Мария и Марфа

— Инокиню Марфу видеть желаю… — Здесь она, матушка-царица, в келейке своей… изволь, матушка, вот сюда… Высокая, прямая, с плотно сжатыми тонкими губами, идёт царица Мария Годунова следом за низко кланяющейся монахиней по узкому коридору. Возле одной из низких дубовых дверей стоят двое мужчин-стражников; при виде царицы поспешно вытягиваются по струнке. — Здрава буди, матушка… — Что, охраняют инокиню Марфу? — не глядя на них, спрашивает Мария у сопровождающей её монахини. — Для её же блага, матушка, всё как государь Борис Фёдорыч повелел… Выходить дозволяют, само собою. Однако же выходит инокиня Марфа по обыкновению токмо в церковь да на исповедь, а трапезничает у себя. — Добро… Наедине поговорить с нею желаю. — Как прикажешь, матушка… Дверь отпирают. Вынужденная пригнуться в низком проёме, входит царица в келью. — Дверь затворите покамест. — Слушаемся, матушка… Недвижно сидевшая на узкой монашеской кровати инокиня, в миру бывшая царицей Марфой Собакиной, третьей и последней женой Ивана Грозного, матерью младшего его сына Димитрия, повернула голову на звук открываемой двери, но при виде вошедшей царицы на её лице не отразилось никаких чувств. Она не поднялась на ноги и не произнесла ни слова; Мария же спокойно взяла единственный находившийся в келье табурет и села напротив неё. — Поздорову ли, сестра Марфа? Губы монахини на миг дрогнули в горькой и злой усмешке, и тут же вновь лицо её застыло будто неживое. — Молитвами царя Бориса. Усмехнулась и Мария — и не затронула та усмешка холодных голубых глаз, острым пытливым взором впившихся в Марфу. — Я уж думала, проклятиями меня встретишь. Судорога короткая прошла по лицу инокини. Ожили на миг глаза — да вновь будто льдом подёрнулись. — Проклятиями… Что проклинать-то? Как Митеньки не стало, так с той поры всё у меня внутри и мертво… Как сейчас помню, стою над ним и кричу: права ворожка была, права! А никто и не ведает, о чём кричу, думают, поди, — умом вдовая царица тронулась… А я ж о той ворожке, что отравить меня по приказу князя Курлятева пыталась. Усовестилась, видать, когда схватили, крикнула мне: выслушай меня, царица, тот, кому как брату доверишься, сына твоего смерти предаст… И ведь не поняла я, до самого до конца страшного не понимала! И верила Борису, дядья да братья мне говорили — предаст тебя Годунов, недаром сразу после смерти царя Ивана с сыном в Углич сослал, а я верила… всё помнила, как он мне жизнь спас, как муж мой, государь Иван Васильевич, его чествовал… нет, думала, этот нипочём не предаст, а что в Углич сослал — вестимо, и впрямь так надобно, для нашей с Митенькой пользы, для спокойствия да сохранности… — Много говоришь, сестра Марфа, — спокойно промолвила царица Мария; не дрогнул ни один мускул на её лице, чьи черты с возрастом стали ещё более резкими, окончательно утратив девичью мягкость. — Многое помнишь. — Помню… Всё я помню, Марья Григорьевна, — вновь блеснули живым блеском глаза Марфы. — Как ты да матушка твоя покойная первыми боярынями на моей свадьбе с царём были, тоже помню… Что, жалеешь, поди, что не дожила Матрёна Ивановна, чтоб царицею тебя увидеть? Совсем ведь недолго оставалось, незадолго до кончины царя Фёдора Иоанновича она преставилась… уже после митенькиной… Али не шибко рада матушка твоя была бы узнать, на какое злодейство кровавое зять её, всегда прежде семье царской верный, пошёл? Так-то ведь, поди, и не доведалась… — Матушка моя и батюшке никогда не перечила, и моего мужа осуждать бы не стала, — всё так же ровно голос Марии прозвучал. — А государь наш Борис Фёдорович и супругу твоему, царю Ивану Васильевичу, и шурину своему, царю Фёдору Иоанновичу, всегда верен был. А твоему царёнку присягать — думаешь, шибко твои дядья да братья близ престола Руси Святой были нужны? Дрогнули губы Марфы. Взглянула она на Марию будто почти с изумлением. — Ведь сродственницы мы дальние… О том ли батюшка твой думал, когда царю Ивану Васильевичу меня сватал? — Батюшка мой завсегда думал о том, чтобы престол русский крепок был, — злость в голосе Марии послышалась. — Крепок он был царём Иваном, а после него — одним лишь Борисом! Добро, недосуг мне с тобою. Испей вина заморского, сестра Марфа, — достала она из складок широкого платья малую флягу, протянула монахине. — Коли желаешь, то во здравие государя нашего Бориса Фёдоровича, а коли желаешь — так за упокой мужа да сына. Усмехнулась Марфа. Взяла флягу. — Борис-то знает, что ты травить меня поехала? Новым злодейством руки обагряет, надумал довершить то, что по молодости колдовке содеять не дал? Али ты уже и без его ведома злодеяния творишь? — У государя нашего Бориса Фёдоровича и без того забот много, чтоб о тебе помнить, ведомо ему только, что я по местам святым на богомолье отправилась, а иного ведать и не надобно… Пей, Марфа Васильевна, пей. Супруг твой покойный опальных боярынь вместе с детьми не гнушался прилюдно на площадях казнить, так с зельем-то моим спокойнее будет. Уснёшь будто младенец. — Стало быть, сама удумала, — вновь усмехнулась Марфа, вытащила пробку из фляги. — Вот уж воистину — Марья Малютовна… Так-то и батюшка твой покойный к митрополиту Филиппу наведался, в тот монастырь, где его под стражей держали! Диву даюсь, что ты по батюшкиному примеру своими руками меня не душишь… — Батюшку моего срамословить смеешь? — поднялась резко Мария, двинув табуретом по полу. — Пей лучше, сторожей кликну — хуже будет… Али шибко смерти боишься, о милости молить станешь? — А ведь тоже вроде баба, — пробормотала Марфа, не отрывая глаз от Марии. — И детей рожала… Да думаешь, мне после убийства Митеньки не всё едино — жизнь али смерть? И, поднеся флягу к губам, она осушила её единым глотком. Спустя некоторое время вышла царица Мария из кельи. Обвела взглядом спокойных, холодных голубых глаз стражу и монахиню-прислужницу. — Волею Божией инокиня Марфа скончалась… Все закрестились, забормотали молитву. — Денег оставлю заупокойную отслужить. И на монастырь внесу, во здравие государя нашего Бориса Фёдоровича. — Всё исполним, матушка…

***

— Государь Борис Фёдорович у себя ли? — У себя, матушка, как прилёг государь после обеда, так и не вставал ещё… — По сию пору, что ли, почивает? — Нет, проснуться уже изволил царь-батюшка, с постели не вставал только… лекаря к себе кликнул, видно, вновь государя нога хворая тревожит… — Добро… Сама о здравии справлюсь. К пятидесяти годам Борис Годунов располнел, в тёмно-каштановых волосах и бороде появилось изрядно седины; густые в молодости, ныне волосы заметно поредели. Его часто беспокоило больное колено, из-за которого он временами прихрамывал; однако и разум царя, и взор его тёмных, почти чёрных глаз, выдававших примесь татарской крови, оставались всё такими же острыми. При виде царицы, вошедшей в опочивальню мужа, слуга, растиравший полулежавшему на подушках царю целебной мазью больное колено, поспешно склонился в низком поклоне. Борис тоже взглянул на жену, улыбнулся. — Поздорову, Марьюшка… Славно ли по святым местам съездила? — Славно, государь, — Мария коротко поклонилась мужу, взглянула на слугу. — Оставь нас. — Так матушка-царица, не закончил я ещё… — Оставь, сказала. Сама закончу. — Ступай, ступай, — кивнул и Борис; слуга, кланяясь, поспешно удалился. Мария присела на край кровати, отодвинула, чтобы не замарать мазью, широкие расшитые рукава своего платья, зачерпнула ладонью из плошки, начала по примеру слуги растирать мужу колено. — Вновь разболелось? — На погоду, должно… Пустое, Марьюшка, не думай. Как заболело, так и пройдёт. От твоих-то рук точно пройдёт. Мария улыбнулась в ответ на улыбку мужа, вновь принялась за растирание. — Славно, говоришь, поездка прошла, — всё тем же спокойным голосом заговорил царь. — Стало быть, и инокиня Марфа недолго мучилась? Мария резко вскинула голову, взглянула в тёмные глаза Бориса почти изумлённо. — Знаешь уже?! — Как не знать? Мой-то гонец всяко быстрее царицына поезда, кратчайшей дорогою ехал да коня нахлёстывал, а тебе, поди, и останавливаться раз за разом доводилось, милостыню народу бросать, когда чествовать выходил… Доводилось же? Так? — Доводилось, — усмехнулась Мария, вновь зачерпнула густой желтоватой мази, остро пахнущей травами. — Нет, знала я, что у тебя всюду доносчики, но чтоб так… — Да вот так. Нешто утаить думала? — Для твоей же пользы, государь. Ты Дмитрия-царёнка по сей день забыть не можешь, так чего тебе ещё и о матери его лишнее думать? Сказала бы я тебе, конечно, чуть попозже лишь сбиралась сказать. Но коли ты и сам уже всё ведаешь… — Ведаю. Мария, Мария… Ужели не могла ты Марфу спокойно оставить век в иночестве доживать? — Не могла, — Мария на миг зло поджала губы, взяла вышитый рушник, принялась осторожно вытирать лишние остатки мази с мужнина колена. — Больно в ясной памяти инокиня пребывала да в уме крепком… Нам ли надо было, чтобы от неё ещё больше слухов об убийстве царёнка пошло? — Да ведь молчала она, людей не мутила… — Борис покачал головой, вздохнул. — Ладно уж. Права ты, знаю. — Знаешь, — усмехнулась Мария вновь. — Потому ведь и донесли тебе о её смерти токмо, а остановить меня никто не пытался… Ведь могли же попытаться? Коли вопреки твоей воле я бы действовала? — Коли вопреки, так и остановили бы, — глаза царя остро блеснули, и тут же снова взглянул он на жену мягко. — Знаешь ты, Марья, меня, а я тебя, столько лет уж вместе прожили, что насквозь видим. Добро… Заупокойную лишнюю велю об инокине Марфе отслужить. Всё же царицею она была. — Пусть служат, — спокойно Мария согласилась. — А ты, царь-батюшка, видно, вновь плохо спал… — она нахмурилась, наклонилась к мужу, провела ладонью по его лбу. — Так ведь? И не отрицай… — Да уж не отрицаю, — вновь вздохнул Борис, взял жену за руку. — Опять Димитрий приснился, опять кровь на руках… Ты-то не боишься, что тебе Марфа так сниться начнёт? — Не боюсь, — удивлённо чуть царица глянула. — А чего бояться? Я её не от скуки да не по злобе отравила, а токмо для спокойствия на Руси да для крепости твоего, государь наш, престола. Что во благо Руси содеяно, о том печалиться нечего. — Вся в батюшку, — усмехнулся Борис, приложил руку жены к щеке, коснулся пальцев губами. — Тоже ему никогда казнённые не снились. — Ты-то откуда знаешь? — и Мария в ответ усмехнулась, голубые глаза повеселели. — Сам его спрашивал? — Его-то не больно, а у Федьки Басманова спрашивал, — мелькнули смешинки и в глазах царя. — Федька как-то за шахматами о себе обмолвился, что про казни порой дурные сны видит, я и спроси — а Григорию Лукьянычу тоже снятся али нет? А он мне — да Григорий Лукьяныч будто младенец безгрешный спит! А мне и самому-то тогда ничего худого не снилось… хотя нет, помню, в молодости ещё приснилась однажды кровь на руках — вот и оказался сон вещий… — Помню я, — помолчала царица, будто говорить не желая, да всё же промолвила: — Тебе в молодости тот сон приснился, когда ты на подушке уснул, под кою я намедни гребёнку заговорённую положила, сама на будущее погадать хотела… не сказала тебе тогда, матушке только призналась, батюшка-то мой после казней колдунов да колдовок шибко ворожбу не жаловал, вот я и тебе боялась сказать… — Да уж я-то бы тебя не осудил. А гребёнка твоя, вишь, и впрямь мне сон в руку наслала… — Да и велика ли беда. Одного царёнка припадочного да вдовой царицы смерть — что с того? — Мне бы, Марья, твоё спокойствие… Ладно бы Дмитрий один снился, так теперь и царь Иван ещё. Приходи, говорит, Бориска, в шахматы сыграем… заждался я, скучно здесь без тебя… а за сына не виню, не бойся… И смеётся. Да смеётся страшно… — То не вещее, то бесы сны дурные насылают, — громко ответила царица, да дрогнул её голос. — Государь… Борис, тебе ли о встрече с царём Иваном думать? Тебе ещё править и править… — Думаешь? — вновь усмехнулся Борис. — Ну, пусть так… Добро. Что сделано — не воротишь. Посиди со мной ещё, почитай, что ли, из книги какой вслух… Побуду в постели, покамест нога не пройдёт. — Побудь, государь, отдохни, — поднялась Мария, подошла к столу, взяла лежавшую на нём книгу. — И о содеянном не печалься. Вот я из Святого Писания тебе почитаю… Борис, приготовившись слушать, чуть прикрыл глаза и вновь откинулся на подушки.