I Promise

Шиничиро пахнет бензином, крепкими сигаретами, стрелой уходящими в горизонт магистралями. Когда он копается в двигателе очередного байка, на его руках проступают узоры вен. Порой, сам того не замечая, — в такие моменты для него существуют только железные сочленения — он проводит тыльной стороной ладони по шее или лбу, чтобы откинуть волосы. На коже остаются густые пятна машинного масла. Он и сам, в пыльных косых лучах из окон, кажется нарисованным — крупными уверенными мазками масляной краски. Братец не любит пускать никого в свой гараж, но иногда — совсем редко — позволяет девятилетнему Манджиро взобраться на ящик и смотреть, как он работает. Попутно под звон инструментов рассказывает об устройстве ревущего-рвущего сердца мотора. Правда, Манджиро почти ничего не запоминает. Он вдыхает неодолимо подчиняющий себе запах бензина, ловит каждый перелив низкого голоса, впитывает прищур глаз, неторопливые размеренные движения. И чувствует себя самым счастливым на свете. Как только закатится солнце, Шиничиро выходит на крыльцо их дома, пожимает руки своим приятелям и садится на байк. Манджиро наблюдает за ним из окна, нетерпеливо ерзая на табурете. Шиничиро ловит его взглядом и взмахом руки прогоняет — иди спать. Но Манджиро не спит. Нервно бродит по комнатам, пока на горизонте снова не раздастся знакомый рокот. Тогда — выбегает на крыльцо, чтобы увидеть, как на темной полосе дороги мелькнет свет фары. — Снова ждал? — спрашивает Шиничиро, поднявшись по рассохшимся деревянным ступеням, и треплет его по затылку. Но никогда не отчитывает. А придя в спальню вечером, укрывает одеялом и рассказывает обо всем, что видел. Порой, прежде чем снова исчезнуть, братец натыкается на большие пронзительные — снизу вверх — глаза и вздохнув, велит ему одеться потеплее. Манджиро бросает конструктор на ковре, бежит к шкафу и торопливо натягивает на себя штаны и куртку. Увидев его, друзья Шиничиро смеются — но тоже пожимают ему руку. Совсем как взрослому. Забравшись на высокое сиденье, Манджиро прижимается щекой к жесткой кожаной куртке — и все вокруг превращается в ослепительную, оглушительную, самую невероятную сказку. В ней есть бьющий в лицо ветер, задорный шум мотоциклов, пролетающие мимо огни. В ней обязательно есть братец — и совсем нет страха. Шиничиро пахнет ночным городом и мокрым асфальтом. Остановившись где-нибудь на мосту, он спрашивает, не холодно ли ему. Нет, отвечает Манджиро, боясь, что его тотчас отвезут домой и сказка оборвется, но кожа на ладонях покраснела от сильного ветра. Взяв их в свои, сухие и узловатые, Шиничиро согревает их теплым дыханием. Набрасывает свою тяжелую куртку, оставшись в одной футболке, словно ему самому никогда не бывает холодно. Утонув в ней до самой макушки, Манджиро вдыхает запах вареной кожи. Забрав из почтового ящика бумажки — только взрослый может понять, что там написано — Шиничиро долго и мрачно смотрит на них, а после так же долго разговаривает с дедом на кухне. Потом — уходит на работу в автомастерскую, а домой возвращается лишь на следующее утро. Не раздевшись, ложится на диван и засыпает. Они с Эмой подкрадываются к нему, как мыши, боясь потревожить хрупкий сон. Эма накрывает его пледом, а Манджиро стаскивает с ног тяжелые ботинки. Шиничиро часто хмурится — даже во сне. Однажды Манджиро видит, как братец привозит с собой на мотоцикле красивую девушку с длинными волосами. Попрощавшись с ней перед крыльцом, он по обыкновению треплет Манджиро по затылку — а девушка долго-долго смотрит ему вслед. Наверное потому, что она в него влюблена. — Если кто-то обижает Манджиро, что он должен сделать? — Дать в табло. — Правильно. А потом? — Сказать братику, чтобы он разобрался с обидчиками. — Хорошо. — На губах Шиничиро появляется скупая улыбка. Он гладит Манджиро по макушке и, убрав со лба светлые мягкие вихры, оставляет на нем короткий поцелуй. Он говорит, что всегда будет рядом с младшим братом. И Манджиро верит ему.

***

Дракен пахнет дезодорантом «Obsession» — таким каждый второй пользуется, но никому сладко-свежий запах не принадлежит настолько. Подарив ему новый баллон, Майки не сознается, что крадет из тумбочки старый — и время от времени, сунув нос в пластиковую крышку, вдыхает. Дракен раздраженно морщится, когда Майки прибавляет громкость на магнитоле и во весь голос подпевает заразительной попсе, что крутят по радио. Но если бросить взгляд на его отражение в окне, можно увидеть, как он незаметно шевелит губами в такт. Пару треков спустя они орут строки текстов уже вдвоём. Дракен пахнет мятной жвачкой и предрассветными сумерками на балконе. Он носит бесформенные штаны, хаори на голое тело, растянутые до размера паруса футболки, потому что так удобно, — и выглядит в них как греческий бог. В разложенных по полкам и столешнице вещах царит упорядоченная строгость, но одеяло на краю кровати всегда остается скомканным. Он делает вид, что недоволен, когда Майки — взяв это в наглую привычку — заваливается к нему без предупреждения и падает на незастеленные простыни. А ему просто нравится испытывать возникающее здесь чувство: неуловимое, щекочущее под ребрами чувство теплого дома. Распустив тугую косу, Дракен склоняет голову и склоняется в свет настольной лампы, над эскизом очередной татуировки. Об этом знает только Майки. Выходит наверняка хорошо — все у него выходит хорошо, за что бы ни взялся — но Дракен никогда и никому их не показывает. Начало хребта обозначается позвонками, серебристая графитная пыль оседает на коже. Ладонь то резко чертит по листу, то выводит мягкие дуги. Порой длинная прядь соскальзывает на лоб — пропустив волосы между пальцев, он медленно отводит ее назад. На его неподвижном лице редко проступают эмоции. Но когда он улыбается, в уголках глаз можно заметить тонкие лучики морщин. Когда Майки вступает в перепалку с незнакомцами из-за того, что в их любимой забегаловке нет свободных мест, Дракен не произносит ни слова. А после, на улице — отвешивает крепкий подзатыльник. Любому другому Майки мог бы руку за это сломать, но на него лишь сердито таращится, потирая голову. И чувствует, будто ему на десять лет меньше, чем есть. — Поел, балда? — усмехается Дракен в сообщения. Майки показывает ему виртуальный фак, но всегда исправно шлет фото пустых коробок из-под лапши. После целого дня и вечера на байках в ушах от рева мотора звенит. На одном из отрезков дороги кончается топливо — забыли заправиться. В город приходится возвращаться на последнем ночном автобусе. — Замерз? — нарочито-безразлично интересуется Дракен. — Говорил же, болван, по погоде оденься. Майки только улыбается и — в забитом салоне на них не обращают внимания — просовывает закоченевшие ладони под его косуху. Состроив кислую рожу, Дракен ворчит себе под нос. Но не отталкивает. Его кожа всегда горяча — будто температура его тела превышает человеческую норму на пару градусов. Он говорит, что всегда будет рядом. И Майки верит ему.

***

Холодно. В распахнутое окно бьет ветер. По полу с пластиковым искусственным треском перекатывается пустая банка из-под пилюль. Ребра едва приподнимаются от мерного дыхания. На полу лежать холодно и жестко, как в могиле. Или на асфальте, в собственной крови после нескольких ударов коленом в брюхо. Улица учит терпеть. И быстро залечивать раны. Запахи. Ощущения. Детали. Тени вдоль стен. Образы — режущие по краю осколки, песчинки, которые ветер разносит, а Майки собирает по новой, ранясь, старательно, сосредоточенно. Только с каждым разом подобрать выходит все меньше и меньше. Потолок — неплохой мольберт, чтобы на нем из жеваных обрывков портреты выкладывать. И оттуда они смотрят на него, как и с картин, неживые, но отчаянно похожие на жизнь. С каждым разом — они все бледнее. Все размытей, бесформенней. Тогда Майки принимает таблетки. И спрашивает себя — а были ли они вообще. Они вообще. Когда-нибудь. Существовали? В комнате тихо. К губам присохла улыбка. Рядом — ветер и пустые упаковки из-под таблеток. Майки лежит на полу и верит только неясному шепоту внутри своей головы.