***
По большей части Ричард был искренне рад, что судьба свела его с Валентином. Обрести настоящего друга, который и на Эстебана вместе ядом поплюется, и на уроке подскажет, и орехи из кухни вместе тырить пойдет – такая удача выпадает не каждому, и Придд действительно здорово поддерживал опального отпрыска Окделлов в королевском Лаике. Но конкретно в те дни ему казалось, что Валентина вместе с его сакральными знаниями Ричарду послали в наказание за особо тяжкие грехи (которых за ним отродясь не водилось). Потому что ну невозможно внимательно слушать про тонкости судебной системы Талига, когда вдруг в глаза начинает бросаться, например, что Лука и Август постоянно стоят слишком близко и порой держатся за руки, что в том древнем эпосе с урока истории король и его советник явно были друг для друга не только королем и советником, а «лучшие друзья» из рассказов подруги его сестры – точно «лучшие друзья» именно в кавычках. Все это отвлекало ужасно, а что еще хуже – Ричард поймал себя на том, что невольно примеряет на себя роли то того, то другого человека в найденных им парах, и это не ощущается чем-то слишком неправильным. Несколько дней ему понадобилось на то, чтобы признать окончательно: в таких отношениях он как ни старался не мог увидеть хоть толику чего-то предосудительного. В конце концов, взрослые люди сами разберутся, что им делать и с кем. А вот что ему с Эстебаном делать, было решительно непонятно. После того случая он как с цепи сорвался: оскорбления градом сыпались на бедную Ричардову голову, в каждом втором разговоре (даже со своими друзьями) он кричал что-то про подлецов и предателей, а еще чаще – про то, что Окделл слишком смазлив для оруженосца, и что ему, мол, пора наконец стать мужчиной. Почему Эстебан так зациклился именно на его внешности, не смог объяснить даже рассудительный Валентин, а потому друзьям ничего не оставалось, кроме как пережидать бури гнева Колиньяра на прогулках или в библиотеке. Вскоре они прочитали уже с десяток книг таким образом. Находиться на уроках стало невыносимо: Эстебан ежеминутно перебивал его или в открытую смеялся над его ответами (один раз дошло до упоминания дуэли Эгмонта с Алвой – тогда даже его друзья опасливо стихли, потому что тема эта была запретной до крайности: имена не только покойного Окделла, но и первого маршала предпочитали не произносить; первого – из презрения и страха, второго – из страха и уважения). Неугомонный учитель фехтования, заметив между ними нешуточную вражду, нарочно каждый раз ставил их в пару – заканчивалось «случайно» слетевшими наконечниками, царапинами и синяками. Ричард перестал учиться фехтовать и волей-неволей научился ставить ответные подножки. В один из таких уроков ему удалось-таки повалить на каменный пол озверевшего Эстебана, который начал распускать руки еще до начала поединка, и оказалось, что веса Окделла вместе с прикладыванием некоторых усилий ногами и запястьями хватает ровно настолько, чтобы его визави лежал на спине с запрокинутой головой и мог только изредка вскидывать прижатые к холодным плитам бедра, потому что руки его сцеплены за головой, а тело придавлено сверху, словно пудовыми оковами. Ричард готов был поклясться, что во все то время, которое его втроем оттаскивали от выпавшего из реальности противника, он помимо сжигающего, перехватывающего дыхание удовлетворения от победы, за которое и так было стыдно (не по статусу ему пускать в ход кулаки, да еще и радоваться такому низменному чемпионству), чувствовал и что-то еще, словно какой-то горячий и влажный ветер, опаливший изнутри при виде поверженного, беспомощного Колиньяра. Это точно не было обычной эйфорией от победы, нет, это была встряска совершенно иного рода, и ему ужасно хотелось если не разобраться в ее природе, то хотя бы повторить ее. Ричард пришел к выводу, что компания олларских дворянишек плохо на него влияет – и что потребовать от профессоров минимального уважения к нему как к ученику все же не такая плохая идея. Похоже, все их конфликты дошли наконец до самого Арамоны, потому что теперь учителя нехотя, но все же осаживали пыл Эстебана и пару раз даже вступились за Ричарда, когда дело принимало совсем уж неприличные обороты. Многочисленные подпевалы Колиньяра тоже перестали высовываться, но что-то подсказывало Окделлу, что это затишье перед бурей. Предчувствие не обмануло. Эстебан не стал долго ждать: решил отступить на фронте и заходить с других сторон. Стоило только Ричарду вздохнуть спокойно, как в тот же день он снова не мог заснуть. На этот раз – из-за горячих рук на его талии, фантомно появившихся на одно мгновение и моментально сменившихся болезненным тычком под ребра. Да, от Колиньяра. Поначалу он даже решил, что ему почудилось, но нет, мерзкий оскал красноречиво говорил об обратном. Эстебан сделал это намеренно. И продолжал делать. Ричарду казалось, что он попал в какой-то бесконечный нелепый ночной кошмар: жесты Эстебана были настолько однозначны и настолько настойчивы, что вводили в ступор. Окделл никогда не замечал за собой особой чувствительности к физическим контактам – красоту он предпочитал изучать только зрительно – но его все равно каждый раз словно кипятком окатывало, когда он ловил на себе ускользающие прикосновения кончиками пальцев или крепкую хватку за предплечья во время игр в мяч, когда вдруг прямо из воздуха возникало и оседало на его затылке горячее дыхание ненавистного унара, когда он сталкивался с ним плечами или оказывался напротив него за столом, невольно чувствуя на своем теле долгие, тяжелые взгляды. Никогда в жизни он не сталкивался с таким пристальным вниманием к своей персоне, это одновременно раздражало неотвратимостью и дразнило любопытство. Трактовать поведение Эстебана можно было только одним способом: он нагло приставал к Ричарду, делал это демонстративно и совершенно не стеснялся ни окружающих, ни самого Окделла. Даже Валентин, у которого всему и всегда находилось разумное объяснение, только разводил руками: по всему выходило, что Колиньяр решил испробовать на ни в чем неповинном Ричарде особо изощренный метод издевательств. На что он намекал, было кристально ясно: видимо, не считал его мужчиной и показывал это всеми доступными способами. Однако он просчитался: Окделл в своей мужественности никогда не сомневался и никак не мог взять в толк, почему позорные шутки Эстебана должны пошатнуть его чувство собственного достоинства. Правда, некоторое действие они все же возымели: когда каждый день превращается в бросок игральных костей, когда не имеешь никакой возможности предсказать, чем обернется очередное занятие, хлестким оскорблением или нежными ладонями, которые обвивают твои пальцы, держащие указку, – это выматывает. Ричард не мог отрицать, что нервы у него начинали сдавать, он все хуже спал и все чаще срывался на ровном месте. Очередные поползновения в сторону своих колен под столом он воспринимал уже не с любопытством, а с возмущением, которым даже нельзя было поделиться ни с кем, кроме лучшего друга, но хуже того – Ричарду стало казаться, что он постепенно этому всему поддается. В уставшую голову плохо укладывались даты, имена и названия, зато прекрасно запоминались все моменты острых, слишком злых встреч с Эстебаном. Стоило лишь на секунду отпустить себя, стоило только перестать заставлять себя чувствовать неизменное раздражение, и вот уже горячие волны внутри него вместо привычной острой агрессии перерастали во что-то сладкое и тягучее, плавящее и… приятное. Он не мог быть уверен, но предполагал, что абсолютно любой человек почувствовал бы то же самое, относись к нему кто-то так же, как это делал Эстебан. Правда, гнев от этого только нарастал: Ричарда категорически не устраивало, что этот навозник позволяет себе вот так вот запросто управлять его чувствами.***
Наверное, это было именно то чувство, которое впервые пронзило Ричарда при победе над Колиньяром. Горячка схватки, наложенная на чувство собственного превосходства и многократно усиленная самим Эстебаном, его лицом и голосом, жаром его кожи и флером раздражающих поступков, который следовал за ним по пятам. Это чувство стало почти привычным, с каждым днем оно заполняло собой все больше пространства в сознании Ричарда, и в конце концов он принял его, поймал за хвост и сделал своим оружием. Ричард стал нападать в ответ. Неуловимые касания теперь перехватывались и сжимались в пальцах, иногда до синяков, а если Эстебан решал вдруг особенно отличиться на фехтовании и встать с ним в пару – о, Ричард сражался, сражался так, как не сражался никогда в жизни. Ему самому казалось, что он помешался на Колиньяре, ему нужна была только победа, Эстебану – только собственное первенство. Любые доводы о приличиях и морали с треском рушились, стоило только им двоим оказаться в одном помещении. Искрило так, что иногда в пору было опасаться за сохранность деревянной мебели и библиотеки, поэтому ничего удивительного, что, столкнувшись с Эстебаном поздно вечером в главном зале, Ричард был почти в предвкушении от предстоящей стычки. Реальность, однако, превзошла все его ожидания. Ричард догадывался о многом. Он был почти уверен, что Эстебан опытен с девушками (потому и владеет своим телом так искусно), что он проницательнее, чем хочет казаться, что замечает больше и что портит Окделлу жизнь из каких-то личных побуждений, а не только потому, что он «сын предателя». Чего Ричард не мог знать – так это того, что он снится неприступному и бесконечно самоуверенному Колиньяру уже несколько месяцев, и что его ответные шаги только распалили сумасшествие внутри Эстебана до той черты, за которой – либо жизнь в самом ярком ее проявлении, либо пропасть. И он был готов слишком на многое, чтобы в нее не упасть. Глаза у Колиньяра блестели сильнее обычного: видимо, он все же выполнил свой зарок найти тайные запасы вина Арамоны и утащить унарам столько, сколько сможет унести. Ричард приближался к нему из противоположного угла огромного пространства, едва утепленного тлеющими свечами, и в их свете ухмылка Эстебана приобретала что-то инфернальное. Окделл направился ему наперерез, потому что избежать перепалки, очевидно, было невозможно, а молча ждать нападения он был не намерен. Он тоже чего-то да стоит и не собирается терпеть чужие нападки со смирением. Колиньяр шел нарочито энергичными шагами. Его ощутимо трясло. – Диииик… – Дик?.. – Окделл опешил. – Ну Ричард, Ричард, только не обижайся. – Что на этот раз? Нет, правда, ему было даже интересно. – Ричард, что ты делаешь здесь в такое время? – Тебе забыл рассказать. – Как грубо. Я же о твоей безопасности в первую очередь забочусь! Не пристало юным леди шляться по ночам где попало, – Эстебан довольно осклабился, словно это была лучшая из его шуток. – Сражаешь своим остроумием наповал, – весело заметил Окделл. Если это действительно все, что на этот раз заготовил Колиньяр, то Ричард заслуженно присвоит себе победные баллы за эту встречу. – Сражаю, – легко согласился Эстебан. – А вот в твоем роду, видимо, не принято оказывать ответную услугу? Даже жаль, я был бы со-овсе-е-ем не против. Ричард приподнял брови. – Твои предлоги для драки с каждым разом становятся все изящнее и изящнее. Эстебан улыбнулся своим мыслям, прикрыв глаза, а потом приблизился окончательно и замашистым жестом положил ладонь Ричарду на шею, слегка потрепав большим пальцем волосы на затылке. – Ты до сих пор ничего не понял… Как это мило. Эстебан не считал это милым. Он считал, что проебался по всем фронтам и сам виноват в том, что стоит на грани отчаяния. Еще он считал, что то, как Ричард хватает его за запястье и толкает локтем в грудь, чтобы не распускал руки – это то, о чем он точно вспомнит сегодня ночью под одеялом. – Прекращай цирк. – Слушай, может, перестанешь отрицать очевидное? – Я отрицаю у тебя наличие базовых понятий о приличии – вот что очевидно и достаточно прискорбно. – Ошибаешься, дорогой Ричард. Просто мои представления о дозволенном сильно отличаются от твоих. Окделл, затаив дыхание, ждал развития мысли. Эстебан был непривычно разговорчивым, возможно, ему наконец удастся вызнать, что у того на уме. Придвинувшись еще ближе к его лицу, Колиньяр развязно выдохнул: – Признай наконец, тебе это нравится. Ричард отпрянул. – Не забывайся. Ни одному живому существу не могут нравиться твои мерзкие поступки. – Да ну? Я бы вот не ломался, как ты, если бы ко мне проявляли внимание. Эстебан смотрел Ричарду точно в глаза, с надломленным вызовом обреченного, как загнанный зверь, который может только лечь и умереть или порвать охотников на куски, сражаясь за свою жизнь. Такая «добыча» всегда вызывала в Окделле только страх или жалость, но сейчас… сейчас победа была слишком долгожданной. Эстебан дал слабину, сам указал ему на крошечную трещину в своих литых доспехах, и эта ошибка будет стоить ему чести, даже если он делает вид, что она ему не нужнее вежливости или уважения. Эстебан тяжело дышал через приоткрытые губы и ждал ответа, как приговора — как бы он ни старался храбриться, это читалось по всей его позе, по бегающему взгляду, по непривычно долгому молчанию. Ричард чувствовал, что его противник ослаб как никогда. Не в обычаях его семьи бить слабого, но, да простит Ричарда память его отца, он слишком долго воевал за этот шанс. Сложить два и два еще никогда не было так просто. – Да ты просто… просто хочешь, чтобы ты… я… – Окделл осекся. – Чтобы ты меня трахнул? – вдруг неуместно громко перебил его Эстебан. – А если и так, что с того? Ты же все равно не сможешь. Ты же слишком хорош для этого, ты же слишком правильный, ты же слишком благороден для такого, как я, да?! Колиньяра понесло. Ричарду оставалось только в немом шоке отступать назад, круглыми глазами уставившись на его трясущиеся руки и исказившееся в злости лицо: было очевидно, что он высказывал за раз все, что давно копилось на душе. Высокие каменные своды делали его и так громкий голос оглушительным до неприличия – даже удивительно, что их до сих пор не обнаружили. Ричард развернулся спиной и пошел прочь, ускоряя шаг, просто чтобы не слышать, не видеть, не поддаваться поднимающемуся жару. На долю секунды все затихло, и Окделл затылком почувствовал колебания воздуха за ним, а потом его чуть не сбило с ног хриплое, надрывное: – Ричард! Он обернулся и обомлел. – Герцог Ричард Окделл, Повелитель Скал и наследник рода Окделлов, – дождаться, пока Дик изменится в лице, зажмурить глаза и продолжать полушепотом: – Дик, Дикон, Ричард. Не уходи. Я… я заклинаю тебя, только не уходи. Боги, боги, нет, нельзя, это все неправильно, им нельзя произносить чужие фамилии, с губ Эстебана не должно даже слетать его родовое имя, это вне всяких правил и титулов, это– Но именно от этого титула в устах Колиньяра и именно от этого «нельзя» Ричарда вело так, что колени подкашивались, а по позвоночнику словно полосовали раскалёнными струнами. Окделл никогда бы не подумал, что может пересечь половину огромного зала за пять шагов. Окделл никогда бы не подумал, что полы белого унарского плаща так красиво взметаются по каменным плитам, когда его хозяина хватают за ворот и вздёргивают с колен на ноги. Эстебан дышит рвано, но старается прийти в себя и держать осанку. Зло прищуривается. "Какое унижение", — думает Ричард. "Наконец-то мне удалось", — думает Колиньяр. Окделл до онемения сжимает в пальцах рубашку Эстебана и задумывается на пару мгновений, сосредотачиваясь на своих ощущениях. Предстоит выбор, и выбор непростой. Теперь у него есть только два пути: первый — он просто наотмашь бьёт Колиньяра по лицу за оскорбление, тот поджимает губы, бросает вслед пару ласковых и они расходятся своими дорогами до са́мого Дня Святого Фабиана. А второй… Эстебан удивленно ахнул на выдохе, когда Ричард с силой заломил ему руки за спину и заставил наклониться вперёд, уткнув глаза в пол. Ощущать, что Эстебан не сопротивляется, хотя для приличия все же напрягает тренированные мышцы и пару раз дергается, было приятно до одури, но признаться в этом даже самому себе — чересчур страшно. Приблизиться к уху, мазнуть горячим рычанием: — Учти, ты начал это первым. А потом не церемонясь толкнуть в спину, в направлении лестниц, которые вели к комнатам. Ричард не видел, но кожей чувствовал, как безумная улыбка на лице Эстебана становится еще более довольной. Окделл плохо помнил, как захлопывал за ними дверь, задергивал шторы и зажигал тонкую свечу на столике, всего одну — чтобы только было едва-едва видно их тёмные силуэты. Все резко, рвано, почти не глядя. Следующей вспышкой в сознании были уже пальцы Эстебана, цепляющиеся за пояс Ричарда, когда тот медленно опускался на колени. Ресницы его дрожали, он смотрел снизу вверх, приоткрыв губы, словно спрашивая разрешения, но в глазах сверкала пронзительная сумасшедшая искра, и было понятно, что если бы ему этого разрешения не дали, он бы пошел на все, чтобы добиться своего. И Ричард не мог не принять правила этой слишком искусительной игры. Окделлу почудилась насмешка в бесстыдных глазах из-под упавшей на лоб взъерошенной челки. Одного этого хитрого и в то же время жертвенного взгляда ему с лихвой хватило бы, чтобы позорно кончить, словно это не он минуту назад тащил Эстебана в свою комнату, и Ричард перестал видеть смысл сопротивляться. Разум стремительно сдавал позиции: в свои права вступали совершенно иные, глубинные и темные порывы, поддаваться которым, стыдно признать, всегда было слишком сладостно. Весь прежний гнев, притупившийся было под действием унижения и покорности его врага, разом вернулся к нему с новой силой. Вся довольная поза Эстебана, развязная улыбочка и жадные пальцы на пуговицах вызвали такую волну бесконтрольной агрессии, словно перед ним был человек, лично надругавшийся над его честью и посмевший еще этим наслаждаться. А впрочем, почему “словно”... Не имея сил и воли на формулировку мыслей, Ричард только неожиданно для самого себя зло рыкнул: – Без. Рук. Эстебан закусил губу, пережидая, видимо, лишь новый наплыв возбуждения, и демонстративно-покорно завел обе руки за спину, крепко схватив себя за запястья. А потом продолжил возиться с застежкой. Ртом. Упавшая к их ногам перевязь звякнула о доски паркета. Ричард храбрился, конечно – а что ему оставалось? – но Эстебан более ловкий и опытный, он точно знает, что хочет и как это получить, а Ричард даже не целовался ни разу (тот детский интерес не в счет). Поэтому когда с него зубами стянули плотную ткань и горячо выдохнули, он поперхнулся воздухом и еле устоял на ногах. О нет, преимущества упускать нельзя. Ричард не отказал себе в удовольствии зарыться всей ладонью в растрепанные волосы Эстебана и, не давая ему даже времени на осмысление своего положения, с силой потянуть на себя, требуя повиновения. Эстебан, впрочем, не сопротивлялся: сам качнулся вперед, прильнул к тонкому бельевому хло́пку, мокро лизнул. Насладился тем, как Ричард шокировано хватанул воздух и вжал его сильнее. Окделла вела ярость, но ему критически не хватало опыта, и потому — самоконтроля, так что на каждое короткое движение он реагировал ощутимой дрожью и непроизвольными судорогами в пальцах, а когда Эстебан коснулся наконец кожи и принялся с упоением вылизывать сразу по всей длине, в глухой тишине комнаты раздался неосознанный удивленный полустон. Словно придя в себя, Ричард рывком вздернул Эстебана на ноги, но лучше не стало: от осоловевшего взгляда и припухших губ, с которых не сходила безумная ухмылка, Ричарда крыло нещадно. Весь вид Эстебана кричал о том, как он доволен происходящим, а в лукавом прищуре читался прямой вызов померяться силой. Его “враг” походил на дьявола, которым пугали невинных дев, чтобы они не вздумали даже помышлять о постели до свадьбы. Как хорошо, что Окделл — не невеста, и все это великолепие он может присвоить себе собственными руками. Заглянув Ричарду в глаза и вдруг оказавшись слишком близко к его лицу, Эстебан прохрипел: — Кажется, герцогу Окделлу все-таки нравится? Самообладание Ричард теряет в ту же секунду. Одним приходом в голове вспыхивают разом все эпизоды их стычек, все оскорбления и подставы, все болезненные удары, подножки и клевета. Этого недостаточно, всех этих игр недостаточно, Колиньяр не должен получать такое удовольствие, этому зарвавшемуся унарчику нужно показать, кто здесь главный, а кто просто получает заслуженную кару побежденного. Руки Эстебану скручивают до боли, толкают к кровати и утыкают лицом в подушку. Тот громко вскрикивает, за что ему моментально прилетает ощутимым пинком под колено: «если нас услышат, тебе пиздец». Эстебан хотел его вывести – ему это удалось. Наконец-то, наконец-то обычно как скала спокойный и невозмутимый Окделл показывает себя во всей красе: Колиньяру кажется, что он в жизни не видел ничего более горячего, чем разъяренный Ричард, одной рукой расправляющийся с его одеждой, а другой припечатывающий его предплечьями в матрас. В пару движений с него бесцеремонно срывают плащ, жилет и рубашку, штаны и белье падают куда-то в изножье кровати. Ричард все еще в безукоризненно сидящей форме, даже волосы не сбились, это очень нечестно и захватывающе правильно. Мечты исполняются прямо на глазах. Очень недобрые мечты. Пожалуй, ему не должно быть позволено мечтать о таком – впрочем, он не один из этих дворянишек, которым даже громко дышать запрещается, так что Эстебан успевает еще злорадно насладиться ощущением собственной свободы фантазировать по ночам об умелых руках и горячем языке, прежде чем в реальности этот самый язык широко лижет его за ухом и чеканит, кажется, куда-то прямо в основание мозжечка: – Не отвлекайся. Сука, не смей отвлекаться. Ричард упорен. Нет, его враг не будет отводить глаза и краснеть, он, эта сволочь, должен сегодня получить свое сполна. Он прочувствует каждый миллиметр его гнева на своей шкуре. Эстебану, в общем-то, того и надо, но он себя не выдает. Не в его положении дерзить – о, только не тогда, когда тебя вдавливает в матрас горячим и тяжелым воздухом спальни, а колени мелко дрожат, пока Ричард распихивает их в стороны, не давая прижаться ближе. Окделл не ведает, что творит, его ведут два инстинкта: ярость и вожделение, два глубинных и древних источника силы, которые, сливаясь в одно, позволяют взять под контроль любого человека, а заодно потерять контроль над самим собой. Эстебан границей сознания на изломе думает, что под такого Ричарда он не думая лег бы еще в первый день их знакомства. Член прижимается к животу, Эстебан тихо скулит. Стыдно. Должно быть, наверное, но как же, сука, хорошо. Ричарду мало, мало, но он понятия не имеет, как еще утвердить свою власть над Эстебаном. В голове в душном мареве перекатываются картинки одна другой краше, все они далеко за чертой приемлемого, но Колиньяр под ним облизывает влажные губы и выгибается, инстинктивно пытаясь получить больше трения, и эту черту размазывает к херам. Ричард ведет ртом от тазовых косточек наверх, инстинктивно пытаясь найти слабое место, в детской наивной обиде вцепляясь ногтями в руки и бедро, словно еще раз постулируя свое главенство, прикусывает, лижет, притирается, упиваясь не столько собственными ощущениями, сколько той отдачей, которую Эстебан льет на него сплошным потоком извиваний и судорожных сокращений мышц. Ричард дышит этим, как густыми парами розового масла, как тяжелым ладаном, как вином, он не может даже близко представить, каково сейчас Эстебану, которого раскатывает по простыням до вязкого бессилия, будто это и не он способен одной рукой согнуть оконные прутья или раскрошить мрамор. Колиньяр к такому готов не был. Колиньяр, по правде сказать, никогда не был готов к тому, что мог выкинуть Ричард, и потеря возможности управлять если не ситуацией, то хотя бы своим телом, ни с кем и ни разу еще не подводившим, здорово выбила его из колеи. Но Колиньяр всегда считал своим коньком импровизацию. Он особенно сильно запрокинул голову и, почувствовав, что Ричард отвлекся укусами на его открытую шею, высвободил руки и притянул его к себе, словно в лавовую реку нырнув пальцами в волны русых волос. Ричард прильнул ближе, навалился всем весом, мазнул рубашкой по голому телу, и Эстебан, дурея от собственной наглости, потянул за ленты воротника и полез расстегивать пуговицы, прекрасно помня, что он сейчас, по идее, должен испытывать на себе жестокую окделлову месть. План Ричарда все еще казался ему нелепым: только дурак мог подумать, что Колиньяр испугается перспективы быть вытраханным самым охуенным учеником школы. Пуговицы поддавались. Пальцами столкнулись на предпоследней. Эстебан мог бы только гадать, как это отозвалось в Окделле, но на самом деле ни черта он уже не мог, потому что это прикосновение ощущалось в десятки раз интимнее, чем все, что происходило между ними до этого, словно короткое письмо о перемирии во время ожесточенной войны. Ричард в забытьи стянул белую ткань уже почти до плеч, и контакт кожа к коже сотворил с Колиньяром что-то непредсказуемо очаровательное: он вскинулся и задышал часто и мелко, зажатый между животами член выпачкал их смазкой – Эстебан округлил глаза и, потеряв контроль, выдохнул едва слышный стон Ричарду в ухо. Окделл на мгновение замер, пережидая поднявшуюся внутри волну жара («Боги, нет, он не должен так на меня влиять»), уставился Эстебану в лицо, и его заново опалила развязная, донельзя довольная ухмылка. До Ричарда вдруг снова дошло, что не он один тут наслаждается жизнью вовсю: Колиньяр очевидно кайфует на грани потери сознания, а это в его планы никак не входило. Время застывало вязкой янтарной каплей, пока он медленно садился на колени и смешно хмурил брови, смотря на раскинувшегося под ним Эстебана и пытаясь понять, как сделать так, чтобы все-таки почувствовать на себе не только спазмы подкатывающего оргазма, но еще и долгожданное справедливое возмездие. Колиньяр тем временем почти успел отдышаться, и по его губам скользнула недобрая усмешка, когда он, приподнявшись на локте, обхватил широкой влажной ладонью член Ричарда, провел вверх-вниз несколько раз на пробу, толкнулся большим пальцем так, как сам любил, и Окделл вскрикнул, откинулся назад, вцепился ему в бедра – допустил крохотное мгновенье слабости, которого Эстебану хватило, чтобы решиться на очевидную глупость и хрипло протянуть: – Кажется, нашему юному герцогу не хватает фантазии. Ничего, моего опыта на двоих хватит, не переживай, малыш. Этот наглый прищур стал последней каплей. Эстебан отстраненно подумал, что он только что тыкал палкой спящего льва, и убегать теперь – вообще не вариант. Ричард почти слышимо прорычал какие-то неразборчивые, но очевидно грязные ругательства (“Ничего себе, наш пай-мальчик, оказывается, и так умеет!”), сгреб Эстебана с простыней, словно стал в два раза сильнее, притянул за растрепавшиеся космы прямо к своему лицу и хлесткой, злой пощечиной выпалил: – Я тебя раскусил, сволочь. Ничего больше не получишь, пока я не решу, что ты это заслужил. Да, род Окделлов всегда славился крайней самоотверженностью, так что ничего удивительного, что Ричард готов был даже от собственного удовольствия отказаться, чтобы насолить Эстебану. Колиньяр не мог в таком положении размышлять о тонкостях речевых оборотов, но если бы ему пришлось, он все равно не придумал бы ничего более точного, чем выражение “ну охуеть.” В его представлении Ричард даже просто в свою спальню должен был пустить его со скрипом, но Окделл как всегда оказался тем еще сюрпризом. Впрочем, заниматься личностным анализом ему не дали. Кажется, его слух притупился от шока, зато вот раскаленная ладонь, которая горячо, но накрепко вплавила его в матрас, сцепив руки над головой, ощущалась даже ярче, чем можно было вынести. В дрожащей свечным пламенем темноте разложенный на простынях Колиньяр, с рвано вздымающейся грудью и совершенно по-блядски блестящими губами, выглядел так чарующе, словно был создан самими Четырьмя именно для этого: для того, чтобы чуть успокоившийся Ричард, ведомый уже не столько гневом, сколько каким-то злым азартом, другой ладонью неторопливо спускался по его распаленной коже, с наслаждением чувствуя, что Эстебан уже почти не управляет своим телом и может лишь подставляться под ласку. Рука скользнула от груди до бедра, щекотно прошлась по внутренней стороне — Ричард не мог знать наверняка, но убедился, что его план работает, по тому, как нетерпеливо выдохнул и извернулся Эстебан. Он повторил так еще и еще раз, дождался крупной дрожи под пальцами, но, подняв глаза, наткнулся на такой довольный и разомлевший взгляд, что было решено принимать кардинальные меры. Ричарда хлестко прошило вдоль позвоночника, когда Эстебан, почувствовав наконец такие необходимые пальцы на члене, надсадно промычал что-то невразумительное, стараясь не давать слабину и не размыкать губ. Он задышал сбивчиво, а на скулах проступил такой бесстыдный румянец, что Ричард против воли засмотрелся. Красивый. Капли пота стекают по растрепанным волосам, словно выставляющим напоказ все его внутреннее возбуждение, глаза прикрыты, все мышцы напряжены в ожидании ласки. Злой и красивый. Впрочем, радость Колиньяра длилась недолго: почти сразу его вновь бросили на полпути к оргазму, чтобы вдруг оказаться невозможно близко, прикусить за ухом и хрипло выдохнуть: — Расскажи мне, чего ты хочешь. Мир, кажется, замер на полуслове, оставив Эстебана в крепкой хватке и с недвижимым великолепием перед глазами, которое было несоизмеримо сильнее и умнее него. Это был секундный порыв, всего лишь глупое желание продемонстрировать свое превосходство; чего Окделл не мог предвидеть, так это того, что Эстебана от его слов выломает дугой, а из груди вырвется приглушенный стон, на который собственное тело отреагирует напоминанием о ставшем еще более болезненным стояке — хотя, казалось бы, куда уж хуже... — Никогда… никогда бы не подумал, что герцо-аах… герцогский сыночек решит поисполнять мои желания. Вот же паршивец: распластан на Ричардовой постели, со скованными его собственной ладонью руками и с расфокусированным взглядом, но все еще дергается, все еще выводит Окделла всеми силами. Ничего, посмотрим еще, кто кого. В общем-то, адекватно оценивать свои действия Окделл перестал еще в тот момент, когда бросал Эстебана на свою кровать, но сейчас, кажется, привычная спокойная и разумная личность капитулировала окончательно, оставив после себя живое воплощение упрямства и мощи. Результатом спешных размышлений о том, что еще такого можно было сделать, чтобы довести Эстебана, стала идея — нет, не прекратить все и уйти (это было бы действенно, но Ричарду на самом деле до одури нравилось то, что они делали), — идея куда более радикальная. Припоминая давешний опыт и изо всех сил стараясь не налажать, чтобы все точно сработало как ему нужно, Ричард спустился губами вниз, не забывая несильно, но ощутимо и мстительно кусать кожу. Не помня себя от морока возбуждения, несмело провел языком до самой головки, мокро лизнул. Опалил случайно горячечным выдохом. Колиньяр, кажется, закричал — они оба не вполне отдавали себе отчет в том, что делали. Одно было несомненным: когда Ричард отстранился, лицо Эстебана выражало такую гамму эмоций, что оставалось только любоваться. Любоваться и повторять. Он снова, сладко дразнясь, слегка насадился, но разом все прекратил, едва дав Колиньяру немного расслабиться. — Что такое? — протянул Ричард в ответ на полный разочарования стон. — Какое-то твое желание осталось невыполненным? Эстебан упорно молчал, но Окделл отступать был не намерен. Услышать, как сам Эстебан Колиньяр умоляет его трахнуть — о, он и сам никогда не подумал бы, что ради такого готов будет расстараться! Ричард нарочито медленно опустил голову снова, неспешно облизнувшись, остановился в каком-то дюйме, и услышал, что его словно торопят двигаться дальше: в ушах раздалось тихое, сквозь зубы, почти неразличимое “еще”. Но этого было критически недостаточно. Легко, едва касаясь, несмотря на то что хотелось прямо сейчас, быстро, грубо и разом до конца, Ричард начал вести пальцами по всей длине, и когда на середине он издевательски замедлился, с губ Эстебана наконец сорвалось еле слышно: — Да… да, пожа… Он вовремя осекся, но Ричард уже все понял. — Повтори, я не расслышал. Эстебан судорожно втянул в легкие воздух, зажмурился. Откинул голову в сторону, вжался лицом в подушку, лишь бы не видеть шального взгляда Ричарда, который, уже зная его слабое место, снова прикусил мочку уха и провел языком по шее, делая все, чтобы Колиньяр где-то между задушенными, изведенными вдохами и несдержанными полустонами на выдохе изобразил мученическую гримасу и прошептал: — Пожалуйста. Ричарду невдомек было, какие жестокие баталии между стыдом, честью и острым возбуждением происходили тогда в голове Эстебана; впрочем, если бы и узнал, был бы этому только рад. Эстебан и сам не понял, какое из чувств победило, он осознавал только одно: больше всего на свете в тот момент он хотел кончить, причем исключительно от рук Ричарда. О языке он даже не мечтал. Зря не мечтал, впрочем. Ричард, хоть и был тверд и незыблем, но его натурально вело от влажных искусанных губ, которые вновь и вновь на низких обертонах шептали несвязное “Окделл, блять, пожалуйста, двигайся, умоляю, да… да сколько можно?!.” Едва отдавая себе отчет, что он буквально на все готов, чтобы еще хоть немного понаслаждаться таким Эстебаном, Ричард снова мазнул языком по его члену, взял глубже и стал, прекрасно понимая, как это действует на Колиньяра, двигаться медленно и с бездумным упоением, подстегиваемый лившимися музыкой в его уши стонами и тягучими просьбами не останавливаться. Стоило Колиньяру, который уже даже не пытался сохранять лицо, окончательно поддавшись влиянию Окделла, лишь раз вскинуть бедра в нетерпении и гортанно захныкать, как Ричард и сам наконец не выдержал этого мучения, в одно сильное движение подтянулся на руках, нависнув над Эстебаном, обхватил одной ладонью оба их члена и стал двигаться рвано и быстро, уже не имея власти над своим телом, которое рьяно добирало свое, наконец получив свободу действий. Последней внятной мыслью Эстебана было до мурашек приятное самодовольство от осознания, что Ричарда точно так же от него кроет, как и его от Ричарда, а потом за пьяной поволокой перед глазами он успел тысячу раз вознести хвалу всем немногим пришедшим на ум богам за то, что Ричард крепко держит его руки прижатыми к кровати, потому что не будь так, он сам бы подмял Окделла под себя и брал бы до дрожащих колен, потому что ну невозможно его такого переносить, не имея возможности хоть что-то сделать. Ричард тонул во всем творившемся безумии, в бешеной энергетике Эстебана, которой заволокло все обозримые мысли, и он позволил себе отпустить себя, делать наконец то, о чем его страстно просило и тело, и подсознание – и О Четверо, насколько же это было восхитительно: просто забирать свое, не думая о том, что придется расплачиваться, потому что Колиньяр забирал свое тоже, только иначе. Ричард в невменяемой горячке молол какие–то оскорбления и крыл Эстебана благим матом: он и “придурок”, и “сучонок”, и “сволочь”, и “ненавижу тебя блять”, и “я так хочу твои губы”, и “ты меня заебал”. Эстебан вполне оценил иронию, самому же Ричарду оставалось только удивляться, как напрочь ему рвало планку от того, насколько заполошно и восхищенно Колиньяр шептал ему в ответ какую-то чушь вроде… — Дик, боже блять, ты охуенный, еще, пожалуйста, еще, Рича-а… Окделлу показалось, что на несколько секунд у него просто вырубились все органы чувств. За восхитительным сладким спазмом во всем теле он не понял даже, в каком положении находится и что они с Эстебаном друг с другом делают, потому что темнота под веками разрежалась только ослепляющими белыми всполохами, а слух не улавливал ничего, кроме собственного пульса. Осязание вернулось первым, сразу же преподнеся сюрприз в виде чужого языка, вылизывающего его рот, а когда остальные чувства выкинули его обратно в реальность, она развернула перед ним настолько потрясающую картину, что менять ничего не захотелось. Эстебан целовал его яростно и отчаянно, как в последний раз, всего себя, кажется, вложив в язык и губы, и Ричарду стало, в общем-то, глубоко поебать на все собственные правила и установки. Выдернув себя из наваждения и откинув голову, он пару мгновений всматривался в опаляющие жаром карие глаза напротив, в которых за это время прошел целый катаклизм из растерянности, разочарования и страха, а потом как в ритуальный костер уронил себя в новый поцелуй, выпустив наконец чужие руки и позволив Эстебану благоговейно обласкать себя всего с ног до головы и сотворить со своим языком что-то незаконное. Окделл целовал Колиньяра и чувствовал, что его настолько же жарко хотят в ответ. Он не ощущал ни своего, ни чужого злорадства, ни горького омута поражения — только захватывающее чувство равенства и взаимности, которое казалось совершенно недостижимым в иных обстоятельствах. — Ты идиот и провокатор, Эстебан, — пробормотал Ричард куда-то в подушку, упав на подкосившихся локтях. — Ого, так наш наследничек теперь трахается с идиотами и провокаторами? Какая неприемлемо низкая планка! Ричарду и хотелось бы мгновенно вскипеть, но язык и так еле ворочался — сил его хватило только на вымученное ругательство и тычок под ребра. Колиньяр ответил ему той же любезностью, а потом оба отключились прямо так, даже не удосужившись смыть с себя пот и белесые пятна, не говоря уже о том, чтобы разойтись по своим комнатам. Ричард сладко спал в тепле чужих рук, забыв и о том, что завтра придется объясняться перед собой и перед Валентином, и о том, что нужно будет как-то смотреть в глаза Эстебану — все беспокойства словно выжгли из головы, как выжигают сорняки на поле, чтобы оставить после них богатую и плодородную почву. И уж, конечно, он даже не подозревал, насколько сложно им с Эстебаном будет на следующий день вставать в пару на поединке по фехтованию. Все-таки штаны унарской формы, хоть и шились относительно свободным кроем, не были рассчитаны на то, что тела их обладателей будут жарко требовать повторения прошлого конфликта. Впрочем, Ричард и Эстебан не были бы Ричардом и Эстебаном, если бы отказали себе в удовольствии ещё раз хорошенько поссориться. И ещё раз. И ещё.