Игра наизнанку

а пока, теряя стразы, убегай от этих мест

Теперь у него все по-новому, то есть — радикально по-другому. Олег не успевает за его темпами — Серый начинает пахнуть сигаретами, не приходит на первые, уходит с последних и выходит из сети в пять утра. Олег не понимает и хочет по-старому — пошли кататься на великах? поедешь с нами на дачу? ты сделал алгебру? Серый пишет — нет, еще пишет — пойдем покурим? Ну, и Олег идет — ему не то чтобы хочется и нравится курить, но уловить теперь уже почти несуществующего того Серого — хочется. У высотки как всегда ветер, и у Серого отросшие рыжие пряди разлетаются. Майский вечер теплый и щедрый — закат ползет по реке, и небо расколото яркими полосами. За спинами шумит пробка, сигналят, орут на байкеров, петляющих между. Олег слышит как сквозь толщу воды, потому что ловит стыдно и жадно все сережино — вот он смеется чему-то в телефоне, не показывает, а вот — выдыхает дым тяжело и вкусно. Он молчит, а если говорит, то что-то гадкое. Как в этот раз. — Ой, блять, — закатывает глаза, едва взглянув на экран — Олег там читает краткую солодилова — это Рита. Рита — отдельная история. Олег уверен, она появляется как первопричина. Серый однажды здоровается с ней в коридоре, и Волков не улавливает — когда они успели познакомиться? И все — сначала останавливается на пару слов, потом кидает — иди, я щас — это значит, что будет всю перемену с ней трындеть, и его знакомить не планирует. Затем — распускает волосы, мажет щеки, скандалит каждую неделю с математичкой из-за лака, надевает однажды — бог — это гей, получает визит к директору, и тогда, впервые в истории, посреди дня Олег сталкивается в коридоре с его отцом, Дмитрием Алексеевичем. В тот раз Олег смотрит удивленно на аккуратно выведенную маркером надпись на белой ткани и молчит. Вдруг сковывает несвойственная их отношениям неловкость, и все эти сережины лаки и блестки теперь совсем про другое, про — я не такой, как вы. Олег молчит весь день, не зная, как сказать, чтобы Серый понял, что не один. Не один — не такой. На алгебре шепотом получается ломаное: — Классно. Подорвешь Виталку. — Виталка — та еще сука. Нервишки пощекотать ей в радость всем. Серый только ухмыляется. И молчит. Он теперь часто молчит. Класс переливается теориями, Олег краем уха слышит юлино — очевидно, что это каминг-аут. Девочки смеются одобрительно. Парни молчат, только Женя смотрит выразительно-многозначительно. Он почти на всех так смотрит — переполненный фантомными ощущениями собственного превосходства. Наверно, расстроен, что очередной ажиотаж вызван не им, как в прошлом месяце, когда в своем паблике я антитеза пишет разошедшееся по инстам к фоткам под портретом кремлевской головы в классах — тоталитарный пасмурный уют. Но где-то в основе всего начавшегося и неизвестного в сережиной жизни — точно она. Эта Марго. А то для Риты же она слишком охуенная. Олег при возможности обращается ей на зло. Она странная — словно белая ворона на фоне всех девчонок, выше Олега и, блять, явно интереснее. Серый кидает только короткое — ну она ниче. Олег молчит и больше не спрашивает. А теперь вот. На ветру у реки Серый отвечает все-таки, на Олега косится устало, словно утомлен вниманием, и говорит соответствующе: — Бля, сори. Не получится, — шаркает белизной кроссовка по мокрым ступенькам — сидят у самой воды, — да проспал. Олег только удивленно вскидывает брови — Серый никуда не проспал. И это вроде как греет — получается, он выбирает Олега? Но это морозит — получается, ложь друзьям ему дается легко. — А че ты не пошел? — Да ехать дохера, — Серый аккуратно стряхивает пепел чернотой ногтей, и Олег понимает, что свою сигарету потратил напрасно — тлеет в руке, пока он его высматривает. — Они на речном ждут. Они. — Ты их кинул? Олег хмурится, и это Серому нравится — он чуть скалится, подставляя лицо ветру — видно, как рассыпались солнечные веснушки, теперь выглядящие как странное издевательство, следы прошлого его. — Ага. Кинул, — голос у него смеялся, как будто Олег чего-то очевидного не понимал. — Зачем? Мог бы поехать, — это он говорит не по-настоящему, по-настоящему — никуда не уезжай, забудь про них про всех, сиди здесь со мной, проведем вместе каждый день, выкраду тебя обратно — в наш узкий мир, без тупых звонков, без чужих рук вокруг. Это даже в прямом смысле — Вадик, ритин дружок, вечно тянет к себе Серого странно — сильно и крепко, это Олегу и через весь холл видно. — Ну, знаешь, — это особенно бесило, его новый тон, звучащий как — я лучше тебя и снизойду, объясняя, — отношения — дерьмо. — Разумовский чуть улыбнулся, и на мгновение что-то в его лице стало прежним — тем, которое смеялось над олеговыми шутками, отвечало на сообщения сразу и не сносило аккаунты во всех сетках раз в месяц. — А у вас что, отношения? — вопрос покалывает под ребра, и с этим чувством Олег мирится с трудом — с ощущением второго плана. — Нет, — Серый поднялся, поправляя джинсовку, зазвенели значки. Из новых — анархия, и радужный пис. — Поэтому я ее и слил. Мне никто не нужен. Он окинул взглядом набережную, словно избегая глаз Олега, пока не: — А мы? — Что? — Тоже не нужное? Олег сидел на ступени, склонив голову как любопытный пес — в его вопросе не было обиды, странного желания подъебать или какого-то подвоха. Но Серого он разозлил. — Мы — другое. Он быстро поднялся наверх, и так красиво сиял. Но это началось вовсе не здесь — не с этого диалога, не на этой набережной, не с желания оставить Серого себе и даже не с нелюбви к Рите. По-настоящему это началось позже, ночью в панельке на Сыромятническом проезде. В квартире, выходившей окнами на трамвайные пути. 22:34 Можно к тебе? Конечно! Потому что это редко. Теперь Серого совсем не поймать — он окончательно в тусовке, и Олег со своими наивными приглашениями уже не вписывается в эту новую сережину жизнь — с нашивками анархии, наклеенными стразами и покрашенными черными кончиками, двухцветные локоны теперь вечно скрывают его профиль — сидя рядом на алгебре, Олег косится и все не может придумать — чем бы его задеть? что бы у него спросить? Поэтому сейчас, когда Серый сам пишет, конечно же: 22:35 да приходи Мать, накручивая волосы в ванной, смотрела с удивлением. Ей не нравился Сережа, особенно теперь, говорила — хорошо отец еще не видел все эти его — молчала недолго, подбирая слова — нововведения. У отца командировка до июля, и о том, как он будет смотреть на сережины ногти и блестящие скулы, Олег пока старался не думать. — Так ночь уже, — она смотрела на Олега в зеркало строго, и он молчал, чувствуя себя виноватым за сережину непредсказуемость, — он что, с ночевкой останется? От этого вопроса заалели щеки — хотя ничего странного в нем не было, раньше они часто друг у друга оставались. Еще до того, как его Виталка стала разносить в чатике и на каждом родительском собрании. — Ну да. А потом он — контрольный вопрос, на который нужно ответить невозмутимой ложью. — А родители в курсе? — Конечно. Конечно, нет. Серый скорее всего снова свалил еще до того, как те вернулись домой. Сообщения — Олег, здравствуй, а Сережа не с тобой? Не могу дозвониться. — Олег получал стабильно несколько раз в неделю. Как сейчас: — Пиши, что нет, — быстро кивнул Серый, стягивая мокрую толстовку — таскался под моросью несколько часов перед тем, как ему написать. Олег смотрел взволнованно, но что именно его беспокоило сказать не мог — все в Сереже было по-другому, словно вывернуто наизнанку, и Олег не мог его догнать, не мог сказать — подожди, я все поправлю. В движениях прибавилось резкости, а в словах — сухости. И небрежной улыбки, оставляющей ощущение — я все тот же — уже не было. — Ну они же волнуются, — Олег хмурился, рассматривая однотипный диалог с Еленой Николаевной, забитой как — мама серого. — Мне похуй, — он обернулся, поправляя футболку — Agora! Anarchy! Action! — та сбилась вместе со стянутой толстовкой, оголяя острые ребра и впалый живот. Олег отвернулся, чувствуя себя смущенно — раньше они были вместе так много, что чужое тело было привычным, на даче плавали в реке, в баню ходили, на физре гоняли по раздевалке в одних трусах. А теперь все — тело у Серого приобретает сакральный статус, вместе с его новыми шмотками. Неделю назад, сидя в Яме вечером, Олег хлопает по чужому колену, опускает голову на узкое плечо, и — блять, что? — чувствует, как Серый чуть сбрасывает с себя, а потом коронное, разбивающее — Олег, вечно ты меня хватаешь. Как будто даже с усмешкой. Олег так охуел, что даже не знал, что возразить — вот именно, что вечно — и никогда к этому не было вопросов! С того момента неясно было — что за новая дистанция с Серым, когда и как его можно трогать? Кажется, в обратную сторону это не работало — его Серый трогает ловко и без спроса — жмется вдруг к боку, хотя Олег специально подальше лег, чтобы не соприкасаться плечами и бедрами. Вдруг: — Капец, ты горячий, — шепчет Серый куда-то в шею, — жарко, — и Олег замирает, чувствуя его запах — сигареты, что-то сладкое, что-то кислое, как лимон. Дрожь от его близости пробегает по плечам — вот-вот встанут волоски. Сердце забилось быстро и так предательски взволнованно, будто обнажая очевидное — будто подталкивая к — Серый, я хотел сказать… давно… Но Серый не замолкает: — У тебя новый гель? Олег едва выдыхает, быстро и неловко: — Нет. — Пахнешь странно. Серый заворочался, чуть отодвигаясь, так, чтобы повернуться, посмотреть Олегу в лицо. — Странно в смысле вкусно. От нелепого, захватившего сердце восторга, все слова ушли — и Олег глупо пялился в горящий экран — смотрели какую-то серию Бесстыжих, он даже в сезонах не шарил, просто согласился в очередной раз на то, что предлагал Серый. И теперь такой насмешкой казался грязный, смешной сюжет с бесцельными и странными, когда прямо внутри, в груди разрасталось живое. Сережа чувствовал себя разоблаченным, сказавшим лишнее, неуместно разрушившим едва настроившееся — он следил внимательно за Олегом, за каждым взглядом на свои слова. За каждым его — классно — на ебейшую надпись, на ту, что кричит — ну вот же! ну смотри! Когда Марго мажет по кончикам краской, кажется, что хуже идеи быть не может. Мать молчит, закатывает глаза. Потом выдает свое типичное — и зачем? Отец смеется — меня покрасишь? Но это только передышка перед новым заходом — с доебами, рассказами, что хуже уже некуда, вопросами — почему не пять? и отцовской короночкой — поубавь амбиций. С Олегом — ничего из этого. Но с Олегом обжигающе преданное — тебе идет! мягкие! очень красиво! Еще — ты талант! — это Серый на русском мельком рисует кого-то, похожего в профиль на Марго. У Олега безграничное сердце, которое Разумовский совсем не заслужил. В которое лезет сейчас со своим — пожалуйста, заметь! Но Олег, кажется, ничего не замечает. И молчит. И смотрит в экран. Мерзость от себя переходит в злость на Олега — как можно быть таким невыносимым?! Минуты идут, и настроение портится — и мир вокруг кажется теперь отвратно-перегруженным, а воздух — совсем не вкусным. Рыжий и его гопник трахаются на экране — быстро и стремно под трибунами какого-то стадиона. Серый не отводит глаз, не показывает эмоций, но говорит ровное: — Мерзость. Проверяет реальность на прочность. Олег оборачивается с нечитаемым выражением лица — потому что не собирается проигрывать в этой игре с неясными правилами. Загущающая пространство неестественность молчания от недавнего невысказанного остается между ними, и теперь натягивается звенящей струной. — В смысле? — Тебе не мерзко? — Серый снова поворачивается, и в отблесках экрана у него сияют светлые ресницы, поблескивают немного влажные губы, темнеют ранки. У Олега напряжение в груди, как когда Серый скинул его со своего плеча. Разумовский продолжает, не дожидаясь ответа и не отводя глаз, чуть ухмыляясь. — Трахаются как животные в какой-то подворотне. — Ну…они соскучились, — нелепо выдает Олег, ощущая, как начинает гореть шея. Весь этот диалог звучал как что-то совсем другое, будто речь вовсе не про сцены этого тупого сериала. Серый вдруг фыркает насмешливо. — Ну да, — он скалится в экран, губы ломаются странной улыбкой, — еще скажи, что это любовь. Злость поднимается так быстро и непонятно — какое Олегу до этих двух дело? с чего так хочется их защищать от этой змеиной ухмылочки? Совсем неясно, но так нужно уколоть в ответ. Любовь. Если для него все эти отношения — дерьмо, зачем дышит ему в шею, зачем надевает — you want me? — зачем облизывается, смеясь? За собственную доверчивость его синим глазам становится стыдно. Как раньше не будет. И как ты мечтаешь не будет — эти футболки, ногти и волосы — не для тебя, ты так — тренировочный материал. Тебе показывают — не думай обратное. Думай, что это — мерзко. — Тут все как животные трахаются, и че? Также хочется? В общем — вот так это случается первый раз. Их первая настоящая ссора. Серый не отвечает, и его вернувшееся молчание колет еще сильнее. Лучше бы сказал свою очередную обесценивающую гадость. Серию досматривают в тупой упрямой тишине. Ночью Олег чувствует, как Серый перелезает через него — приоткрывает один глаз на шум, следит, как тот снимает с зарядки телефон, возвращается, и как экран горит у стены еще долго. Кажется, Серый вообще больше не спал — каждый час Олег выпадал из тревожной дремоты и видел, что тот так и сидит в телефоне. По-настоящему Олег просыпается в пять сорок. Потому что Серый случайно сбивает кучу одежды на кресле, пытаясь достать свои скинутые джинсы — звенит пряжка олеговых брюк. Серый одевался. — Ты куда? — Олег хрипит, едва фокусируясь — в майском холодном свете Сережа снова выглядит собой — тонким и красивым. Только черные, словно обоженные концы волос говорят — не подходи к нам. Или, может, наоборот? Подойди. Мы зовем. — Сори, — шепчет он, натягивая толстовку, она, наверно, так и не высохла. — Спи. Ну уж нет, блять. Олег одевается следом. Берет рюкзак, там ничего на сегодняшний день нет — остались учебники и тетради со вчера. Преследует Серого по квартире почти комически — на цыпочках под его тяжелым взглядом, пока оба не выходят в подъезд. Олег поворачивает ключ, молясь, чтобы мама не проснулась, а Серый, кажется, не собираясь ждать, сбегает уже по лестнице. Во двор вырываются облегченно — прохлада и сырость. И странно чарующее чувство свободы в чужом сне — наверно, где-то у метро уже учащающиеся люди, а здесь пока только шум листвы. Олег идет след в след, Сережа не оборачивается. — Куда ты? Догоняет на повороте, чувствует себя унизительно, словно пытается ухватиться за руку, которую упорно от него прячут в карман, словно бегает за ним, как шавка, как Вадик из одиннадцатого шутит про — невозможно забыть, легко потерять? — когда Олег спрашивает у стоящей рядом Марго, не видела ли она Сережу. Даже звучит по-уебански. — Погулять, — бросает Серый. — Куда? — Олег продолжает идти, чувствуя как обида разрастается в груди. — А тебе какое дело? — разносится уже вместе с шарканьем колес проезжающей мимо машины. Где-то вдали депо звенит первый трамвай. Олег так и замирает с рюкзаком в руке в распахнутой куртке. Злость берет такая, что хочется его схватить за эти плечи и вжать в дерево, в бетонную стену, в землю и траву — припечатать так, чтобы не смог уйти, чтобы на все ответил — сколько можно от Олега бегать? Они друзья или нет? Серый обернулся, и глаза у него блестели. Слова попали в сердцевину. — Че ты бегаешь за мной как мамка? Мне своей хватает! Заебал своим — ты где, ты куда, ты с кем! Иди на хуй, Олег! Олег почувствовал странное — как будто провели анестезию, и все ослабло внутри. Всего на мгновение замерло в неверии, в непонимании его. Первым приходит осознание — что-то рвется между ними. И нахлынувшее чувство от ночных мурашек теперь вызывает только слезы, растит в горле давящий ком. Олег бросает на последних силах, пока не падает в жалость к самому себе: — Зачем тогда приходил! В школу Серый не приходит, и Олег от злости почти пишет маме серого. Потом борется долго с этим крысиным желанием, а потом со стыдным желанием его найти. Ну куда он ушел? Где шляется? Пошел домой, пока родаков нет? Блять, так было плохо — так хотелось кого-нибудь разъебать. Еще и мать написывала со своим — вы куда так рано ушли? Бегать, блять. После третьего урока сдается. 11:24 Рит привет а ты не в курсе где серый? 11:25 Привет, не знаю. Мб с Вадиком Че, блять? Олег ощутил как неприятно заело в груди — это была ревность. Во дворах Басманной зелено и пахнет как в детстве — лужковской Москвой, ларьками с газетами и горчащим пивом от оставленных на бордюрах банок. Вадик щурится от пробивающегося сквозь цветущие ветви солнца, сидит на качелях в тапочках — поблескивает переливающимся в руках металлом зажигалки. — Привет, лисенок. Серый кисло улыбается в ответ. В Вадике было что-то странное, чего не было ни в ком, ни в его компании, ни во всей школе. Олег во всем был слишком, во всем пере- — идеальным, будто фарфоровая статуэтка — красивая, подаренная в детстве, но слишком хрупкая. Все в Олеге было тонким, едва налаженным механизмом, и Серый чувствовал, что портит его, оставляя свои отпечатки на белизне формы — со следами табака, угля, с подсыхающими пятнами от вина. Или как ночью — с портящими их дружбу словами. Глупыми комплиментами. В Вадике все было не так — его невозможно было разбить. Даже в руки взять и пощупать было сложно. Он был чем-то тяжелым, замотанным в черные пакеты. В общей кухне шумно всего от двоих — Вадик шутил с Палычем — бабкин любовник — добавляет уже в коридоре. В руках у него початая бутылка вина, и это почему-то заставляло все внутри взволнованно замирать, словно своим утренним приходом он Вадику что-то обещает. В комнате — мать анархия отец стакан портвейна — прямо над диваном красным баллончиком по выцветшим обоям. Эркерное окно, высоченное до потолка, открыто настежь — нет штор, за ним — тишина площадки, а за стеной — шумит телевизор соседа, того самого Палыча. Московские коммуналки это странно, и Вадик вот такой — слеплен голыми руками на коленке, переливается словами и взглядами, и никак не становится целым — в школе, в курилке, в столовке, в яме, на речном, в переписке. Всюду разный, и всюду не до конца он. В открытом вине, скрипучем диване, неаккуратном коротком ежике и этой квартире было что-то ностальгически-притягательное, что-то неблагополучно-фатальное. От Олегахорошего в своей жизни уже было тошно. Серый не знает, зачем написал и зачем пришел, но Вадик, крутя одной рукой кубик Рубика, потягивает бутылку, стреляет взглядом и, кажется, понимает все за него. — Че, поцапался со своим? В мгновенье охватывает волнительно-стыдным жаром, и взгляд, скользивший по расписанным стенам, останавливается между 1917 и 1925 на самодельной исторической ленте, начерченной маркером, словно разделительная полоса — у Вадика егэ через неделю и планы брать истфак столицы. Но голос ровный — он туда его не пустит. — В смысле со своим? Никто не называл имен — и это его выдает. Их обоих выдает. — В прямом, — Вадик пожал плечам, отпив еще. — А че? Я промахнулся? — он вскинул брови как-то насмешливо, и Разумовский постарался ответить тем же. — Промахнулся. А потом вдруг случилось вот это. То, что все сломало в нем. — Повернись-ка, — Вадик поднялся из расшатанного кресла, подходя ближе, и Серый повернулся. У него шрам рассекал бровь — розовеющий на уже загорелом лице. Он однажды расс… Это было странное, ровно встающее в ряд к прочему в этой комнате — к смеющемуся над его мрачностью солнцу, отражающемуся в зеркале высокого шкафа у двери, к клетчатым вадиковским тапкам, в которых он выходил во двор, к кислому вкусу красного во рту. Это было странно — целоваться. Сережа замер всего на мгновение, на долю секунды, пока не ощутил как чужой язык касается его — слабого и потерянного. И разочарованного — это все должно было быть не таким. И не здесь. — Прекрати… — он увернулся, и Вадик, нависающий горой, снова отошел к столу. Вдруг стало стыдно, и еще очень зло — он пришел сюда не сосаться, не обсуждать свои несуществующие расставания, не жаловаться на жизнь. Зачем именно он не знал, но не за этим. — Хочешь, трахнемся? — Вадик раскрутил уже собранный разноцветный кубик, скучающе бросил его на диван к Серому и посмотрел так, словно говорил очевидное. — Не хочешь? — Не хочу, — Разумовский бросил кубик обратно, поднимаясь. Промахнулся — и тот треснул об дерево поскрипывающего дощатого пола. Делать больше тут было нечего — таинственный образ Вадика, цепляющего в курилке взглядом и раскуривающего щедро сигу на двоих, раскололся одной тупой фразой — это его шутки или нет, в любом случае это совсем не то, чего Серый ждал. Это все мимо. Вадик встал следом — он был выше, шире, почти как Олег, но пах совсем по-другому — сбитостью этой квартиры, пылью, газетным подъездом и чуть-чуть вином. Олега невозможно было вот так расколоть, выявить составляющие. Олег просто пах собой. От воспоминаний о нем снова неприятно закололо в ребрах — то ли от затопляющей вины за себя, то ли от чувства неуходящей ненависти за то, какой он. — Зачем тогда приходил? Это откатило туда — в зеленые панельки на Валу. Где Олег крикнул в спину — зло и прогоняюще. Надо было решить это сейчас. И забыть об этом навсегда. Окатило холодом страха, и это окутывающее ощущение слабости и готовности теперь ко всему вдруг заморозило все прочее — ослабило душащую вину, превратило стоящего где-то у Вадика за спиной Олега в нелепую детскую влюбленность. Он ведет себя как идиот — и у него нет причин отказывать. Если бы это случилось, это было бы именно таким, каким это представлял Сережа, пытаясь отвратить самого себя — мерзким, грязным, затопляющим мысли ущербностью простоты тела. Скрипел диван, и в наступившей тишине оглушало горячее дыхание куда-то в шею, звенела реклама по первому за стенкой. Сережа чувствовал, как горячие ладони сжимают ребра, и жмурился от этого — если я не вижу мира, его не существует. В этом захватывающем несуществовании шепчется издевательски у уха — что-то про губы, и про то, что у него классные веснушки. От веснушек хочется свернуться клубком и исчезнуть, телепортироваться в свою комнату, вжаться лицом в стенку на кровати — залечь на дно, стать невидимым. Про веснушки мама говорит каждый май — как тебе повезло, солнце целует! Мама гладит пальцами по щекам, и мама пахнет тоскливо-невозвратно. Солнце целует не так — не кусает за незажившие ранки. Сначала на языке привкус металла, а потом чужой привкус — как-то смазанно и странно, от этого отворачивается автоматически как кукла — от мокрого чужого рта. Ему мерзко, потому что парни — это не для него. Он повторяет несколько раз — поэтому мерзко. Он просто поиграл в чувство, что это его. Просто купился на чужую раскованность, на Марго, целующую ночью на речном незнакомую девчонку, утром они расстанутся, обменявшись жигами — на память. На вот это все — на ощущение, что все в классе смотрят на тебя. И если бы все, что он о себе думал, было бы правдой, то он бы стонал сейчас как в порнухе от ощущения влажных губ на шее. Но он не стонет, он хочет проблеваться. За минувшие сутки в нем три энергетика и вино. Если бы это был Олег?.. Сережа не додумывает, ощущая, что сжирающая вина опасливо переключает внимание — забудь про Олега. Ты Олега утром нахуй послал. Убери от этих белых изгибов руки — оставь эту статуэтку тому, кто умеет быть другом. Тяжелая рука скользнула вниз, и Серый сжался, жмурясь — жар затоплял лицо. Чувствовал, как его рассматривают — насмешливо и хищно. — Да ладно, — Вадим вдруг и правда смеется, и Серый боится открывать глаза, чтобы не столкнуться с майским светом в окне — заслезятся. Почти час дня — скоро заканчиваются уроки, которые Олег, наверно, отсидел полностью. — Неужели ты ему не дал? Он же вокруг тебя волчком вьется. Серый все-таки смотрит в белое небо за широким плечом в черной футболке. Она когда-то казалось классной — там принт с поцелуем Мэнсона и Деппа. Вадик кидает лайвы, рассказывает — сатанизм вообще-то защищает животных — еще какой-то бред… Но это все в прошлой жизни. А теперь Вадик трогает где-то между ног, расталкивая коленом, и от узости дивана начинает затекать прижатая его весом рука. — Дал. Сережа не знал, зачем тогда упал в эту ложь. Может, чтобы не впускать его в правду, в — ты о нем ничего не знаешь, ты о нем не должен со мной говорить. А может, чтобы шепот — не надо — не казался таким жалким, чтобы имел основание. Чтобы оправдать отказ. Разумовский повторяет трижды, сам не понимая, уверен ли в этом, в конце концов — можно было бы все почувствовать сейчас и избавиться наконец-то от этих одолевающих фантазий. И запомнить — секс с парнями это мерзко, больно, в скрипящих коммуналках с дедами через стенку и в комнате, провонявшей аксом и дворовой пылью. Вадик слезает, тяжесть сверху исчезает, и Серый чувствует, что реальность стала пружинящей. — Ты че как бревно? На улице слепит солнце — и слезы обжигают кожу. В Баумана до тошноты идеалистично. От матери шесть пропущенных, значит Виталка уже звонила, стучала, что золотой сынок в стенах незыблемой не появлялся — такой умный мальчик, но что же с ним происходит, такой умный мальчик, но связался с плохой компанией, такой умный мальчик, но волосы лучше подстричь. 13:23 где ты? Это Олег. Беспомощная злость нападала от одного только имени. Нигде. Забудь, блять, обо мне. Перестань меня преследовать, перестань со мной разговаривать, перестань ночью обнимать меня за плечи и дышать в затылок — тепло и желанно, прекрати касаться меня — прекрати делать вид, что я нормальный, прекрати терпеть — скажи, что это все мерзко, скажи, что никогда бы не стал — уйди навсегда, блять! Во рту был вкус его языка — и от схватывающего в груди рыдания, он словно усиливался с каждым вздохом. Распиздит он всем или нет — теперь не имело значения. И не надо было сбегать — пусть бы трахал его на этом скрипучем диване. И сейчас было бы легко — последнее к- умерло бы вместе с ощущением члена в себе. 13:25 В бауманкеее Слеза упала на экран, и зависшая бесконечная е побежала строкой. 13:25 погуляем? Олег хочет отбить себе пальцы, но что сказать еще не знает. Это так унизительно. Но ничего другого кроме наивного, сквозящего еще совсем свежим детством, не получается. С Серым что-то не так. И либо это что-то так велико, что он не может скрыть его, либо он просит помощи из последних сил — прямо в его дворе, между тошниловкой и лавочкой, на которой они сидели допоздна, обсуждая все на свете — прямо там, в тот момент в нем ломается что-то и просит бесконечного — пожалуйста. Мне очень плохо, во мне что-то, что пугает меня самого — вот такое у Сережи тогда в глазах. 13:26 Вечерм. У Олега вечером тренировка. Была, походу. 13:28 ты с вадиком? Стирает трижды, прежде чем отправить. Серый понимает, что всхлипывает в голос, когда проходящая мимо старушка оборачивается. Интересно, он смотрел из своего огромного окна, как Сережа ушел? Или ему кристаллически похуй? И если второе, то зачем они целый месяц чатились до утра про какую-то херню — музыку, мистический анархизм и в вопрос-ответ. Вадик писал — дрочка или поцелуи? Сережа отвечал уверенное — поцелуи. Как будто когда-то их пробовал. Как будто ощущал что-то большее, чем растерянное плохое настроение, когда смотрел, как Яна целует Олега на новогоднем дискаче — и у того скулы очерчиваются от движения губ, и всего мгновение между — блестит язык. Олег бредет от школы с непроходящей тревогой. Серый пишет: 13:30 С вадиком.Потом напишу.