Прости отец, твой сын грешен...

      Бокал со стуком оказывается на скатерти, слегка показавшись на длинной застылой ножке. Тим смотрит на него с искренним недоумением, словно не понимая, почему вино в нём колышется из стороны в сторону, но стеклянная чаша не поддается на движения этих волн а стоит ровно. Она кажется ему мягкой, словно сделанной из прозрачного желе. Как медуза, заполненная лиловатым ядом. Вытащенная на сушу и превращённая в чистейшее стекло.       Всё вокруг него проплывает в разные стороны, раздвигается вслед за взглядом, лопается огненно-бурыми пузырями и рассыпается хрустящим кварцевым песком. Грязная тарелка перед ним растёт и растёт остатками соуса, вытягивается, заполоняет поле зрения, забрызгивает его жиром и крошками, обуревает и чернеет темнотой закрытых век. Бокал расширяется, погружает в алую воду, но тут же вытаскивает юного полупьяницу за шкирку из прохладного, забродившего, виноградного сока, уже захлебнувшегося и осовелого.       Голову тянет на спинку стула, но собственная спина Тима должна быть прямой. Как палка. Или нож, сияющий неослепимым, но отдающимся глухой болью в затылке, светом. Голова живёт своей жизнью, отдельно от рук, ног… Она хочет прилечь на колено рядом, тёплое, обтянутое мягкой, шелковистой тканью, неопределённое, но податливое, ноги хотят вытянуться без сковывающих их брюк, руки тянут бокал к ссохшемуся рту, в желании достать для него хоть каплю красной влаги, похожей на кровь, уже смешанной с желудочной кислотой где-то внутри, но сейчас чистой, почти прозрачной, жизненно необходимой…       Вино не доходит до приоткрытого рта. Слабые руки лишаются сил на середине пути и обмякают над клетчатой тканью. На них расползается розовато-багровое, похожее на зонтик тёмного корнерота пятно. Мокрое. Холодное. Вмиг замораживающее пламя в глазах обладателя брюк.       Тим тупо смотрит на пятно и тихо, едва слышно шевелит спотыкающимся о зубы языком, произнося площадное, неприличное слово из пяти букв. Пятно, как и жирная тарелка, заполняет его сознание, заставляет просматриваться и сталкиваться против воли с глазами барона. Молчаливыми. Гневными. Страшными…

***

      Тим медленно идёт по коридору отеля, сковываемый ледяным холодом внизу всего его тела. Руки его тают льдом. Плечо стискивает холодная ладонь, которая двигается быстрее ног богатого протрезвевшего от страха наследника, тянет за собой, наматывает на себя последние жилы, заставляет подчиняться ей и отстраняться в мучительной боли.       Рыжий ёжик волос склоняется перед бароном. Редкие зубы скалятся в рабской ухмылке. Рукава грязной рубашки закатаны. Мелкие пальцы дрожат в нервической судороге. — Всё готово? — голос Трёча звучит откуда-то сверху. — Да, господин, — раб хмыкает и беззвучно исчезает, потрясывая мокрыми пальцами.       Тим глядит на него, как на крысу, которая тут же пропадает, отрезанная дверью и всеми замками на ней. Последняя спасительная нить разорвана. Клетка захлопнула. Мальчик пойман. — Снимай штаны.       Тим поворачивается к нависшей над ним тени. Барон скидывает с себя расстёгнутую рубашку и садится в массивное кресло, обнажив стройный торс. Подопечный замирает, увидев небольшой, но жуткий в своей сути предмет. Связка тонких прутов, покрытых каплями, слегка солоноватыми от воды. Розги. — Снимай. Или хочешь, чтобы я снял их с тебя? — голос барона звучит ровно и бесстрастно. Он глядит на то, как мальчик дёргает пуговицы, но ждёт, пока он справится с ними. — Иди ко мне.       Тим путается в штанинах и проходит два шага, свалившись на колени к опекуну. Он не чувствует их жара. Он ощущает запах. Холодной, подавленной ярости… — Десяти ударов с тебя хватит, — барон почти мурлычет, как огромный демонический зверь, — закричишь — начну считать заново.       Тим сжимает кулачок от ужаса, закусывая губу. Он сам не понимает, как оказывается прижат к бёдрам, обхвачен за причинное место коленями и схвачен свободной рукой за волосы. Барон стряхивает лишнюю влагу с прутьев. — Раз!       Ощутимо крепкий стежок проходится по белой коже. Зубы впиваются в побледневшую губу. — Два.       Боль проходится по телу непрерывной волной, концентрирующейся в груди. — Три, четыре, пять.       Непрерывные шлепки и тихий скулёж сквозь зубы. — Шесть, семь.       Конец мизинца барона обагряется вином по цвету, но металлом по вкусу. — Восемь.       Глаза Тима наливаются слезами. — Девять. — Не надо, пожалуйста, пожалуйста! — Тим кричит, надсаживая связки и хватается руками за испачканную вином ткань, которая окрашивается кровью в его глазах. — Раз, маленький негодник! — барон впивается паучьей лапой в мягкую шерсть.       Тим всхлипывает и истекает кровью через распоротую кожу. — Два.       Его орган дрожит между обхвативших его твёрдых суставов. — Три.       «За что, за что, за что?!» — Четыре.       Терпеть это выше его сил. — Пять.       Мальчишка кричит и дёргается, пытаясь оттолкнуть орудие его пытки. — Раз.       Он наслаждается. — Два, три.       Кровь течёт такой живописной струёй рубинов. — Четыре, пять, шесть.       Тихие стоны и дрожь плеч с бедрами несравнима ни с чем. — Семь.       Наказан за свою прелесть, даже в самый миг мучительного наказания. — Восемь.       Кончики пальцев и нечто глубоко в груди пронзает неожиданной волной. — Девять.       Едва держится, чтобы не завопить от накативших ощущений, подобных маленькой смерти. — Десять.       Колени стискиваются ещё крепче. Тим кричит, цепляется за обивку кресла мягкими пальцами, дрожит, разорванный, натёртый солью по ранам, но размякший, расслабленный, влажный, на любимых коленях. Рядом со своим бароном.       Прохладные губы накрывают приоткрытый рот мальчика. Трёч целует его, так нежно, как только умеет, прижимает к себе, вытирает кровь с ягодиц об свои залитые вином и семенем брюки. Ласкает, гладит по влажным плечам. Утирает слёзы. Прижимает к себе самое желанное и маленькое тельце.       Самое горячее. Самое близкое. Самое родное. Каплю своей крови. Грамм своей плоти. Свою маленькую и лучшую часть…