь наблюдатель. Кофе пьётся, жизнь поётся, речь ведётся. Говорят конечно о художниках. Когда Андрей говорит о этом своём Ликееве, то человек-афоризм пропадает, отваливается за ненадобностью, а на место него приходит просто человек. Андрей. Андрею интересно всё о художнике Дмитрие Ликееве. Он страдает от недостатка материалов. Он стучит чайной ложечкой Захару по лбу, объясняя про гэбэшные архивы и всеобщую мировую несправедливость. Мир, говорит Андрей, не оставил места для информации о Ликееве, и её пришлось запереть от глаз. Слишком много всего в мире. Но мне то нужен Ликеев. Но я то изучаю его. Захар смотрит, как он пьёт эспрессо, высыпав туда добрую горку сахара, как машет руками и сам же сдерживает свои жесты, рубит их. Как у Андрея смешно дёргаются пальцы, когда он молчит, но в голове своей явно продолжает говорить, и тень от этого разговора заставляет его пальцы бегать по столешнице как по клавишам фортепьяно. — Но я, — говорит Андрей после небольшой паузы и поблескивает глазами, — все равно про Ликеева узнаю, всё, что этот мир уже вместил. — Большего то узнать не получится, — отвечает ему Захар, переплетает пальцы и кладёт на них подбородок. Смотрит. Андрюша как всегда вертится в его голове, память ест разум, память бесконечная и бесконтрольная. В Лененграде они варили кофе в турке из всамделишной Турции, которую притаранил Жуке очередной её ухажёр-ухожор. Жука эксплуатировала Захара на кухне, грызла сахар вприкуску к кофе, Захар смеялся и предлагал ей, как купчихе, кофе пить из блюдца. На купчиху Жука бурно негодовала, обзывалась в ответ, но сахар грызть не переставала. У кого-то тетки-тётки, а у Захара - какая-то младшая сестра. — Вы уснули? — Андрей чуть трогает его пальцами. От него, оказывается, пахнет горьким адеколоном, дешевое что-то, спирт, трава. Захар моргает, улыбается. — Нет, тётку вспомнил. — Я вам тётку напоминаю? Захар смеётся. Ужасно хочется с этим Андреем смеяться, над ним смеяться, вместе с ним, он какой-то совсем несуразный и элегантный, видится под нанесённым снегом язвительности серебро и морозный ледок. — Мне Россия её напоминает, ну право слово, Андрей. Какая из вас тётка. Андрей хмыкает, заказывает ещё кофе. Захару это импонирует. Пьёт за чужой счёт (хоть бы и кофе) и не спрашивает, удобно ли будет взять ещё. — Я завтра рано утром улетаю. — У меня ночной поезд в Санкт-Петербург. Они смотрят друг на друга и вдруг начинают смеяться. — Я в Ленинграде учился, — говорит Захар, отсмеявшись. — купите себе пельменей на Ваське. — Это обязательно? — Ага. В кофейне они сидят до закрытия, мне очень повезло выпить столько кофе, говорит Захар, ночью совершенно некогда спать, я пойду провожать тебя на поезд, говорит Захар, Андрей улыбается, серебро, талый лёд, юное дарование, пошли уже, официантка хочет нас выгнать, я же вижу. Фамилия моя Кордовин, я знаю, узок творческий мир, а мир умных людей ещё уже. Мы на ты? Да какая разница, я уезжаю через три часа, а я, значит, через семь. Ночной Москва—Санкт-Петербург - совершенно отдельная музыкальная тема, гудит, свистит и молчит. Привычное для сна время суток заставляет пассажиров пихаться в вагон в возможной тишине и обтекать друг друга, стараясь не касаться. Полуночные призраки. Они подбегают к поезду минуты за две до его отправления, Захар думает «я бесконечно стар для опозданий», Андрей суёт проводнице паспорт, с зажатым в его бумажной пасти билетом, и влетает в вагон. Проводница входит следом, вопросительно смотрит на Захара, тот, отмерев, машет Андрею в спину и уходит, не дождавшись мерного перестука отъезжающего поезда. Поезд трогается и без него, скрипя железным сердцем. На самом выходе с перрона он оборачивается, приподнимает руку, как будто его можно ещё увидеть и говорит: «пока, Андрюш», и это очень верно, потому что с тем, своим, он так и не успел попрощаться. Самолёт у Захара через четыре часа, как раз успеет доехать и уснуть в аэропорту прямо у выхода на посадку.