Благодетельная

Были у меня волосы, словно мёд, Руки были, отнимающими боль, — Стали они отнимающими жизнь, Сталью налился сердца комок в груди.       © Немного Нервно       «Отец Алехо, а как это — быть бла-го-де-тель-ной?» — допытывается Хульетта после урока, ткнув ногтем в строчку катехизиса. Хульетте двенадцать, и она учится читать вместе с ещё несколькими ребятами постарше и двумя-тремя помладше: брат и сестра не очень-то любят учиться, и Хульетту это огорчает.       «Быть благодетельной — это утешать, когда у кого-то горе, и помогать, когда кому-то плохо, — говорит отец Алехандро, погладив её по голове, — так делал сын божий, когда утешал шлюх и исцелял калечных».       «Матушка тоже говорит, что людям надо помогать, — подмечает Хульетта. — Раз мы помогаем людям, значит, мы благодетельные?»       «Конечно. Детям божьим надо помогать, а Христос говорит, что все мы — дети божьи». Хульетта задумывается: матушка ходит в церковь по воскресеньям, умеет креститься и даже надевает обручальное кольцо, тонкий перстень вдовства, но Хульетта знает, что матушка курит, почти не поминает Марию Гваделупскую всуе и даже не знает, когда именно родилась, — её крестили перед свадьбой, наспех, и у неё не было никакой фамилии. Сказки отца Алехандро не похожи на матушкины, но Хульетта слушает с одинаковой жадностью и те, и другие: больше всего Хульетта любит сказку о рае, и по вечерам, засыпая, гадает, каково там, — наверное, рай похож на их посёлок, только там нет дождей, холода, голода и парши, из-за которой Хосе Аркадио остриг своих овец и сжёг их шерсть в Андах, и матушка там не сердится, сестра не дерётся, а брат не жалуется, что у него болят виски. Разве в раю могут быть какие-то печали?       «Отец Алехо, а почему моя матушка не хочет быть христианкой?»       «Потому что такой родилась, — объясняет отец Алехандро, — потому что сеньора Альма — чибча, а чибча не знают христианской веры».       «Но ведь мой брат вырос здесь, в посёлке, — возражает Хульетта: когда Хульетта ссорится с матушкой, то жалуется на неё отцу, поджигая в церкви восковую свечу, и Пепа ходит с ней за компанию, надув губы, а Бруно убегает на берег Каньо Кристалес, и глаза у него после этого блаженно-прозрачные, а волосы спутаны с песком и паутиной. — Почему он не верит в Христа и Марию Гваделупскую? Это грех?»       «Глупости! Никакой это не грех, — отрезает отец Алехандро. — Если твой брат пожелал остаться язычником, как и сеньора Альма, значит, так тому и должно быть, а ты молись за него, чтобы Господь не забывал про своего сына».       «Тогда я буду каждый вечер молиться за брата перед сном и утешать, когда ему будет плохо, — решает Хульетта. — И за сестру. Она никогда не молится». Хульетта уже взрослая, и матушка Монтсеррат берёт её с собой на роды: кому ж ещё довериться, если не тебе? — и Хульетте страшно, но она не отворачивается. Не так давно у сеньоры Валенса умер второй ребёнок, девочка, — так и не задышала ни в родах, ни после, и Хульетта полдня сидела в слезах, пока сеньора Валенса и матушка Монтсеррат дружно уверяли её, что в этом нет ничьей вины, а сеньор Валенса приносил для маленькой повитухи одну кружку чая за другой.       «Правильно, — кивает отец Алехандро, и Адорасьон вылизывает ему лицо, — ибо мир — это остров скорби и печали».

***

      — Пепита! Отнеси бутылки в погреб!       — Не успел всю жизнь прожить — тут и смерть пришла, поминай, как зва… да-а, мам! — воркует Пепа, хлопоча на кухне, и лезет в погреб с ещё двумя бутылками из-под агуардьенте, звякнув одной об другую, — гостей вчера было много, все выпивали, и никто даже не соизволил прибраться. Ох, какие же неряхи.       — Пепа, ты второй день одно и то же поёшь, — упрекает её Хульетта, возясь с тестом и чувствуя себя уставшей тёткой, — спой что-нибудь повеселее.       — Вот ты и начинай петь, а я подхвачу.       — Пф-ф! Хульетте четырнадцать, и ей не хочется петь. Хульетте четырнадцать, — вчера её ударили по лицу так, что с губ потекла кровь со слюной, а сегодня Хульетта уже месит тесто для хлебной выпечки и рассматривает свои руки, и ей до сих пор кажется, что они вымазаны не маслом, а кровью Вито Вавилоньи: лошадь раздавила ему рёбра, и Хульетта хотела вцепиться отцу Алехандро ногтями в лицо, когда тот читал молитву за упокой души того испанца, который застрелил старика, ударил Хульетту и порвал на ней кружево рубашки. Плевать, христианин он или язычник, — разве можно его прощать?       «Прекрати, не мешай пастырю доброму, — осаживает матушка, взяв Хульетту за руку. — Идём домой, переоденемся, у тебя вся рубашка разорвана». Хульетта снова шмыгает, — нос до сих пор болит, и брата рядом тоже нет: проснулся раньше всех, умылся, взял с собой кусок солёного сыра и сбежал в Анды пасти коз.       — Больно, да? — сочувственно смотрит Пепа, тянет руку и трогает за переносицу.       — Не трожь!       — У-у. Значит, больно?       — Пепа, — подумав, говорит Хульетта, — а вдруг я опять не смогу кого-то вылечить?       — Интересно, как это «не сможешь»? Ты же лекарь, ты всех умеешь лечить и утешать, — рассуждает Пепа, усевшись рядом, и поддёргивает подол выше колен. — Смотри, у меня уже рубцов почти не видно, все ожоги зажили. Видишь? Хульетта не возражает, но всё-таки по-матерински неприязненно поджимает губы, сердясь на её легкомыслие. Глупая, глупая Пепа.       — Ну, умею или не умею, а деда Вито-то я не уберегла.       — Э-э, с чего это «не уберегла»? Сам виноват! Знал, что в горах ему спокойнее будет.       — А помнишь, сеньора Валенса…       — Ну, и такое тоже бывает, даже ягнята — и те мрут. Главное, что сеньора жива-здорова, — безжалостно резюмирует Пепа.       — Хульетта, дочка! Выдь-ка сюда, Валенса пришли! Хульетта оживает, вываливает тесто в миску и суёт всё это добро сестре, наспех вытирая руки об передник и пытаясь убрать волосы с потного лба, а Пепа морщится. Пепа больше любит ткацкий станок, чем готовку, и Валенса — горожане, неженки, беглые пропагандисты — ей тоже не нравятся, но Хульетта пьёт с ними кофе, и Хульетте льстит, что Валенса говорят ей «вы» и «сеньорита».       — Ишь, легки на помине! Поди, у папаши похмелье.       — Накрой, чтоб поднялось, — даёт Хульетта указания.       — Ага-а! Немолодой Лоренсо немного пьян, но строг и серьёзен, Либерита помалкивает, сплетя в замок пальцы: матушка говорит, что не видела прежде таких бледных рук, какие когда-то были у сеньоры, — а их сын, десятилетний Агустин, прячется у матери за юбкой, моргая по-девчачьи опушенными глазами. Агустин не похож на сельских детей его возраста: он грамотнее всех, не бранится на манер сапожника и три раза в день умывается.       — Здравствуйте, сеньорита.       — Здравствуйте, — с серьёзным видом говорит Агустин.       — В общем-то, — признаётся сеньор Валенса, садится на скамью и, вытянув ноги, скрещивает их в щиколотках, — не очень-то ваша настойка ему помогает, сеньорита Хульетта.       — Мы всё делали так, как вы говорили, — добавляет сеньора Валенса.       — Совсем-совсем? — падает духом Хульетта, смяв в пальцах передник.       — Ну, зато глаза у него теперь не болят.       — И только-то?       — Мы и этому благодарны, — торопливо убеждает сеньора Валенса, — не страшно, переживём, не он первый. Я с собой все свои очки взяла, когда мы из Боготы уходили, и муж тоже взял, пригодятся.       — Ма-ам, можно я буду носить те круглые, зелёные? — дёргает Агустин мать за рукав, и губы у него дрожат, как будто он вот-вот разревётся.       — Конечно, можно, — говорит сеньора Валенса и гладит его по голове, но Агустин бьёт её по руке и бежит во двор. — Агустин! Агустин Амандо Валерио Валенса, вернись, мы в гостях! Это непристойно!       — Непристойно? Мой сын всегда уходит, когда ему хочется, — рассудительно замечает матушка.       — Ваш-то и так того… с придурью, не примите за обиду, донья Альма.       — Ничего страшного, ей-богу! Поплачет и вернётся. Хульетта смотрит на свой передник, гнёт пальцы, молчит и чувствует себя виноватой.

***

      — Ну, чего ты расстроился? Ну, будешь носить очки, и всё. Будешь совсем как взрослый.       — А если сломаются? — шмыгает Агустин, и Хульетта, сев на корточки, вытирает его мокрое лицо передником: Агустин самым неизящным образом сморкается в пальцы, и слёзы у него всё текут и текут.       — Тогда расскажем Валентино, и он починит.       — А если я их разобью?       — Тогда возьмёшь другие, — терпеливо продолжает Хульетта.       — Хорошо, — успокаивается Агустин и, поджав ногу, щурится на курицу, — наседка копается, разгребая землю голенастой лапой, и вокруг неё бегают пушистые комки-цыплята.       «Сам вернётся», — думает Хульетта: брат тоже ссорится с матушкой из-за всяких пустяков и уходит из дома, но всегда возвращается, — и всё-таки садится рядом, обняв колени: дома матушка пьёт кофе с Лоренсо и Либеритой, которым Хульетта так и не смогла помочь ни с полуслепым сыном, ни с дочерью, умершей в родах.       — Ну, раз так, то ничего не поделать. У моей мамы всегда такие глаза были, она говорит, что это не лечится, — с серьёзным видом объясняет Агустин, взяв её за руку.       — Знаешь, твоя мама могла бы смириться, — злится Хульетта, выплюнув всё терпение.       — А если бы я вдруг взял и вылечился?       — Ещё чего! Я тебе что, сын божий? Отец Алехандро свистит на холме, подзывая пса, и Хульетта с Агустином заслушиваются: уж очень мелодично тот свистит, сунув в рот два пальца.       — Буду зелёные носить, — решает Агустин, — мамины.       — Отец Алехо говорит, что наш мир — это остров скорби и печали, — философски замечает Хульетта, потянув его мизинцем за мизинец.       — Почему-у?       — Со всеми порой случается горе.       — Раз так, то, может, я на тебе женюсь? — предлагает Агустин, хлопая пушистыми ресницами. — Хочешь, буду тебя беречь, чтобы не было горя? Хульетта смотрит ему в глаза: глаза у десятилетнего Агустина Амандо Валерио Валенса серьёзные, как у отца, — и, не удержавшись, прыскает впервые за последние пару дней. Пепа узнает — на смех поднимет.       — Выйду, выйду, убедил! Только подрасти-ка сначала.