«Он шел навстречу Смерти — но Она к нему не шла, Бежала от него — и Жизнь Страшней ее была» — by Emily Dickinson
***
Etimasia — Jim Jarmusch, Jozef Van Wissem — А ты рискни, вдруг повезет, — шепчет Вика, чувствуя, как веревки неприятно врезаются в запястья, стирая кожу в кровь. Ухмылка перерастает в оскал, хищный, почти животный, что даже ему становится не по себе. И он смеётся, расставляя ее ноги, смеётся, потому что они оба сумасшедшие, пропитанные ядом безумства и одержимости. Смеётся, потому что вокруг витает страх с примесью крови. Он словно ищейка, которая взяла след и теперь не упустит своей добычи. Ткань податливо разрывается под чужим напором, а Вика лежит, смотрит вперёд, не моргает, ждёт. Повсюду грязь, пот и кровь, а она смеётся, смеётся, потому что знает, что нечего им уже ломать — сломана она, полностью, до основания. Толпа позади молчит, кажется, и не дышит совсем, только смех безумца да звук ширинки прорезает эту удушающую пустоту. И холод пробирается прямо внутрь, проникая в кости, растекаясь по венам, угрожая заморозить остатки всего, что осталось в ней живого. а осталось ли? И смеётся она, надрывно, почти рыча, когда ее бросают к остальным. Знает, что поломана настолько, что больше нечего ломать. И они это знают, знают, что после всего в ней лишь пустота, надлом, на который даже смотреть тошно, поэтому и трогать боятся.***
Таня смотрит долго, прямо, кажется, пытаясь разглядеть в ней хоть что-то живое, да только все равно вздрагивает, когда Вика обращает на нее внимание. И глаза ее мертвые, не живые, нет в них ни страха, ни боли. Кажется, в Вике вообще нет ничего живого, смотришь на нее, а она словно статуя, застывшая в веках. И холод следует за ней тонким шлейфом, что даже Тане становится не по себе. Нет в ней ничего человеческого, только Тане все равно — она разрывается, рассказывая и про отчима, и про мать, знает ведь, что там, в глазах напротив, нет ничего, но все равно обнажается, то ли пытаясь себя убедить, то ли Вику. И поцелуй у них отчаянный, равнодушный. Вика не уходит, не пытается прекратить, просто целует, словно так и должно быть, словно так всегда и было. Но взгляд у нее пустой, не живой. Таня смотрит, надеясь увидеть хоть что-то, но там по-прежнему ничего, лишь призраки прошлого.***
Но вот же она — живая, уязвимая. Вика рыдает, пытается заглушить уродливые всхлипы, да только бессмысленно это. Таня тянется к ней, сама бледная, напуганная, то ли от чужой человечности, то ли от чужого безумия. А Вика воплощение безумия, словно для нее это слово и придумали, она рыдает и смеётся, шепчет и про сестру, и про игру такую же. И смеётся ещё громче, словно это единственное, что в ней жизнь поддерживает, помогает игнорировать пустоту, которая стала ещё оглушительней после потери сестры. Таня отшатывается, хватается за оружие, потому что видит, наконец, видит ее — Вику. И, правда, нет в ней ничего человеческого, только горечь да обречённость, которые прахом оседают на губах. И нет в ней ничего живого, похоронила она всё ещё там, в прошлом, стала тенью, пустой оболочкой.***
Коля же, напротив, старается вообще не смотреть на нее — Вика, настоящая она, уродливое напоминание о его прошлом. А Вика будто бы знает, чувствует это, потому и тянется к нему, как мотылек на огонь. И смеётся она, шепчет прямо в ухо, вынуждая слушать, что все, все они, сгниют в аду. Будут гореть и мучиться, воспевая свои грехи, празднуя свое падение. И ненависть искрится в каждом слове, потому что они — уродливое воплощение их прошлого. Вика смеётся, безумно, на грани срыва, потому что знает, что убьет его, убьет всех, если потребуется. Но Коля остаётся рядом, неловко обнимая и обещая, что все будет хорошо. И от этого ещё тошнотворнее становится, потому что оба знают, что ничего не будет хорошо — ни сейчас, ни потом.