В саду

В саду небольшого дома, скрывшегося от дороги и соседей плотной живой изгородью в человеческий рост, царила тишина. Там, в бледнеющих лучах вечернего солнца, на плетёных стульях за плетёным столом, на котором стояли стаканы и высокий пустой графин из-под лимонада, сидели два человека. Один из них склонился к тонкому серебристому планшету, второй бездумно глядел на дом и молодые персиковые деревья в тени изгороди. — Две тысячи лет прошло, философ, а ты всё никак не явишься к ним, — задумчиво сказал он, две тысячи лет назад бывший прокуратором Иудеи. Философ поднял на него взгляд и покачал головой. — Мы ведь говорили об этом тысячу раз, — он рассеянно улыбнулся Пилату, и тот со вздохом кивнул. — Они ждут волшебника, а я простой философ. Я схожу за лимонадом, тебе принести чего-нибудь? — Ничего, — отозвался Пилат, и Иешуа, подхватив пустой графин, ушёл в дом. Оставшись в одиночестве, бывший прокуратор поднял глаза на небо. Солнце уже спустилось за дома, и сейчас, наверное, медленно и красиво опускалось к морю, но был сентябрь, туристический сезон, и до тихого места, чтобы проводить тонущее солнце, идти было долго. На Западе небо было рыжим, как кудри Иешуа, а на Востоке тёмным, но тёмным спокойно. Пилату вспомнилась туча над Ершалаимом, темнеющая туча и непрекращающаяся мигрень, которая теперь почти никогда с ним не случалась. Да и гроза ему больше никогда не снилась, а на зиму, сезон дождей, они уезжали. Банга, почуяв тревогу хозяина, глухо гавкнула и заворочалась на лежанке в углу сада, но не поднялась. Когда Иешуа вернулся в сад, уже опустились сумерки. Он поставил полный графин — Пилат привычно удивился, как эти тонкие руки могут поднять хоть какую-то тяжесть — и тарелку с печеньем. Небо, высокое и ясное, темнело. Иешуа разлил лимонад по стаканам и, хрустя печеньем, вернулся к работе — или безделью: студенты часто писали ему по сущим пустякам. Лимонад был прохладным, как вечерний ветер с моря. Через пару минут в саду едва ли можно было различить очертания предметов, только лицо Иешуа слабо подсвечивал экран планшета. Темнела живая изгородь, темнела фигура Пилата, в бледно-жёлтом доме темнели за окнами комнаты. За изгородью, со стороны дороги, пронеслась машина с бьющей по ушам музыкой: Пилат дёрнулся, по земле застучали когтистые лапы, и его рука привычно легла на тёплую шею Банги. Иешуа оторвался от экрана, в его бело-голубом свете улыбнулся Пилату. — Пошли в дом? — Пошли, — Пилат поднялся, взял графин и стаканы, Иешуа — тарелку с печеньем; Банга встала на задние лапы, чтобы дотянуться, но Иешуа с тихим смешком поднял тарелку выше. — Тебе нельзя, моя хорошая, только диетическое. Банга заскулила, но отошла. Стуча когтями по земле, ушла за людьми в тёмный дом. В темноте не было видно ни цветных плиток пола, ни стикеров на холодильнике. Пилат в слабом свете из окна поставил посуду на столешницу, чтобы помыть завтра, убрал лимонад в холодильник, и со снова жующим печенье Иешуа они поднялись на второй этаж.