Touch

      Романофф сидела на диване, закинув ноги на журнальный столик. Будь здесь Ванда, она бы непременно проворчала что-то вроде: «Сколько раз, Нат…», - но ее здесь не было. Тишина становилась привычной, и это скорее пугало, нежели успокаивало Наташу. Сложно было свыкнуться с тем, что жизнь должна продолжаться в ту самую секунду, когда ты готов от нее отказаться. И когда все, начиная от любимой музыки, заканчивая выработанными годами привычками, начинает причинять боль даже простым напоминанием. Когда простое «привет» не вызывает ничего, кроме отвращения и желание послать источник этого звука как можно дальше, сдерживая внутреннюю агрессию. Сдерживая все то, что некогда находило выход, не вызывая дискомфорта, а сейчас, в эту самую минуту, рвало и уничтожало все то, что ты пытался в себе сохранить.       Проигрывать всегда тяжело, даже если ты пытаешься оправдаться перед собой. Даже если это было необходимо. Этих «если» так много, этих условий – чертова дюжина, но ничто не в состоянии уничтожить чувство опустошенности. Ничто не в состоянии уничтожить боль, уверенно и на полных правах посилившуюся внутри израненной плоти.       За месяц до всего, до того, как Наташа потеряла смысл собственного существования, теша себя лишь мысль об мести, они мирно проводили время вдвоем, обнявшись на этом самом диване. Они пытались жить, как обычные люди, словно до этого не спасали мир и не были теми самыми героями, на которых обычно показывают пальцем, переспрашивая: «Ты тоже их видишь, да?». Наташа ушла в резерв, так она называла оплачиваемый отпуск Щ.И.Т.а, напоминая всякий раз, что возьмется за работу только в том случае, если посчитает это необходимым. Периодически она созванивалась с Роджерсом, но их разговор скорее был формальностью, важно было лишь то, что они живы. Ванда все еще ощущала на себе последствия минувших лет, но терапия помогала ей: ночные кошмары были теперь большой редкостью, а агрессия, иногда находившая выход в любой стрессовой ситуации, сейчас беспокоила ее лишь несколько раз за год. Она вела дневник, это очень помогало ей с некоторыми проблемами, с которыми Наташа не могла ей помочь. Но если говорить в общем об их жизни – они были счастливы.       - Как думаешь, все еще вернется на свои места? – Ванда поцеловала Нат в шею и улыбнулась.       - О чем ты? – Романофф заправила за ухо выбившуюся прядь и тоже улыбнулась.       - Мстители, думаешь еще есть шанс?       - Не знаю, Ванда, - эта тема не была для Наташи слишком болезненной, но лишний раз возвращаться к этому ей не хотелось: с тех времен многое успело измениться, и теперь, когда от Мстителей осталось лишь напоминание – сложно было предположить, что ждет их всех дальше. – Хочешь вступить в ряды?       - Мне казалось, что я уже Мститель, - Максимофф сильнее прижалась к Нат.       - Это ведь формальность, - формальностью это не было, это было частью ее истории, истории тех, кто был дорог Романофф, и кто смог стать для нее семьей, но ей не хотелось показывать слабость. – Не более. Как твоя терапия?       - Я закончила, - довольно протягивает Ванда. – Дневники отнимают там много времени и сил, я все еще не понимаю тех, кто целенаправленно ведет их на протяжении всей своей жизни.       - Это дело привычки, только и того, - Хоффман умело отыгрывал роль сильной женщины, пока старый видео-плеер усердно прокручивал пленку. – Кто-то несколько дней просил меня посмотреть «Тутси», и что теперь? – Наташа погладила девушку по голове.       - Я знаю этот фильм наизусть, а с тобой мне не хватает времени, - сопит Ванда.       - Ничего, его будет еще предостаточно, - Наташа целует ее в макушку и вновь улыбается.       Ошибается каждый, кто в состоянии мыслить. Рано или поздно настает тот самый момент, когда совершается ошибка, и ее последствия, порой, несут слишком разрушительный характер. Наташа ошибалась лишь несколько раз в своей жизни, но самой большой ошибкой она считала лишь два события в своей жизни: смерть дочери Дрейкова и те самые слова, которые она сказала в тот самый вечер. Времени у них не осталось.       В ту самую ночь, когда все случилось, когда еще никто не мог предположить всю серьезность ситуации, Ванда молча указала ей на толстую тетрадь в кожаном переплете – Наташа когда-то привезла ее после очередного задания, а Ванда нашла для нее применение.       - Если что-то случится, там все, Нат, там вся моя жизнь, - она не видела в ее взгляде страха, лишь осознание того, что мир уже не будет прежним.       - Не говори глупостей, Ванда, - Романофф проверяла снаряжение, уверенная в том, что уже через несколько дней они вновь окажутся дома. – Мы вернемся домой вместе. Помнишь, у нас еще достаточно времени.       Сладкая ложь – вот, что все еще не давало Романофф покоя. Так просто солгать и натянуть улыбку на измученном лице, убеждая оставшихся друзей, что все в порядке. Повезло, что Старк вернулся, и что точка была поставлена. Они отомстили, вновь подтвердив статут некогда организованной ими же группы «неудачников». Но принесло ли ей это хоть немного облегчения? Нет. И Ванду это не вернуло…       «Психолог посоветовал вести мне дневник и попытаться изложить все свои мысли, чувства и эмоции. Он сказал, что это позволит мне посмотреть на многие вещи под другим углом, но если честно, мне кажется, что ему просто лень меня слушать».       Наташа улыбнулась, представляя, как Ванда писала эти строчки, и как ее рот кривился, выводя буквы на шершавой бумаге.       «Мир всегда казался мне странным. Не то чтобы я была глупым и наивным ребенком, но многое не умещалось у меня в голове, словно защитная реакция на раздражитель. Пьетро (мне так непривычно говорить о нем в прошедшем времени даже в собственных воспоминаниях) всегда находил способ помочь мне с этим, мы словно дополняли друг друга. Я была той самой серьезностью, а он тормозил меня, поскольку беспечности в нем было предостаточно – за нас двоих».       Романофф знала Пьетро не так долго, но даже тогда понимала, что он многое мог привнести в их команду. В нем было так много потенциала, желания стать лучше и просто веры, порой даже в элементарное чудо, везение, не поддающееся логике или здравому смыслу. Страшно было представить, что чувствовала Ванда в те самые, первые дни. Она их не помнила, тогда они еще не были столь откровенны, да и желания общаться у Романофф не возникало.       «Вести записи довольно проблематично, это отнимает огромное количество времени. Я стараюсь писать разборчиво, не хочу потом сама же гадать, что именно здесь написано.       Смерть Пьетро четко дала мне понять, что мы все – заложники своих страхов. Мы боялись оказаться в эпицентре, но уверенно шли к тому, к чему пришли в конечном счете: мы разрушили себя до основания. Не уверена в том, что здесь мне было лучше, по крайней мере в первые несколько недель. Меня так раздражал этот надзор, контроль и вечное «ты в порядке?», словно заученное приветствие за завтраком в компании малоприятных родственников».       В первые несколько недель все они чувствовали пустоту: Старк и Роджерс вновь делили территорию, людей и события. Их споры рано или поздно начинали раздражать даже привыкшую не замечать это все Романофф. Она помнила, как в конечном счете не выдержала, вскакивая на ноги с дивана в общей гостиной, демонстративно толкая Стива плечом. Он был ей другом и оставался им по сей день, но порой он был той еще капитанской задницей. Наташа просто рассчитывала найти место, где сможет посидеть в тишине, где ее мысли наконец-то обретут форму. Выдержка, закалка, твердость характера – это помогало ей в трудные минуты, но порой и она давала слабину. Романофф тоже плакала, кричала и била грушу в зале, пока ее костяшки не синели, а пальцы не гнулись. Она изводила себя тренировками, порой часы проводила в лесу, уходя в пешие походы на полдня, никому ничего не сказав. Но в тот самый день ей просто хотелось тишины.       Наташа не помнила, как оказалась в комнате Ванды, но четко помнила ее улыбку, столь живую и настоящую, пока ее щеку обжигали слезы. Они просто смотрели вместе телевизор, иногда бросая неловкие взгляды друг на друга, словно дети на первом в жизни «свидании», когда родители стоят в нескольких метрах от них и представляют себе их свадьбу. Дикость? Безусловно.       «Наташа умеет быть удобной, но при этом пугать своей отстраненностью. Мне было сложно сдерживать себя в тот день, когда она вошла в мою комнату. Я потерялась в ту же секунду и даже не знала, что ей сказать. Я лишь молилась, чтобы она не начала этот бессмысленный разговор о том, как я себя чувствую.       Она - мастер неловких пауз и глупых шуток. И это не меняется даже спустя года. Она все еще позволяет себе эти колкости, дожидаясь от меня ответной реакции».       Романофф вновь улыбнулась. Она не рассчитывала на то, что сможет почувствовать тепло, читая эти строки. Она так долго откладывала это, смотрела на ненавистную ей тетрадь и думала: знала ли она действительно, что это конец? Знала ли, что ее слова не будут сказаны просто так? Что ей придется читать ее дневник? Это пугало, пугало настолько сильно, что Наташа отложила дневник, поднимаясь на ноги, после чего направилась на кухню, чтобы сварить себе кофе. Находиться в этом доме без нее было так странно, и… Так тихо, да? Никто не напевал старые песни себе под нос и не танцевал, стоя у плиты, пока Наташа потягивала ароматный кофе, сидя напротив за барной стройкой. Никто не называл ее «Моя Нат», протягивая это так, словно колыбельную. Никто не смеялся над ее шутками, гоняясь по дому с полотенцем в руках, а после, вобрав в легкие как можно больше воздуха, выходил на новый уровень недовольства – крик «РОМАНОФФ», пока Наташа с легкостью поднимала ее на руки и несла наверх.       Наташа вернулась в гостиную через полчаса, ставя на стол кружку, стакан с водой, а после, словно в больничной палате, маленький, бумажный стаканчик с таблетками: обезболивающее, витамины и антидепрессанты в двойной дозе.       «Наташа казалась мне другой в те самые дни, когда мы проводили их вместе, вызывая у окружающих лишь одни вопросы. Говорить с ней было сложно, но я научилась. Научилась понимать ее настроение по интонации, по взгляду и жестам, поняла, какие темы не стоит поднимать, и что она, пусть и не говорившая это открыто, старалась так же изучить меня. Мы словно ходили по льду, ожидая того самого момента, когда он провалится под тяжестью тела, и мы окажемся под водой, прожигая собственные легкие ледяной водой.       Мы лишь говорили. Ничего больше. Мы сидели в полуметре друг от друга всякий раз, но я понимала, что этого мало. Мало не только мне, но и ей. Я видела, как дрожали ее губы, когда я случайно задела ее руку своей. И как мое сердце сжалось, когда она так же случайно коснулась моей ноги.       Наверно забавно осознавать это сейчас, вернее сказать – анализировать. Сейчас я могу позволить себе все, как и она (хотя фраза сама по себе звучит слишком уж двусмысленно (Наташа бы точно оценила это)). Но примерно через два месяца такого общения, когда неловкость сменилась опасением, что можно все испортить, я поймала себя на мысли: «Я хочу дотронуться до тебя, Наташа». Это все, что мне нужно – чувствовать тебя. Только ты и я.       Во мне было так много от той детской романтичности, словно я пыталась построить всякого рода любовные отношения, отталкиваясь от модели годов сороковых, когда поцелуй был чем-то, что нужно было заслужить, пожертвовав всем.       Мне интересно, Наташа помнит ту ночь? Мы сидели до восхода солнца, пока его первые лучи не проникли в мою комнату. И я даже не поняла, как оказалась в ее объятьях. Это просто произошло, словно мы провели так всю ночь напролет. Словно изначально планировали прижиматься друг к другу так плотно, что едва хватало воздуха.       Касаться Романофф – словно касаться облаков. До рая лишь рукой подать».       Наташа помнила ту ночь, когда они пересматривали старые фильмы ужасов, убеждая друг друга в том, что не хотят спать, и что сидеть на кровати, свесив ноги, довольно удобно. Но в какой-то момент времени Наташа просто сдалась, она была готова к тому, что Ванда оттолкнет ее или в более вежливой форме попросит отпустить, но все же притянула ее к себе, обнимая и забираясь на кровать полностью. Солнце уже вставало, освещая часть коврового ворса. Она уже не помнила, о чем они говорили после, просто понимала, что дальше все будет не таким очевидным и понятным. Но она готова рискнуть, попытаться понять и помочь Ванде. Она желала ей лучшего, хотя сама тонула в омуте проблем и боли. Ее хорошо выдрессировали, лишив практически всех «бесполезных» эмоций.       «Она, словно наркотик. Не могу иначе описать все то, что творилось у меня в голове в те самые дни. Я помню, как Старк вместе со всеми уехал на несколько дней, а Наташа вызвалась составить мне компанию. Да, было довольно неловко, когда она озвучила свое желание, продолжая пристально смотреть на меня. Хотелось убежать и просто лежать под одеялом, потому что в ту самую секунду все, что крутилось у меня в голове, боже, даже озвучивать было стыдно. Она словно улавливала это, то, что витало вокруг нас, то, что заставляло язык заплетаться, мысли путаться, а желание… Боже, я хотела лишь одного: чтобы она была в моей комнате этой ночью.       Я не помню, что было в первые несколько дней. Мы мило беседовали за завтраком, Наташа несколько раз звала меня прогуляться, но мне не хотелось выходить на улицу. Мысли о Пьетро никуда не исчезали, они все еще были со мной – живые, яркие, приносящие с собой боль. Но она, Наташа, ее общество помогало мне отпускать боль.       Я помню, как она спокойно сказала мне: «Скорбеть – не значит быть слабым. Это значит, что ты действительно любила его, и эта любовь все еще с тобой».       Лишь позже я узнала, что не я одна теряла тех, кого любила, но это случилось не так давно, и к тому, о чем я пишу в данный момент, не относится. Я просто хочу подчеркнуть то, что ценю ее открытость. Я люблю ее. Я любила ее. И я буду любить ее, пока она позволит мне это делать…».       Они редко говорили друг другу «я люблю тебя». Считалось, что слова, произнесенные многократно, теряют весь свой смысл, они ничего больше не несут, лишь становятся условностью, рефлексом ради собственного спокойствия. Наташа говорила ей о своей любви иначе, она говорила о ней так долго, что порой хотелось умереть. Для них всем было – касаться. Касаться тела, одежды, волос – касания значили больше, были интимнее и означали высшую степень доверия. Особенно в те самые моменты, когда Ванда касалась ее шрамов. Когда Наташа рефлекторно сжималась, задерживая дыхание, наблюдая за тем, как тонкие пальцы Ванды касались рубцовой ткани.       - Ты прекрасна, - ее шепот успокаивал, и Наташа выдыхала, опуская голову на подушку.       «Я помню, как поймала себя на мысли, когда увидела ее в коридоре, выходящей из душа: «Я хочу заняться с ней любовью сегодня ночью». Любовью – именно что так, ведь я была влюблена.       Я была влюблена и каждый раз думала, что ошибаюсь в собственных суждениях. Я ошибалась лишь в одном: в себе. Я помню, как в тот же вечер она вновь коснулась моей руки, сжала ее, а после, наблюдая за моей реакцией, наклонилась и быстро поцеловала меня в щеку.       Забавно описывать это сейчас, поскольку я помню, что в эту самую секунду я плакала. И чтобы Наташа была столь скромна – порой я даже скучаю по тем временам.       Поцелуй лишь подтвердил все то, что я не могла на тот момент озвучить. Я настойчиво прижала ее к себе. Я целовала грубо, жадно и слегка наивно, ощущая солоноватый вкус слез на губах. Я никогда не спрашивала ее о том, что чувствовала она в ту самую минуту, мне казалось, что это было чем-то слишком сокровенным. Сейчас, когда я могу не опасаться ее реакции, я целую ее иначе: мягко, но настойчиво. Я люблю оттягивать, но не терять контроль».       Максимофф изменилась за эти годы, и даже пауза в их отношениях, когда они стояли друг на против друга, ожидая нападения, не смогла разрушить это чувство. Наташа мало понимала в любви, скорее она не до конца понимала смысл этого слова, но она знала, что это именно то, что она чувствует по отношению к Ванде.       Наташа рефлекторно коснулась указательным и средним пальцем собственных губ.       - Боже…       «Наши отношения не были идеальными все время. Я помню, как мы ссорились, и как я, вновь возвращаясь к началу, ненавидела жизнь, которую проживала.       Я причиняла ей боль. Она причиняла боль мне. И тут хочется задать лишь один вопрос: какая боль была сильнее? Та, что расцветала ссадинами и синяками или та, что терзала сердце независимо от времени?       Мы прошли это. Я даже не хочу писать это здесь, не хочу окрашивать страницы лишь алой полосой. Моя любовь отравляла меня, но придавала мне сил. Ее отсутствие в моей жизни было равносильно потери. Я знала, что она жива, и что она не хотела этого. Выбор – всегда лишь черное и белое. Это раздражает, причиняет дискомфорт. Я ненавижу видеть лишь светлое или темное, делить на плохое и хорошее. Наивность, словно слепота, лишь вера указывает тебе путь. А вера, увы, обманчивее многих.       Я помню, как в секунду все изменилось. Жизнь вовсе потеряла вес, все, что ютилось в моей голове: чернота. Зияющая дыра, я ощущала, как жизнь покидала тело, как сквозняк проникал вглубь плоти. Я верила в себя, но этой веры было недостаточно. Ничего в этой камере не могло заставить меня поверить в лучшее. Я помнила тепло ее рук, я помнила ясность ее глаз, я помнила вкус ее губ. Я помнила, но мечтала забыть.       Мечтала? Наивно врать даже здесь, на этих страницах. Я мечтала о том, что проснусь в кровати, а рядом будет спать она. Без похоти и грязи, просто тело: живое, теплое и любимое. Я мечтала коснуться ее кожи больше, чем увидеть солнечный свет. Те дни заточения прошли словно в тумане».       Романофф помнила все, но старалась не вспоминать. Они посчитали правильным забыть это, оставив на память лишь несколько шрамов на теле. Сейчас, когда их дом был пуст, она ощущала холод. Она никогда не расспрашивала Ванду о том, что было с ней, что она чувствовала и думала в тот или иной момент. Это словно было слишком личным, чтобы задавать подобного рода вопросы открыто. Сейчас Наташа была рада тому, что имела возможность посмотреть на эту ситуацию с другой точки зрения. Лишь одно причиняло боль – факт, при котором у нее появилась такая возможность. Их дом был пуст без Ванды.       «Я никогда не видела смысла в браке. Никогда не видела смысла в клятвах. Мне казалось, что это было сделано лишь с одной целью – чтобы оправдаться. Но черт, в одну из ночей я готова была отказаться от собственных убеждений.       - Ты больше не будешь одна, - голос Наташи дрожал, поскольку она плакала (я каждый раз ощущаю боль, когда вижу ее слезы). – Я буду с тобой всегда…       - Я рядом, - тогда это казалось мне романтичным, но сейчас скорее вызывает улыбку (звучало это так наивно).       Сейчас я бы сказала ей что-то иное: «Малыш, что бы не случилось, я буду обнимать тебя, я буду с тобой всегда. Касаться тебя, значит касаться неба. Касаться тебя – значит любить».       Ты спишь сейчас, пока я дописываю это, ворчишь сквозь сон, что нужно погасить свет. Наташа, я не знаю, что произойдет с нами в будущем. Я привыкла жить, мечтая, строя планы. Я смогла научить тебя мыслить шире, не бояться говорить в будущем времени. Хотя вопрос остается открытым: кто кого, верно?       Но я так же помню то, что было. Я помню родителей, Пьетро, то, что разрушило нас, пусть и на время. И я не могу обещать, что ничего не изменится. Но пока я жива, малышка, ты больше никогда не будешь одна… Я люблю тебя, Наташа. Люблю… Безгранично и всецело… Твоя любовь – смысл моего существования. Ты помогла мне справиться с тем, что причиняло мне боль. Ты смогла подарить мне то, о чем я и не мечтала. Я счастлива, Наташа. Счастлива, и моя улыбка всегда настоящая с тобой…».       Скорбеть – не значит быть слабым. Это значит, что ты действительно любила, и эта любовь все еще с тобой. Скорбеть – не значит смириться. Она найдет способ вернуть ее… У них не было времени, но оно будет.       - Мы вернемся домой вместе, Ванда… Я обещаю.