***
Смерть была... странной. Такой странной и тихой. Спокойной. Не было ничего, кроме черноты. В принципе, как Майкл и предполагал. Смерть встретила его ни с чем, оставив в трясине нескончаемого черного одного навечно. Он и не мог мечтать о большем – после всего, что он сделал и через что прошел, пустота казалась не хуже рая. Мужчина только начал свыкаться с этой мыслью, как внезапно ощутил под щекой что-то твердое. Что-то в не его поля зрения, что-то, что вторглось в его пространство без причин и приглашения. Оно было холодным. Холод распространился по рукам и шее, и Майкл испугался. Это был его личный ад? Наказание за ошибки? За совершенные грехи? Он пытался дернуться, высвободиться из оков ознобы, но не мог пошевелиться. Тело не поддавалось. Тело...? Было ли у него вообще тело? Где оно? Он ничего не видит. Он не знает. Не ощущает. Кто он? Почему он все ещё способен думать? Находиться здесь? А где это здесь? Майклу хотелось кричать. Издать любой звук, лишь бы не оставаться в зияющей тишине без ничего. Чтобы ощутить себя хоть где-то. Он слышит вдали тиканье часов, и собственная голова кажется невыносимо тяжелой, мертвой, и окунутой в множество шаров из холода. Господи, когда это закончится... И внезапно, словно по чужой прихоти, мужчина ощущает, как тело резко поддается вперёд, и его пронзает секундная вспышка боли в ребрах, отчего голова начинает кружиться ещё сильнее. Яркий белый цвет прорывается сквозь черный, и Майкл наконец-то осознает, что у него есть глаза, что уже, несомненно, было плюсом, и что, — о боги, — они открыты. Помутнение отходит, и первое, что он видит так четко – свои руки. Человеческие. Живые. Приятного телесного оттенка, лежавшие на поверхности стола. Что за чертовщина? Второе – стол кажется знакомым. Он медленно поднимает голову, и мгновенно отмечает, что сидит совершенно один на кухне. Его кухне. Майклу становится дурно. Почему он здесь? Жив и цел в своем доме, который давным-давно устарел, покрылся плесенью и в итоге стал никому ненужным? Почему сейчас он выглядит как новый? Выглядит так, будто его вырвали из его детских воспоминаний? Он поднял свои дрожащие ладони со стола и начал лихорадочно ощупывать собственное лицо. Глаза, брови, нос, губы и щеки – все ощущалось таким податливым и мягким. Естественным, как у любого другого человека. Майкл резко вскочил, отчего стул издал противный громкий скрип позади него, но ему было все равно – звук поник на фоне нарастающей паники, и чем дольше Майкл смотрел на такую родную мебель и стены, тем сильнее она билась в ушах и отбивалась от грудной клетки. Он не понимал, был ли это реальный вид перед ним, или что-то такое, что мозг решил выдать в последние секунды его никчемной жизни. Существовало ли что-то за пределами кухни? Или она была единственным местом, где ему было суждено пробыть каких-то пару жалких мгновений, перед тем как его навечно заберет пожар? Ну, не похоже, что кто-то собирался давать ему ответ на вопрос. Ему не было чего терять в любом случае. Пытаясь унять внутреннюю тревогу, Майкл медленными и несмелыми шагами направился к двери, ведущей, как он помнил, в гостиную. И подойдя к дверной раме он действительно увидел гостиную. Она была такой же, какой он её всегда помнил. В сине-голубых оттенках, с бежевым широким диваном, двумя тумбами и журнальным столиком, на котором небрежно лежала совсем свежая газета. Майклу казалось, что его вырвет прямо на тот самый ворсистый ковер, по которому он любил ползать ещё со времен пеленок. Ему срочно нужно куда-нибудь. Куда-нибудь подальше от такого реалистичного пейзажа, который подстроил его измученный мозг. Он быстро прошел через гостиную, стараясь больше ни на чем не задерживать взгляд, и тут же ворвался в ванную комнату. И это было его самой, самой большой ошибкой. Потому что он забыл, что в ванной всегда висело огромное зеркало над раковиной. По ту сторону вместо трупа, которым он был большую часть жизни, на него уставился испуганный мальчик. Нет, не мальчик, подросток. Смуглый, молодой, с пронзительными голубыми глазами и вьющимися кудрями по плечи. Это была его юная версия. Живая. Та самая, противная и ненавистная. Та, которую он проклинал вплоть до собственной смерти. Он хочет сказать так много чего, но просто не может. Собственное тело застыло в ужасе, и он просто впился взглядом в каждую из черт своего молодого лица. Он уже и забыл, каким дерзким и вызывающим выглядел в то время. Все в нем кричало, каким неугомонным и бунтарским он был. Так позорно. Единственным, что так смягчало его острые черты, была еле заметная россыпь веснушек на носу и щеках. Погодите... Веснушек? Он не помнит, чтобы у него когда-либо были веснушки. Откуда...? И чем дольше он смотрел, тем явнее видел, как каждая из черт медленно приобретала уже до боли знакомую форму, которая снилась ему в кошмарах и которую он всегда так сильно страшился увидеть снова. Майкл с силой отводит отяжелевший взгляд от своего отражения и приступает к тому, за чем пришел сюда изначально – поворачивает колёсико крана и выплескивает воду на лицо, горевшее от новых пережитых эмоций. Когда собственная голова чуть остывает от встречи с ледяной водой, у парня появляются новые вопросы. Как? И самое главное, почему... Почему он снова подросток? Разве такое вообще возможно? Как это может ощущаться таким реальным? Вслед за этим приходит осознание. Если он снова так молод, значит он каким-то образом очутился в 80-х. И может... И может быть, они тоже здесь. Ещё живые. Не пострадавшие от ужаса трагедии и горя. Ему срочно нужно проверить. Ему нужно убедиться. Он умрет, если не узнает. Он буквально выбегает из комнаты, судорожно ища календарь, да хоть что-то, что дало бы ему подсказку о текущем времени, в котором он находился. Он обыскал всю гостиную и не нашел ничего примечательного. А потом его взгляд упал на ту самую газету, лежавшую на столике. Она была развёрнутой, и на главной странице огромными черными буквами заголовок буквально кричал: «1984 не перестает удивлять новыми хитами...» 84 год. Значит, это был 84. Ему уже 16, и это был ровно год с тех пор, как он убил своего брата. Засунул его в аниматроника, который размозжил ему голову насмерть. Заснул его... Его? Стоп, ещё раз. Как его зовут? Внутри Майкла все похолодело. Господи, он не помнит, как его зовут. Он пытается вспомнить, но осознает, что не знает. Он не помнит ни его имени, ни его лица. Фигурка маленького ребенка с течением времени стёрлась из памяти, и он не мог продолжать оплакивать своего брата как прежде. Все, что он помнил, это то, что его брат вечно плакал. Но даже это он скорее помнил как факт, который просто был в его сознании, укоренившийся от того, что он знал, что причиной для чужих слез всегда был он сам. Грудь сковало удушающим чувством вины. Почему именно в этот промежуток времени? Почему именно он? Зачем и для чего, если он уже никак не мог предотвратить свой самый тяжелейший грех, который запятнал его жизнь и жизнь его семьи навечно? Майклу хотелось разреветься прямиком посреди гостиной, но он этого не сделал. Лишь жуткое оцепенение и тяжесть в костях удерживали его от того, чтобы не рухнуть на пол и не раздаться громкой истерикой по всему дому. Он понимает, что не готов пережить это снова. Последствия трагедии, холодную атмосферу в доме и полное отчуждение от внешнего мира. Он не готов снова встретиться с Элизабет, такой яркой, вечно буйной и болтливой рыжей копной волос, которая не будет давать ему покоя, вечно говоря о том, какие аниматроники классные и крутые. Ох, точно. Аниматроники. Пиццерия. Он не готов встретиться лицом к лицу с отцом. Отец. Это слово обожгло сердце Майкла новой волной боли. Ведь страшнее инцидента в закусочной был его собственный отец. И так было всегда. И он определенно не желал видеть его когда-либо снова. Не после того, как он сжег его повторно. От одной мысли об их громких перепалках посреди стен дома и молчаливых ненавистных гляделках друг на друга, у Майкла скручивало живот тугим узлом. Он просто не сможет. Это и есть тот самый ад, который был уготован ему судьбой? Быть вечно прикованным к самому началу? К отцу? Майклу хотелось уйти. Сбежать с родного дома, который больше не дарил никаких радостных воспоминаний. Все, что присутствовало в его жизни, было омрачено клеймом потери и горечи. И он уже был почти готов подорваться и убежать, исчезнуть из этого чертового дома навсегда, как услышал звук открывающихся дверей, затем медленных лёгких шагов, которые прервались, когда такой знакомый и одновременно далекий голос с ноткой укора и заботы позвал: — Майкл? И Майкл рефлекторно поворачивается, чтобы увидеть человека, которого не видел уже очень-очень давно, которого и не думал, что увидит когда-нибудь ещё. Мама. Это была мама. Она стояла там, на высоких каблуках, в своем шикарном нежно-зеленом платье и смотрела на Майкла с удивленным выражением лица, которое с каждой секундой стремительно перетекало в недовольное. Она ведь давным-давно ушла, и больше не возвращалась. Почему она здесь снова? Почему она выглядит так непринужденно и свободно? Её длинные черные волосы спадали с плеч, и эта деталь сильно бьёт по его памяти. Разве у нее были темные волосы вместо рыжих, как у Лиз? Воспоминаний о ней у Майкла было немного. Если они вообще были. В один день она просто пропала, и никто не упоминал её с тех пор. Будто она перестала существовать. Будто её никогда и не было. Единственное, что он когда-либо знал, это то, что её звали Клара Капуто, она была американкой с итальянскими корнями и богатой родословной. Отец мало что говорил о ней, а на семейных фотографиях её нигде с ними не было. Он хитрым способом вычеркнул её из их жизни, и все молчаливо с этим согласились. Каждое слово, которое отец приписывал ей, скорее было направлено на восхищение тем, как сильно Лиз напоминала ему о ней. И взрослея, Майкл сам составил картинку того, какой была их мама. В тех воспоминаниях, которые у него остались, у мамы было нежное лицо и любящие руки, которые всегда бережно обнимали его, когда он не мог уснуть, а голос был спокойным и плавным. А потом появились брат и сестра, и его перестали замечать. Он никогда не был особо близок с мамой, и осознание этого причиняло ему боль, но те малые проблески воспоминаний отчаянно старались слепить из нее заботливую фигуру матери, которая его любила. И как он мог не помнить её черных пышных волос, которые он обхватывал руками, каждый раз ища в них безопасность и покой, когда мама брала его на руки...? Она подходит ближе: — Почему ты здесь? Опять прогуливаешь школу? — Её голос звучит строго. — Я же тебе уже говорила на этот счет! И Майкл стоит камнем, не в силах что-либо сказать. Он не может поверить в реальность происходящего. Мама его отчитывает. Она тут, снова, такая живая и полна эмоций, стоит перед ним. И он впитывает каждую хмурую морщину на её лице, каждое её движение, чтобы навечно запечатлеть в памяти настоящий образ, на этот раз правильный, истинный. — Майкл, дорогой, ты слушаешь? — внезапно голос женщины смягчается, хмурые складки на лице разглаживаются, и её глаза, — они были зелеными, он впервые за десятилетия видит её глаза, и они зеленые, — наполняются теплом. — Ладно, все равно сегодня пятница, но ещё один прогул – и я рассказываю отцу. И это срабатывает на нем, как катализатор, потому что Майкл тут же отмирает, и, не ожидая от самого себя, чересчур громко вскрикивает: — Нет! — Что-то ты весь бледный, — она прикладывает ладонь к его лбу, и от этого прикосновения у него горит сердце. Он забыл, когда в последний раз его касались так легко и нежно. — Ты хорошо себя чувствуешь, милый? — Нормально. — Он не узнает собственный голос. Такой неловкий, ребяческий и тонкий. Майкл беспомощно открывает и закрывает рот, и хочет сказать столько вещей, но ни одна мысль не хотела приобретать связную форму, которую он мог бы озвучить. Глаза предательски щиплет, и он слишком резко наклоняет голову, и его кудри спадают на лоб, спасая от позорных слез. Любимый человек стоит перед ним, а он не в силах ничего сделать. Будто если двинется на дюйм ближе – мама раствориться, уйдет навсегда, вместе с таким реалистичным пейзажем их дома. А потом он чувствует теплые ладони и на своих плечах и обеспокоенный голос над головой: — С тобой точно все хорошо? Это так на тебя не похоже, — Майкл медленно поднимает глаза и встречается с встревоженным, таким любящим, взглядом. Она ловким движением убирает прядь с его лица и закладывает за ухо. — Ты же знаешь, что всегда можешь рассказать мне о чем угодно. Парень поджимает губы, не в силах выдержать столько ярких эмоций в глазах родного человека, направленных на него. Ему это чуждо. Как она может так любяще смотреть на чудовище? На то, что забрало её сына? Он молча поднимает свои дрожащие руки, и обхватывает женщину, пряча в чужое плечо непролитые слезы. Он почти мгновенно ощущает её объятия в ответ. — Ты меня удивляешь сегодня все больше и больше, — мама неловко хихикает, и Майкл ощущает всем своим телом вибрацию её смеха где-то глубоко из груди, и потому жмется к ней ближе. — Я нормально, просто... — он старается говорить спокойно и ровно, дабы не заставить маму волноваться ещё больше. Он ненавидел, когда люди волновались. Особенно за него. Он недостоин. — Устал, да и все. Не было похоже, что она поверила, однако она не стала комментировать, и Майкл был благодарен. — Ловлю на слове, — она чуть отстраняется, заглядывает с мягкой улыбкой в глаза, — Иди отдыхай пока, дети скоро придут со школы, и я к этому времени приготовлю вам чего-нибудь вкусненького! Отец тоже должен прийти, у него сегодня много дел, но он обещал, что заглянет... Дальнейший монолог теряется в его осознании, и единственное, что заставило грудную клетку Майкла сжаться стальными цепями, было одно единственное слово. Дети. Это были дети. Не ребенок. Не один. Их было два. Элизабет и... Но как? Господи, как? Это был 84 год, и он был убит, и Майкл убил его, и- Или он ошибся? И сейчас обычный день в обычном 83 году, и у него еще в запасе так много времени, чтобы все исправить? Но он был точно убежден в том, что видел в газете, ошибки быть не должно. Майклу хотелось кричать. — Ты слушаешь? — женщина щелкает пальцами перед его носом, и парень вздрагивает. — Я спрашиваю: готовить гренки, твои любимые? Или мой большой мальчик уже предпочитает что-то другое? Майкл не помнил, что он любил и обожал, когда был молод. И, честно говоря, ему все равно, что сегодня будет на ужин. Он был готов принять любую еду, потому что она была от мамы. Это ощущалось так по-новому, и он никак не может привыкнуть. Он не уверен, что когда-нибудь вообще привыкнет. Он кивает, и мама снова одаривает его улыбкой, прежде чем легко подтолкнуть на выход из кухни. Майкл знал, что он жил на втором этаже. Как и все остальные члены семьи. Он помнил, как его это вечно выбешивало, потому что он не мог выносить вопли младших из-за того, что их комнаты были рядом. Он всегда кричал им, чтобы они заткнулись и отказывался играть с ними в то, во что они хотели. Рассматривая поведение его молодого «я», он лишь загорается новой волной ненависти по отношению к себе. Он был таким ужасным братом, а они все равно тянулись к нему. Он определенно этого не заслуживал. Он быстрым шагом взобрался по лестнице и отправился вдоль по коридору, стараясь не обращать внимания на семейные портреты на стенах. Он просто не готов смотреть на них сейчас. Ему было страшно столкнуться с людьми, которых не было. Его комната находилась в конце коридора и сильно резала по глазам своей яркой красной дверью. Даже тут он выделился. Остальные двери были окрашены в мягкий успокаивающий белый цвет, и только дверь Майкла была красной и усыпанной множеством нелепых наклеек, которые он либо рисовал сам, либо выигрывал где-то. Каким же невыносимым подростком он был. И почему никто не останавливал его от таких бурных решений? Чем ближе он приближался к двери, тем сильнее дрожало тело. И Майкл не понимал, почему. Это была просто его комната. Комната детства. И все равно по какой-то причине было страшно. Может быть, ему страшно увидеть все то, чем он жил до этого. Может быть, ему страшно прикоснуться к той грязной и ненавистной части его души снова. Может быть, может быть, может быть... Юноша открывает дверь и на пороге его встречает мечта каждого подростка с вычурным максимализмом, играющим в их заднице: множество плакатов известных групп, застилавшие все стены, — из-за них он даже не видит, какого цвета были обои, — различные подделки на полках вместе с фигурками, с которыми он игрался, когда был очень маленьким; куча разбросанных дисков, карандашей и блокнотов с рисунками по всему полу; под рабочим столом лежала гитара. Он помнил, как играл на ней в кругу друзей, но это было всего лишь пару раз, и он больше не уверен, что знает, как на ней играть. Он никогда не прикасался к ней после инцидента. Ох, ну да. И естественно, куда же без этого – над кроватью висел рекламный плакат пиццерии его отца. Такой цветастый и жизнерадостный, с двумя золотыми аниматрониками кролика и медведя по центру, смотрящие на него своими неестественными человеческими глазами. И как он мог тащиться по роботам, которых создало чудовище, носившее облик его отца? От одной мысли о нем, парню становится плохо, и в порыве горькой ненависти по отношению к человеку, которого он презирал всем своим нутром, он рывком срывает плакат, отправляя его пылиться под стол. О нет. Он не жалеет об этом. Этот плакат не был достоин того, чтобы висеть здесь. На удивление, собственная комната смогла утихомирить его кричащие мысли. Оказаться среди родных стен было приятно. И так нереально одновременно. Он боится признаться, но в данный момент ему хорошо. Ему лучше, чем когда-либо. А потом другая мысль сваливается на него снежной лавиной, и Майклу хочется залиться истерическим хохотом, потому да, как будто Вселенная когда-либо была милосердна к нему, чтобы позволить ему чувствовать себя нормально. Потому что как он мог забыть? Как он мог позволить себе на секунду расслабиться? Потому что он обязательно встретиться с отцом, что будет уже очень скоро и чего он желал меньше всего, как и с Элизабет, которая жестоко умерла, которая убила его, которую он сжег тоже, которая ни за какие грехи не должна была уходить так рано. Но все это было не так страшно, как его встреча с младшим братом, которого он самолично погубил. Встреча с последствием собственной ужасной ошибки, которая породила не менее ужасные последствия. Встреча с лицом, которое он не помнил. Боже, если бы только ему дали больше времени морально подготовиться. Плечи начинают дрожать, а дыхание сбивается, и Майкла косит набок, из-за чего он падает на кровать. Все нормально. Все нормально. Майкл справится. Он обязательно справится. Раз он тут, он обязательно сделает все, что в его силах. Он сделает то, что желал сделать уже больше тридцати лет – попросит прощения. За все. Даже если он не заслуживал прощения, а он определенно его не заслуживал, и он знал это. Ему просто было важно сказать, не важно, что последует в ответ. Брат имел право ненавидеть его вечно. Он должен ненавидеть его, потому что это то, что сделал бы и сам Майкл. Он бы ненавидел себя тоже. Он и сейчас ненавидит. Он делал это всю свою жизнь. Уже просто не может быть иначе.***
Парень даже не осознал, когда уснул. Его будит запах запеченных овощей с примесью мяса и картошки, и он поднимает отяжелевшую голову с простынь, ощущая её полностью ватной, и вслед за этим понимает, как сильно болит его желудок. И это было чем-то новым. Он не испытывал голод долгие годы, будучи неживым, и полностью забыл об обычных потребностях человеческого организма. Он не уверен, что при столкновении с едой его не затошнит. Самая худшая часть для понимания была в том, что не смотря на физическое желание и очевидную боль, его мозг испытывал отвращение от одной мысли о еде. И Майкл боится, что вместо обычного ощущения пищи во рту почувствует ничего, кроме вкуса железных проводов, оставшихся от Эннарда. Боится, потому что знает, что так и будет. Парень согласился на предложение об ужине без задней мысли. Он был согласен сказать что угодно, лишь бы вызвать улыбку у матери снова. И теперь ему придется притворяться перед всеми, что все нормально. Что он не умер в пожаре пару часов назад, и что у него нет никаких проблем, а его угрюмость и отчужденность лишь всплески бушующих гормонов. Если такова была цена, чтобы увидеть их всех живыми снова, Майкл был готов стараться быть нормальным. Парень медленно поднимается, и на шатких ногах идет к двери. И уже при спуске с лестницы он слышит звук отворяющегося дверного замка, из-за чего сердце перестает стучать ровно в тот момент, как до его ушей доходит такой звонкий и режущий слух вой: — Ма-а-а-а-ама! Следом за нытьем звучит быстрый топот, и Майкл понимает, что Элизабет уже дома. Они дома. Что-то кричит в нем подняться наверх, зайти обратно в комнату и больше никогда не высовываться. Он думал, что был готов, но на деле все оказалось совершенно не так. Он всегда был трусом. Так забавно, насколько сильно он боялся двух маленьких детей. Он горестно вздыхает, подавляя дрожь в теле, и делает последние финальные шаги. Окончательно спустившись, уже не было пути назад. Он должен столкнуться с ними. Раз по каким-то причинам он здесь, он обязан взять свои последние жалкие крупицы воли и сжать их в кулак, чтобы присутствовать там, где им будет нужна защита и помощь. Чтобы больше никогда не подпустить их к монстру. Майкл проходит дальше по коридору и до него доносятся отголоски диалога: — Все нормально в школе, милая? — Конечно, мамочка! Поворачивая за угол, он наконец видит её. Рыжая макушка и яркий красный бант. Сердце хочет вырваться из грудной клетки, болезненно отбивая ритм под ребрами. И, видимо, его шаги были настолько громкими, что она тут же поворачивается, и его буквально ослепляет яркая улыбка с отсутствующим зубом на верхнем ряду вместе с большими изумрудными глазами, искрящимся от деткой потехи и забавы, когда она мчится к нему через весь коридор, чтобы достать его в самом конце и заключить в крепкие объятия. — Майк! И Майкл не в силах ничего осознать, потому что все действия происходят слишком быстро для его слишком уставшего мозга. И он просто стоит, тупо таращась на её макушку, пока его обнимают и уже пытаются вовлечь в рассказ о том, что школа отстой и учится в ней это полнейший ад. Её до ужаса смешной, но такой родной, британский акцент режет его уши, и Майкл жмурится, через силу заставляя себя разглядеть под пушистыми кудрями её маленькую фигурку. И он старается отвязать её от образа того ужасного убийственного робота, чей силуэт преследовал его везде, куда бы он ни пошел. Он пытается отпустить и больше не думать. Перед ним была Элизабет. Её чистый и невинный детский образ. Потому что она была до несправедливого слишком маленькой, чтобы отличать, что было хорошо, а что плохо. Она не больше и не меньше, чем просто энергичная, веселая и милая девочка. До того, как её не погубило ужасное творение отца. Он не знает что сказать, и как себя вести рядом с ней, поскольку он не помнил, какие у них были отношения. Она умерла слишком рано, и Майкл почти никак не контактировал с ней вплоть до ее гибели. И это было печально. Он до сих пор жалеет о том, что не проводил с ней больше времени. Ведь может тогда ничего бы не случилось, и она бы была жива и- — А знаешь, что, — Элизабет внезапно отстраняется, и вглядывается в него горделиво, почти нахально, скрестив руки. — Я сегодня получила самый высокий балл в классе за прочтение стиха! И это дает Майклу новый толчок к осознанию. Потому что да, она жива, и он рядом с ней, чтобы попытаться воплотить в реальность все то, что у них могло бы быть. И он обязательно это сделает, начав с малого прямиком сейчас. — Ты молодец, Лиззи, — он наклоняется, чтобы слегка сравняться с уровнем её лица, и треплет по макушке с улыбкой, которую он из всех сил пытался сделать естественной. — Я горжусь тобой. И было очевидно, что она ожидала от своего брата совсем иного. По тому, как стремительно острая улыбка покинула её лицо, парень мог сказать, что девочка смущена. И это заставило его сердце болезненно сжаться. Неужели он никогда не говорил ей хоть толику хороших слов? Он будет обязан говорить ей комплименты чаще. Однако она быстро выкрутилась из неловкого состояния, возвращая ему радостную улыбку в ответ. — Я знаю! Потому что я самая умная девочка на свете! Майкл фыркает, и на этот раз не выдавливает из себя никаких ухмылок – она появляется сама, потому что видеть сестру счастливой было не хуже подарка на День благодарения. Он уже хочет слегка расправить напряженные плечи, но новая волна страха охватывает его сердце сразу же после того, как парень слышит обращение сестры к тому, кого он так отчаянно боялся: — Эван, хватит торчать у двери! — Элизабет уходит куда-то ему за спину, крикнув еще пару каких-то своих детских возмущений, но он их уже не слышит. Он ничего не слышит и не чувствует, кроме собственного быстро бьющегося сердца и сковывающей боли в груди. Эван. Как он мог забыть? Как он посмел забыть то единственное воспоминание о своем брате, которое у него было? Которое у него осталось после того, как тот ушел от него навсегда? Он чувствует головокружение, и комната вокруг словно ходит по спирали, пока он пытается отчаянно унять свою панику. Отдаленно, сквозь пелену застилавшего его ужаса, до парня медленно прорываются слова сестры: — Как это ты не можешь развязать шнурки? Опять?! Он слышит, как она говорит ему что-то еще, прежде чем наконец прекратить свои нападки. Девочка буквально вихрем пробегает мимо Майкла, при этом пробормотав и ему свои недовольства, которых он, к сожалению, не расслышал, и рывком вскакивает на первую ступеньку лестницы, чтобы уйти, оставив его совершенно одного. Один на один со своими страхами. И Майкл стоит, полностью онемев. Он боится оборачиваться. Тишина становится слишком явной и давящей на его рассудок. Он не выдерживает. Это был момент из его самых заветных снов, так чего же он так боялся? Он жаждал увидеть брата больше всего на свете, и когда он наконец-то может воплотить в действительность самое желаемое, он останавливается и трусит. Жалкий. Да, именно таким он был. Эта мысль его злит. Майкл сжимает кулаки до побледневших костяшек и делает пару нервных вздохов. Он собирается увидеть самое дорогое. Самое ценное, что родилось на этой земле, которое он любил так сильно и которое он однажды жестоко сломал собственными руками. Он оборачивается резко, не давая себе больше времени для саморазрушительных мыслей. Он видит мальчика. Маленького мальчика, прижимающего рюкзак к своей груди, который смотрит на него с широко раскрытыми глазами. И ему кажется, что весь этот мир умер вместе с ним. И ему кажется, что его вот-вот не станет. Потому что такое родное лицо снова смотрело на него и плакало. Как он может быть жив? Он ведь уже год как мертв, он не должен быть здесь. Это сон? Пожалуйста, хоть кто-нибудь, скажите, это не может быть реально. Он нереален, он- Майкл моргает пару раз, но мальчик никуда не уходит. Он стоит на месте, у двери, и это доказывает ему, что это не плод его измученного воображения. Майкл понял, что не дышит. Он задыхается. На дне рассудка отчаянно молится, что со стороны он не выглядит так жалко и немощно. Ребенок лишь тихо всхлипывает, спрятав свое лицо в ткань рюкзака, и ничего ему не говорит. От этого зрелища его сердце горит и печет, и он не знает, что сказать и с чего начать, чтобы не напугать его еще больше, чем уже, наверное, напугал. В голове тысяча и одна мысль, и парень сглатывает, медленно волоча свои несгибаемые ноги по направлению к мальчику. Самое трудное – это начать. Эван не говорит, потому что боится говорить, и Майкл должен начать сам, чтобы показать ему, что он старший брат. Брат, который должен быть опорой и поддержкой, брат, на которого можно было равняться. Поэтому он делает последний судорожный вздох, чтобы успокоить свое окаменевшее тело, и медленно говорит: — Элизабет сказала, что тебе трудно развязать свои шнурки, — он, насколько это вообще возможно, непринужденно скрещивает руки, — и поэтому ты стоишь здесь? Ответ не прозвучал. И Майкл уже внутренне запаниковал, в уме перебирая всевозможные и невозможные причины, которыми он мог обидеть ребенка, но все они обрываются приглушенным голосом: — Угу. — А хочешь я тебе помогу их развязать? — Майкл тут же цепляется за ответ и старается звучать более дружелюбно и открыто. Но заметив то, как маленькие ручонки, обнимающие рюкзак, сжимаются крепче, тут же прикусывает язык. Ему по-прежнему больно, но он не сдается, он дал себе обещание не отступать от того, что только начал. — Давай я позову маму, и она тебе поможет? Подожди тут, я сам за ней схожу. Он разворачивается, уже готовый идти, но внезапно слышит нехарактерный для такого тихого ребенка, которым всегда был Эван, громкий вскрик: — Нет! И это заставляет все его нутро замереть в тот самый момент, когда его взгляд встречается с чужим. Майкл впервые видит его лицо так четко и приходит к единственному болезненному выводу. Он так молод. И глаза у него, как и у Лиз – мамины. Он был таким же маленьким и беззащитным, когда его убили. Как Майкл, посмотрев на такое юное лицо своего брата, решил, что засунуть его в пасть аниматроника была чертовски хорошая идея? Он ненавидит себя. Так сильно, что при взгляде на родные заплаканные глаза желает умереть. Желает поменяться с ними местами, чтобы те никогда не видели крови и страданий. Эван заслуживал всего самого светлого, но точно не того, что в итоге получил. Если бы смерть Майкла означала, что Эван больше никогда не будет плакать, он был бы готов самолично запрыгнуть в эту проклятую пасть и перечеркнуть собственное существование. Но он не знает, остановит ли это его слезы или нет. Он не узнает, не спросив. И он собирается узнать, но обязательно начнет делать это постепенно. — Тогда я иду. И он идет к нему. Эван проводит его каждое движение взглядом вплоть до момента, пока Майкл не оказывается рядом. Парень старается отключить свой чертов мозг и наклоняется к ботинкам мальчика, подхватывая шнурки своими пальцами. Он справляется с ними меньше чем за секунду, и возвращается в прежнее положение, заметив, как большие любопытные глаза следили за ним все это время. — Вот так, приятель, — Майкл неловко улыбается и отводит взгляд, чувствуя, как чужой буквально прожигает в нем дыру. Ему плохеет. — Эти парни приносят много неудобств, я понимаю. Когда я был младше, я тоже не умел развязывать и завязывать их сам очень и очень долгое время. Он не слышит никакого ответа, но ему это и не нужно. Он не собирался заставлять Эвана говорить, когда он не хочет, поэтому был доволен малым. По крайней мере, это можно было считать стартом...? Парень надеялся, что да. Неловкое молчание затянулось, и Майкл думал над тем, куда себя деть, но мальчик не дал ему уйти дальше, полностью разломав его неуверенность одним простым предложением: — Спасибо, Майки. Майкл чувствовал, что сейчас задохнется и умрет, но на этот раз навсегда и безвозвратно. Майки. Его не называли так уже очень давно. Его так не называл никто, потому что это прозвище ушло вместе с мальчиком. Эван был единственным, кто называл его этим именем так часто. Потому что Майки было первым, что сказал Эван с тех пор, как вошел в этот мир. Не папа, не мама. Майки. И парень до сих пор не понимает, почему. Чем он заслужил такой подарок? Почему брат из всех возможных имен, которые можно было сказать и любить, выбрал именно его? Его захлестывают различные чувства, которых он не силах понять. А потом он осознал. Эмоции, которые он испытывал сейчас, на самом деле были счастьем. И слезы, которые собрались в уголках глаз, на самом деле были потому, что он счастлив. Он счастлив, потому что увидел Эвана живым. Парень поспешно смахивает их рукой и улыбается, да так, что у него болят щеки. — Да не за что! Он так хочет потрепать своего брата по голове и обнять, но понимает, что это слишком роскошно для такого человека, как он. Он этого не заслуживал и никогда не прикоснется к нему сам, пока не поймет, действительно ли его брат этого хочет. Эван бесстыдно пялится на него, и Майкл улавливает в его взгляде что-то, что он не в силах прочесть. Мальчик опускает свой рюкзак и аккуратно кладет его на тумбочку, начав снимать с себя куртку. Майкл решает взглянуть на него в последний раз, после чего разворачивается, и тихо направляется дальше по коридору. Старт положен. И он был обязан перерасти в нечто большее, более светлое и лучшее. Он собирался дать им такого брата, который им действительно нужен.***
Стол был действительно роскошным. Майкл не помнил, чтобы мама готовила так много. Так, словно к ним приехали всевозможные родственники из разных уголков Италии и Англии, которых он никогда не видел. Потому что на их столе была самая яркая фантазия любого заядлого британца, и это была еще одна вещь, которая всегда казалась ему странной. Живя в Америке, они всегда соблюдали британский рацион. Майкл, когда был значительно моложе, полагал, что это было скорее связано с тем, что отец увлеченно желал сохранить в их семье тот устрой, что был присущ Британии. Он бы не удивился, если бы узнал, что он специально заставлял маму готовить так, как он хочет. Чтобы вы не забывали свои истинные корни, и не поддавались влиянию тупых американцев, и все то остальное дерьмо, которое он наверняка бы сказал. Он не понимал, почему они переехали из Англии, если отец презирал американцев. Не то чтобы он когда-либо вообще понимал этого человека. Он никогда и не стремился. Эван и Элизабет, сидящие напротив, с неприкрытой радостью оглядывали йоркширский пудинг, ожидая разрешения, чтобы наконец попробовать его, но Майкл не чувствовал того же. Он не чувствовал ничего, кроме тошноты. Может, если он будет смотреть в свою пустую тарелку, ему полегчает? Он не знает. Но это вызовет слишком много лишних вопросов, и поэтому нужно вести себя, по крайней мере, присутствующим на предстоящем ужине. Он попытается, Господь бог, он честно попытается, только дайте ему больше сил. — Ну, мамочка! Когда уже мы сможем приступить? — Элизабет недовольно дует губы, виляя ногами под столом. — Терпение, дорогая, — голос мамы звучит у него над ухом, и он видит, как она ставит блюдо из печеной картошки рядом с ним. — Мы не можем начать ужин без одного из нас, верно? — Теперь можем. — По кухне разносится знакомый голос, и Майкл понимает, что это конец всему. Он не хочет поднимать взгляд. Он не хочет видеть причину всех своих бед и травм. Того, кого он ненавидел больше всего. Он напоминает себе, что ему важно дышать, и поэтому со всех сил старается сидеть как можно более раскрепощенно и сверлить заинтересованным взглядом картошку рядом с собой. — Папочка! — Элизабет радостно визжит и тянется к нему. — Вы с Эваном поблагодарили дядю Генри за то, что он вас подвез, милая? — Его голос звучит в шутливо строгой манере, и парня передергивает в отвращении. Его рука падает на голову Лиз и взъерошивает её волосы, отчего она радостно улыбается. — Да! Услышать это имя снова, однако, было горестно-приятно. Он так хочет убежать к дяде Генри прямо сейчас. К единственному человеку, который по-настоящему заботился о нем, и чью любовь не нужно было заслуживать. И парень чувствовал огромный груз вины по отношению к нему. Всегда чувствовал. Его любили, а он разочаровывал всех, кто находился рядом, и для него остается настоящей загадкой то, как Генри мог выдерживать его так долго, учитывая его сложное поведение в прошлом. Парень так много думал над тем, что он скажет дяде, когда увидит его снова, но все его мысли растворяются в воздухе ровно в тот момент, когда он слышит обращение: — Майкл. И парень рефлекторно поднимает голову и встречается со взглядом голубых глаз по ту сторону стола. Он видит его. Отец никак не изменился. Вечно идеальный, с аккуратно уложенными волосами и в своем дорогом излюбленном костюме, он выглядел точно также, как и многие годы назад. Так, как он помнил. Майкл не удивился. Как будто можно было ожидать чего-то другого. Отец всегда преподносил себя как влиятельного и порядочного бизнесмена, и все верили ему. Однако была одна деталь, которая заметно бросилась в глаза, как только он разглядел его получше. Его кожа. Она была более здоровой, человечной и нормальной. Отец, — Майкл клянется, честно клянется каждой могилой убитого этим ублюдком ребенка, — всегда был бледным. Бледным, как сама смерть. Как призрак, как больной неизлечимой болезнью человек, которым он всегда был. Сейчас он выглядел обычно. — Как школа? — И Майкл понимает, что все его надежды остаться незамеченным на семейном ужине с треском проваливаются. — Скучно. — На удивление, он звучит спокойно и его голос совсем не дрожит. Боже, какое ему вообще дело? Пожалуйста, убери от меня свой взгляд и не смотри больше. Не смотри также, как и во все те предыдущие разы, когда тебе было совершенно, блять, все равно. И, видимо, все ожидали, что он скажет что-то еще, потому что тишина затянулась, и все четыре пары глаз были устремлены прямо на него, но он постарался как можно беззаботней проигнорировать их, медленно налаживая картошку на собственную тарелку. Парень не хочет видеть, какое выражение приняло лицо его отца, и потому усиленно бродит глазами по столу в поисках своих любимых гренок. Неловка пауза длится еще секунду, прежде чем отец беспечно говорит дальше: — Завтра суббота, и я думаю, что вы все помните, что это значит. — Выходной...? — неуверенно говорит Эван, сжимая в руках свою золотистую плюшевую игрушку. — Завтра мы идем в гости к дяде Генри и Чарли! — Лиз, с полностью набитым ртом пудинга, счастливо подскакивает на своем стуле. — Я хочу к ним! — Не говори с набитым ртом, подавишься. — Мама говорит с укором, но её глаза улыбаются. — Верно, милая. — Уильям ставит локти на стол, сцепляя руки в замок и довольно улыбается. — Мы с Генри делаем большое продвижение в том, чем мы занимаемся, и поэтому решили устроить пикник, чтобы отпраздновать успех. Разве не чудесно? Да, это чудесно, думает Майкл. Потому что он так жаждет увидеть Генри вместе с его живой Чарли снова. Счастливыми и полными амбиций и всего то, чего никогда не было у него. Он с полным нежеланием впихивает в себя кусок гренки, представляет себе счастливую картинку того, как он видит улыбки на их лицах, мягкую и уютную обстановку дома Эмили, и пытается не выблевать пищу обратно на стол. Потому что ему нужно есть. Ему нужно протолкнуть в себя хоть что-нибудь, чтобы не ощущать себя вновь мертвым. В целом, ужин прошел даже лучше, чем Майкл мог себе представить. Он лишь пару раз ловил на себе странные взгляды отца, его мама расстроилась, что он вообще ничего не поел и даже почти не притронулся к своим гренкам, Лиз много болтала о своих школьных подружках, а Эван просто спокойно ел свою еду. Он даже мог пофантазировать и представить, что они полноценная семья. Обычная, как и все остальные. Но он прекрасно знает, что эти фантазии нереальны и погребены под землей вместе со всеми его детскими мечтами. Они расходятся по своим комнатам в абсолютной тишине, и в проходе Майкл встречается с Эваном, они оба смотрят друг на друга неловко, но Майкл говорит ему спокойной ночи, и слышит такое же, более тихое пожелание в ответ, и закрывается в своей комнате. Он думает, что все это чересчур странно и слишком отличается от привычной временной линии, в которой он жил. Слишком подозрительно. И ожидание того, что в любой момент собственное сознание отойдет от такого чудесного сна, и он будет целиком и полностью отдан пожару, возлегло тяжелым бременем на его плечах. Парень боялся, что это не навечно. Ничего не может быть навечно. Тем более что-то такое хорошее и прекрасное, что было у него сейчас. Но Майкл и не просит навечно. Но определенно желает остаться здесь подольше. Он сваливает свое усталое тело на кровать и устремляет взгляд в отбеленный потолок. Завтра будет другой день.