плак-плак

кажется, наступила осень. кир не до конца уверен, сколько времени прошло с последнего раза, когда смотрел в календарь. иногда ему говорят, что наступила среда, пятница или еще какой день недели, чтобы просто напомнить о том, что сутки — это не целый год, а всего один день, который необходимо прожить, не просуществовать. курсед прекрасно понимает друзей, намекающих: пора выйти на улицу, вдохнуть свежий воздух и самостоятельно сходить за продуктами в магазин, а не заказывать доставку на дом. но его не выгнать из просторной квартиры, где так холодно и пусто из-за вечно гуляющего сквозняка и не захламленности мебелью; в ней слишком тихо для него — нет ни посторонних звуков, ни чужого смеха, голоса, хватило бы даже недовольного ворчания и фырканья. он может только проснуться под вечер, когда солнце и луна встречаются на небе и это противостояние видно людям; может только взять в руки телефон и обозначить, что жив, — выложить историю в социальную сеть и выйти из нее, потому что на большее не хватит. ему пишут в личные сообщения, пытаются добиться ответа, комментируя публикации и оставляя реакции на истории, — никакого эффекта, ничего абсолютно, что могло бы хотя бы намекнуть на желание контактировать с людьми даже в интернете. все безлико, тошнотворно и омерзительно до такой степени, что кир вот-вот схватится за веревку и мыло, а стулья в квартире крепкие и выдержат его бараний вес. курседу не хочется ничего, кроме того, что уснуть раз и навсегда. в чате периодически вычитывает, что уже довольно долго не общается со зрителями, только мимолетно комментирует игру и изредка сухо благодарит за донаты, не обращая внимание на отправленную сумму. нет никакого дела, когда эти деньги все равно уйдут в пустоту — на продукты, которые в конечном счете окажутся вне его организма, хозяйственные товары и на коммунальные услуги — если умирать, то исключительно с крышей над головой и более-менее чистым. иногда к киру на стримы залетают друзья, еще реже — кто-то из других сквадов, кому будто бы есть дело до изменившегося курседа. он не помнит, когда всем сообщил о произошедшем, и не знает, сделал ли это действительно или информацией владеют только узкий круг людей, среди которых абсолютно точно нет медийных персон. боже, он хоть что-нибудь помнит? помнит, сколько раз за день вставал, и в последний раз, перед самым сном, чуть ли не падает на пол, хотя попытался удержать равновесие стоя без опоры. ноги затекли, шея и голова раскалываются, будто их рубят тесаком, и курсед все отдал бы, лишь бы кто-нибудь забрал эту чертову боль, освободив от страданий. на фоне тихо играет музыка, заменившая голоса и смех, и это, правда, спасает от гнетущего ощущения одиночества — кто-то рядом, дает почувствовать себя не запертым наедине с самим собой. прислушивается к звонкому девичьему голосу и жмурит глаза, задерживая дыхание, — не поможет избавиться от сдавливающей боли в груди, от той тяжести, что свалилась на его хрупкие плечи. когда он в последний раз видел свое тело без одежды, не в воде? не помнит последний нормальный ужин — да, его ужин в четыре утра, — когда просыпался вовремя и сколько дней его режим такой поганый. ему говорили, что это все вредно, сказывается на здоровье — на ментальном и физическом, — но кир умнее всех людей этого ебанного мира, он сам прекрасно понимает, что вредно, а что полезно. для него полезно дать себе лишний раз пощечину, побольнее и посильнее, до выступающих слез, и набраться сил — всего лишь необходимо дойти до кухни, поужинать и лечь спать не на голодный желудок, не ловить кошмары по этой причине. ему давно не снятся красочные, хорошие, добрые сны, где он счастлив, и, кажется, совсем забыл, что это слово значит, что такое это ваше блядское счастье. давно в зеркало себе не улыбается, не фотографируется и старается избегать любого контакта с людьми и реплик по поводу потухшего взгляда и отсутствия даже легкого намека на жизнерадостность. кир просто устал. настолько устал, что почти умирает, думая об еще двух шагах до такой далекой кухни. там большой холодильник, полки которого забиты вредной пищей, на дверце исключительно газировки и энергетики — в принципе весь его рацион питания, испорченный собственным безразличием. курседу хватает одной дольки шоколада, чтобы голод прошел, и один глоток колы — жажда утолена. глаза трет, и старается присмотреться к времени на духовке — всего полпятого, можно полежать и подумать о своем, если дойдет до постели и сможет забраться на нее. необходимо пройти коридор, не заглянув в пустующую спальню, и оказаться у себя в гордом одиночестве и в липком, пугающем мраке — солнцу рано вставать, а киру засыпать. поступает не по совести с самим собой. не получается равнодушно проигнорировать уже покрывшуюся пылью дверь, и кир оказывается в запретной зоне — чужой пустующей спальне. рот ладонью прикрывает и сдерживает подступающий к горлу комок из отвращения и безнадежности: если вырвется, то напомнит жалобный скулеж избитой псины, а не киношный плач убитого горем человека. плотная штора не шелохнется от сквозняка, и кир переступает с ноги на ногу, стоя на пороге: не может пересилить себя и пройти дальше. ссылается на то, что грязно, он в белых носках, но это — бред сумасшедшего, слабого и трусливого человека, не способного посмотреть своим страхам в глаза; он боится не реальных людей, не потусторонних сил, а тотального одиночества в квартире, которую раньше снимал с единственным источником всего доброго и желания жить, что в кире давным-давно было. скупая слеза — вытирает краем грязного лонгслива кусакабе, подаренного как попытка напомнить, что курсед все еще не один, есть рядом теплые и надежные люди. как им довериться, когда кир с трудом это сделал и потерял все? шаг за шагом, и оказывается у кровати, застеленной белым одеялом; курсед ненавидит менять постельное белье, но делает это каждый раз, когда заходит сюда, чтобы постирать прошлое, очистив от пыли памяти. она на каждой полке, на рабочем столе, компьютере, полках, сложенной аккуратной стопкой чужой одежде, утратившей последние ноты родного щекочущего обоняние, аромата. холодно. холодно настолько, что ежится и обнимает себя за плечи, — не делает ни шага назад, собираясь окончательно добить себя всем тем, что накопилось внутри за все время, что заперт в клетке с ржавыми прутьями — от слез и воды, освежающей и не дающей бодрости духа. пальцами касается мягкого одеяла, чувствует, какое оно толстое, и губы поджимает: помнит, что под ним тепло, и когда-то пахло жившим здесь акумой. от одного промелькнувшего прозвища новый ком подкатывает, и курсед не может проглотить накопившуюся обиду на самого себя и травящую душу тоску. не может забраться на кровать, зарыться лицом в ледяную подушку и уснуть так, погрузившись в долю от привычной здешней атмосферы, от которой почти ничего не осталось. давно пропало то, что тянуло, вызывало желание показываться во второй спальне чаще чем в собственной, и кир позволяет себе только встать на колени, больно упираясь костями в ламинат. голову кладет на край и ощущает всю мягкость, откуда-то взявшееся тепло постельного белья — боже правый, убей его на месте, не заставляй страдать и представлять, что кто-то до этого здесь лежал! сжалься над бедным сердцем, не выдерживающим тоску и отчаяние, с коими больше не может бороться ни с чьей помощью. в пальцах сжимает ткань, слыша до боли знакомый ее шелест, и мерзнет еще больше — она пропитывается соленой влагой, впитывающейся чуть ли не в самую суть курседа. кир болен прошлым. травит себя каждый раз, когда видит что-то напоминающее былое, и этот процесс невозможно остановить и отменить: проще убиваться, трепя себе нервы, и не становиться черствым, не замечающим то далекое уютное и комфортное, подаренное акумой. это было временно, на слишком короткий срок — но курсед, правда, был рад, что решился побороть свой страх доверять людям и быть преданным ими, и нисколько не разочаровался в выборе человека. если бы выбрал кого-то другого, не было всех тех моментов, что заставляют ночью выть от боли и греют холодным утром, проводимым в обители всех его страданий. он бы отдал все, лишь бы почувствовать его присутствие, но реальность жестока, в ней нет ни загробного мира, ни призраков, способных швыряться предметами, обозначая свое присутствие, и восстать из пепла тоже никто не может. есть призраки прошлого, севшие ему на плечи и больно бьющие ногами по груди. из его спальни слышна играющая веселая песня, и курсед хотел бы остановить ее, чтобы не мешала, но не хватает сил подняться и вернуться обратно пока не поздно, пока полностью не съел себя. ползет выше и ложится на свою левую сторону, привыкнув лежать на ней за все то время, что жил вдвоем с акумой и нагло напрашивался к нему на ночь: то ночные кошмары или гости, то «подвинься, я не хочу без тебя спать». он, правда, не может без него спать; терпеть ненавидит отсутствие слабых объятий со спины, тихого сопения куда-то в шею и окутывающего запаха мятного шампуня, купленного из-за «ну, девочкам нравится»; курсед был первый в списке этих самых девочек, падающих в обморок от этого резко бьющего в нос аромата, и сейчас сам пользуется тем самым шампунем: все остальные не подходят, от них блевать тянет. губу кусает до крови, тихо шипит и хмурится, когда на языке начинает вертеться то самое ноющее — се-ре-жа. раньше сказал бы, что дебильное имя, сейчас готов на коленях прощение вымаливать, только бы он был рядом, ругался и возмущался, а после смеялся громко и заливисто от глупых шуток и оправданий кира. душу продал бы дьяволу, лишь бы вернуться назад, тогда, когда они были вместе и не знали забот; когда не нужны были пачками лекарства и постоянные обследования, терапии и слепая надежда на лучшее. то самое уебищное лучшее, которого так и не получил, и из-за этой идиотской веры во что-то светлое и справедливое не заметил, как быстро прошло время и насколько ситуация усугубилась; он же был в курсе всего, но почему-то упорно утверждал, что все наладится, у них все получится. ничего не получилось. никогда ничего не получалось так, как хотелось бы курседу. курседу хочется распасться на частицы, атомы, перестать чувствовать и жить. он искренне хочет выйти в чертово окно и перестать винить себя за все, оказаться хоть немного ближе к акуме; настолько погрузился в это, что заранее купил место на кладбище рядом с ним, написал завещание и успел оставить письмо под подушкой, в котором детально расписаны все пожелания будущего покойного, и одному выделено слишком много места — совместная фотография на могильном камне. прекрасно знает, что умрет от тоски, — это вопрос времени. сердце разорвется от вечного траура, от с болью бьющегося органа ничего не останется, и тогда люди поймут, наконец, почему нельзя было оставлять кира и говорить: «все наладится», рассказывать о том, чего бы хотел сережа, упорно убеждая, что слезы — последнее в этом длинном списке. кир знает куда лучше всех остальных, и даже семье сережи не сравниться с ним в знаниях: никто никогда не разбирался в нем так, как делал это курсед, прошедший все тяжелые моменты вместе с акумой, и за руку умирающего держал, гладя по отросшим волосам с естественным цветом корней; до сих пор помнит, насколько мягкие пряди, которых акума не хотел лишаться, потому отказался от химии, и это — самое болезненное для кира: ради красоты, ради него сережа отказался от здоровья, решив, что проживет отведенное время красивый и яркий, приятный на ощупь. ладонь касается собственным цветных прядей, цвет которых давно почти смылся, — жесткие, волнистые, не такие, как у акумы; нет ни намека на шелк и лоск окрашенных волос. гладит себя по голове, пытаясь вспомнить, как это делал сережа, успокаивая в моменты печали, и ничего — нет той нежности и ласки в каждом прикосновении, только механические действия, не передающие любовь и заботу. они были друзьями с привилегиями, не переходящими условную грань — никакого секса, исключительно поцелуи, объятия и постель на двоих. любовь, не поддающаяся описанию киром из-за скудного словарного запаса; думает, что перед кончиной следует прочитать хотя бы один словарь, чтобы на смертном одре смочь подобрать правильные слова для определения их отношений, разрушившихся так быстро, в один миг. он сгорел на руках кира с измученной улыбкой и болью вперемешку с нежностью во взгляде. божебожебожебоже. он цепляется, как за спасательный круг, за подушку справа и кричит в левую, заглушая эмоции всеми силами, лишь бы соседи не проснулись и не пришли; накрывается свободной, той, что под рукой, и давит сверху в надежде задохнуться со временем, только что-то все равно не даст это сделать. не сейчас, позже, когда горло начнет болеть и почувствует металлический привкус во рту. больше ничего не будет, никогда не было. был только акума — самый сказочный персонаж за всю историю человечества. кира никогда не было, все изменилось только с появлением того самого искусственного света в непроглядной тьме, сопровождавшей до их встречи, и топящей в черни сейчас. у него ни имени, ни семьи, ни карьеры, ни друзей, совсем ничего. нет того, что делает людей людьми, и нет ни одного блага, способного заставить вновь почувствовать себя счастливым. он чувствует — дни сочтены, вопрос времени и места, где погибнет в агонии и ностальгии по прошлому, которым живет все это время. только перед последним вздохом взглянет на календарь, увидит дату и поймёт — прожил три года; столько живет любовь, а дальше — пустота. все тот же холод, блуждающий по квартире сквозняк, белое постельное белье, забитый чем попало холодильник, две зубные щетки в стакане, мятный шампунь и стопка одежды, оставленной неизвестно кому, ведь носить ее больше некому. наверное, сейчас и правда осень: природа умирает перед началом зимы, и люди вслед за ней; их слезы — дождь на окнах, а крики боли и мольбы о помощи — завывание ветра в щели оконных рам и дверных проемов. может быть, сейчас, спустя три года, они наконец-то вновь встретятся там, где никого чужого нет, и кир обретет свое счастье рядом с безмерно и невозможно любимым сережей. все это — самый настоящий сон, и следующий вечер начнется с того, что сережи до сих пор нет рядом, а кир убивает желудок вредной пищей, организм — привычками.