Олёкма

Запыхавшись от быстрого бега, Иван не сразу узнал местность. Сапоги утопали в грязи, съезжали по мокрым камням, пока он пробирался сквозь чащобы-заросли подальше от людей. Своих и чужих, но больше — своих. Приняв лошадиную дозу опиума, что убила бы кого угодно другого, Иван сбежал от всех, поддавшись животному страху смерти. Не от веществ, но от обстоятельств, которые больше не могла игнорировать ни одна душа на его земле. Иван чувствовал своих людей: их смазанные голоса бились в голове на разных языках, призывая его остановиться и остановить кровавую баню, а шрамы ныли с новой силой — их он тоже ощущал в полную мощь. Какие-то нанёс себе сам, какие-то получил в бою, какие-то заработал на каторге, а вот эти кривые — в нечестных драках со своими же людьми. Свежий длинный порез был одним из тех, что Иван соорудил собственными руками, пытаясь уйти от душевной боли последних столетий. Он присел на влажный берег, пытаясь унять головокружение и тошноту. Что-то изменилось долгие минуты спустя: был это густой туман, накрывший вершины гор и пойму Олёкмы, или непривычная тишина — он не понял. — Вот Вы где, — окликнули Ивана со спины. — Вас все ищут. Должно быть, один из красных: тех самых, что и раздирали его плоть, и одновременно были им. Иван не слышал его живых запахов пота и крови — только свои — поэтому и не обращал внимания, пока прямо перед ним не присел на корточки человек. Существо. Иван отпрянул назад, заметив знакомые черты, искажённые мягкой улыбкой. Оскалом — потому что такие существа, как он, не могли улыбаться мягко и не могли испытывать ничего, кроме самых плохих эмоций, доступных мыслящим созданиям. А потому и требовали немедленных изменений. Существо взяло его за руку и спокойно погладило по запястью, задевая свежу рану. — Только не отталкивайте меня, — шептало оно, подняв на Ивана фиолетовые глаза, — я пришёл помочь. Чтобы стать тем, чем надо, требовались огромные усилия, говорили его прошлые государи-правители, и ради этого нужно было потерпеть. Одни частично смирялись с его природой, потакали самому жестокому, что крылось в его душе, другие брили его и наряжали в тесные, непривычные одежды. Но те переживания — старые и тёмные — жили в нём всегда, сколько бы ни пытались Ивана облагородить. А временами и вылезали наружу. Вероятно, сейчас был один из таких моментов, раз уж на Ивана смотрело, раз уж Ивана касалось что-то похожее на него самого. Такое было не раз: прямо как в тот голодный год, когда Иван стал тем, кем являлся сейчас, замёрзнув в жертвенном обряде. Пережив свою первую жестокую смерть, он довольно быстро смирился с новой ролью, но, вероятно, не принял все обязательства до конца. Тогда же и пришло на помощь оно: помогло выбраться из избушки и сбежать от её хозяйки, но вместе с тем привязало Ивана к ней навечно. В плохие годы Иван возвращался на старое место в поисках отрады, если найти её среди людей не удавалось. Иногда и избушка пропадала. Древнее божество слилось с ним в одно целое, но бывали случаи, когда сознание разделялось и играло с ним злую шутку: он столько раз ловил себя на мысли, что не узнавал собственное отражение. И сейчас не узнавал: когда его нынешние-временные правители-государи подталкивали его делать немыслимые вещи. Землю и людей — его самого — пытались привести в надлежащий, симметричный вид, но раз за разом путались, а исход один. — Приди в себя, — существо ковыряло пальцами внутри, задевая сухожилия и вены, измазывая и измазываясь в крови. — Приди в себя и послушай: единственная твоя задача сейчас — не умереть. Единственная его самая важная задача — не умереть. Но сейчас же перед ним поставили другие цели, выбрали Ивана проводником. Истекая кровью и умирая от бесправия и сражений, он обязан был донести до людей — всех людей — то, что от него хотели. — Да ты совсем плох, — шептало ему существо, проникая пальцами в порез, прогоняя боль по телу. — Вот тут, в самом нутре. Существо оставило в покое его истерзанную руку и поднялось, заставляя задрать голову. Обошло его по кругу и встало сзади. — Дай мне тебе помочь, — Ивана поставили на ноги, подхватили под локоть и повели к берегу. Он не чувствовал прикосновений к своему телу, но и не двигался по собственному желанию. — Ты не веришь мне сейчас, но я правда знаю, как будет лучше. Иван не отвечал, робея перед тем же существом — становясь тем же существом — что подталкивало прежнего его в мутное течение Олёкмы. Неистово желая, предвкушая, как мягкие воды унесут его вдаль. Вероятнее, всего, Иван шёл без наставлений: он не слышал больше никого, кроме себя и своей идеи, своих тела и разума, своих шрамов: какие-то получил в бою, какие-то заработал на каторге, а вот эти извилистые — в нечестных драках с самим собой, когда пытался остановить мерный ход времени. А ведь избушка перемещалась всё дальше на восток по мере захвата и уничтожения земель. По мере войн и революций, по мере людских трагедий и попыток бегства: вместе с ними всё дальше сносили и место, где люди искали утешения. Менялось место, менялся избушка, менялись хозяйки и хозяева — менялся Иван.