***
революция по нервам бьёт, оседает в голове звуками выстрелов и красными пятнами на полу; девяностые — добивают белыми кристалликами порошка. саша в них теряется и тянется с интересом, как ребёнок. ему обещают, что будет хорошо, и это «хорошо» ему необходимо как спасательный круг, чтобы весь прошлый век из головы выкинуть, чтобы себя забыть и в тумане потерять хотя бы ненадолго. когда саша с наслаждением бьёт тарелку об стену, в наркотическом тумане забыв о любой идеальности и стряхнув пепел от сигарет на любые общественные ожидания, ему действительно становится хорошо. он себя сумасшедшим чувствует, когда смеётся радостно, разглядывая осколки, ещё пять минут назад мирно стоявшие белым сервизом в шкафу. сумасшедшим быть, оказывается, приятнее, чем столицей. как хорошо, что об уничтожении второй функции москва позаботился лично — у саши шрам от пули до сих пор отливает рубцом розоватым и перед дождём ноет периодически. несильно, но больнее становится просто от осознания, что у миши рука не дрожала, когда он стрелял. всяко приятнее, чем вспоминать, что возвращённое «санкт-петербург» — это что-то об империи и завышенных ожиданиях, которым необходимо соответствовать. саша ещё одну тарелку бьёт и смеётся полубезумно. санкт-петербург — это о роскоши ещё. об искусстве там. о достоинстве, наверное. и о жизни, где он счастлив был, в конце концов. санкт-петербург — это о многом. тёплом. ему возвращают имя, но саша себя на санкт-петербург совсем не чувствует. на полуразрушенный ленинград скорее.***
когда шура на мишу кричит, — разве что посуду не бьёт, половину уже и без того превратил в бесполезную кучу осколков, — странное переплетение свободы и самоненависти внутри только укрепляется. шура хотел бы, чтобы отвращение к себе исчезло. но саша внутри, этот очаровательный имперский мальчик, до боли наивный и слишком идеальный, никуда исчезать и не думает. саша внутри требует, чтобы он немедленно собрался, привёл себя в порядок и привык. да хоть ещё раз себя поломал — что угодно, лишь бы не рушить так тщательно выстроенный образ. шура шлёт его нахуй и увеличивает дозу. шуре свобода нравится; ещё больше нравится смотреть, как поломанные ожидания догорают в чужих глазах. шура в восторге от ощущения, что соответствовать больше ничему не нужно, и вслух говорит, что свои претензии окружающие могут засунуть себе в задницу. только у шуры у самого что-то противно внутри скребёт — не имперские даже амбиции и привычки. шуру от отвращения потряхивает не от собственного отражения в зеркале, а в глазах мишиных. голубых в этот раз и очень уставших. миша поначалу даже пытается вытянуть, что случилось. на следующую неделю замолкает и принимает его правила игры. миша смотрит в чужие глаза, где саша романов угадывается только отдалённо, за расширенным где-то зрачком, и думает, что от этого сбежать хочется хоть под холодный питерский дождь — сильнее, чем осознание, ледяной водой его уже не окатит. ломаться самому было страшно, но правильно. ломаться самому было спокойнее. смотреть, как ломается саша, как на кусочки разваливается человек, которому он и в последнюю очередь бы такого не пожелал, — восхитительно больно. миша держит его в руках, чтобы не позволить расколоться окончательно, а саша смеётся на это и тянет его ближе. руками зарывается в отросшие с сороковых волосы, и пальцы у него холодные и чуть подрагивают. миша опирается рукой о стенку, второй не отпуская его талию, и внимательно смотрит в глаза. стеклянные. кукольные будто. у питера сегодня настроение хорошее, вот и прижимается ближе, волосы его ерошит и улыбается. да только взгляд безжизненный такой же, и будь зрачки поменьше — отливал бы ледяной сталью. ленинградской. это в груди жжётся сильнее, чем все пятьдесят с чем-то пожаров вместе взятые. миша наклоняется чуть и целует, и не уверен совсем, сигаретный дым на губах оседает горечью или чужое отчаяние — осязаемое, пальцами потрогать можно. саша за масками прячется просто по привычке. притворяется, что ему весело, что это свобода его пьянит, а не наркотики и водка, от которых ему потом будет так плохо, что хорошо даже. так плохо, что правильно. до резкого ощущения себя живым. только миша его, оказывается, любого читает. даже под дурью. и немой крик о помощи игнорировать не может, и что делать — не представляет. и просто рядом остаётся. иногда мягко отбирает очередную дозу, и саша тогда почти полностью осмысленно даже смотрит. ругается, материт, на чём свет стоит, руки распускает даже, но позволяет почему-то снова утянуть себя под одеяло. сам поближе прижимается, удобнее устраиваясь на мишиной груди. разбитый и совершенно неидеальный, но под отголосками кайфа это можно, это он себе простит. а потом ночью просыпается в слезах, и зрачки у него нормальные. и глаза серые — привычные, как облачное небо перед дождём. неидеальные. но санкт-петербургские.