"Cold bones, yeah that's my love
She hides away, like a ghost...."
В Пилтовере всегда светило солнце. Нет, конечно, там бывали удушающие жарой летние ночи и проливные теплые дожди, словно бы горячее молоко, льющее с идеально голубого неба. Порой летом жара была такая, что механизмы вечно стучащие, щелкающие и жужжащие – слегка останавливали свой бег, зажевываясь, утяжеляясь и становясь еще весомее чем были. Но чаще всего – отливающее медью солнце заливало широкие улицы, где все податливо отзывалось ответным золотом. Так было всегда и скорее Демасия падет, чем солнце в Пилтовере перестанет греть всех своими лучами. Кейтлин Кирамман восемь. Она залихвацки мотает ногами, свесив их с высокого подоконника. Ровная спина прислонилась к толстому, отливающему радугой окну – теплые лучи греют открытые бледные плечи и даже маленькие рукава с буффами не спасают от палящего материнского тепла. Сегодня она впервые стреляла. Стреляла, представляете? Не сидела за столом с толстыми дядями, которые говорят о чем-то непонятном и разбрызгивают жир от оленины, не выслушивала мамины бесконечные тихие упреки: «сядь красиво», «будь хорошей девочкой», «будь приветлива», «не шуми». Грейсон сказала, «пали, детка» и впервые стало так шумно, что в ушах тихо зазвенело. Приятно так, как оказывается болят мышцы от спорта или долгого бега. Впервые она не услышала, как клокочут механизмы, не услышала мамины упреки, не услышала ничего – кроме тихого податливого гула винтовки в ее руках. Так мурлычут котики, если знать где чесать - и черт, Кейтлин очень хочет знать где чесать этого отлитого сталью, низко гудящего, едва ли не рычащего кота. На пальцах будут мозоли. Тонкие руки сегодня держали что-то тяжелее букета с цветами и на самом деле, если совсем честно-честно, Кейтлин злится, что ее руки столь нежны, что не выдержали трехчасовой стрельбы. Значит, в следующий раз будет восемь часов, а следом все десять. Она возьмет от Грейсон все, что та сможет ей дать и отпечатает её хитрую ухмылку на себе, если потребуется. Ее нрав такой прекрасно бравый, что Кейтлин кажется, что она вживую общалась с отображением античной богини. Девчонка смотрит на свои сморщенные пальцы и тихо надеется, что эта саднящая боль настоящая, говорящая о том, что она – Кирамман, все-таки чего-то стоит и не будет вечным украшением при каком-нибудь напыщенном мужчине из богатого дома. *** Кассандра думает, что это переходное. Вот это – Гордая осанка дочери, словно бы она проглотила свою чертову старую винтовку выдает в ней все несогласие с позицией матери. Она клокочет, пузыриться стоя перед ней и нервно переминается с ноги на ногу. Это – переходное, когда она сбегает из дома и не появляется до самого утра, а потом заявляется такая сияюще-счастливая, объятая рассветным сиянием, взъершенная как замарашка и с испачканными землей вещами. Да еще и мокрыми! Она вплавь добиралась что ли? На вопрос, что же с ней случилось, отвечает нехотя, что-то в своей голове сохраняя, что-то нежно предрассветно дорогое: «лежала в лесу около озера, на небо смотрела» Кассандра почти ревет белугой: «Какое небо?» Оно ведь этой ночью раззверзнулось, решило смыть всех потоками дождя, низостью серости своей придавить, задушить весь Пилтовер, уморить всех, согнать в одну кучу и топить по одному, а эта – решила смотреть. Устремить на бушующее нечто свои светлые глаза и ждать, пока перебесится. Впервые девчонка решила проявить терпение, но не к дрожащей матери и отцу, любящему до слез – а к жестокому небу, что чуть их не смыло и дочь их не погубило своим холодом, жестокостью и ненавистью. Кейтлин девять. Кассандра ненавидит серое небо и дождь. А дочь лезет в лужи. *** Женщина напротив – очень маслянно Кейтлин улыбается. Её будто где-то защемило, глаза у нее такие стеклянно – пустые, что девочка от страха в свои ладони втыкает парочку ноготков. Это чтобы отрезвиться, не брякнуть лишнего, не вскрикнуть со страху. Мама стоит около окна, они что-то муторно решают, долго, Кейтлин – то слышит, как медленно тикают часы. У мамы вид взбудораженный, даже немножечко психический, она целый день будто передвигается на носках. Это чтобы не спугнуть возможный покой и счастье? Женщина с странной прической подбирается к стулу все ближе – волосы у нее такие желтые-желтые и сложены в высокую странную прическу из которой торчит несколько гаечных ключей. Не настоящих, естественно, а каких-то витиевато стилизованных, наверное, в них куча драгоценностей, потому что когда она поворачивает голову – солнце на золотистых побрякушках играет особенно сильно даже подслепивая. Она богачка. Как и Кирамманы. Кейтлин думается что эти ключики в её прическе для того чтобы впечатлить. Но в её душе такая глухая тишина к этим украшениям, что даже странно. Они не похожи на отражение души хозяйки – она-то и гаечных ключей в руках не разу не держала, небось. В её сгоревшую от солнца и химии прическу стоит вставить пару позолоченных кошельков. Потому что она здесь для этого. — Есть кто-то на примете? – наконец спрашивает она сквозь зубы, а Кейтлин с вызовом вздергивает подбородок. — Что, простите? - что за глупые вопросы, они отвлекли её от чтения чтобы спрашивать о пустых глупостях? — Где твоя любовь? В желудке противно гудит. Замуж. Вот зачем она здесь. Наверняка ищет своему сыну идеальный гаечный ключ, но он – то будет знать, как им пользоваться. Как держать в потеющих полных Пилтоверских светлых ладонях – других-то тут и нет. Может быть у её сына такие же мерзкие лимонные сальные пряди волос и блеклые глаза, как совсем у тех игрушек, что мастерят ребята: на яблоках глаз – защитная пленка и чтобы увидеть реальный цвет – нужно соскоблить. А тут… скобли не скобли. — Где твоя любовь, а? – чуть громче спрашивает она и Кейтлин отчетливо видит выступающую у нее на виске голубовато-фиолетовую венку. — Она скрывается как призрак. Кейтлин двенадцать, и она научилась говорить загадками. Женщина фыркает и подходит еще ближе с пренебрежением глядя на книгу в девчачьих руках. Это книга с описаниями оттенков цветов. Пухленький томик, наполненный пустыми страницами с разными цветами. Один из самых завораживающих – цвет маренго. Синевато-серый такой, как коты с улиц Зауна или грозовое небо. Когда Кейтлин глядит на этот цвет – она словно приходит домой. Домой где бывает громко, где иногда слышны выстрелы и громкий смех, где гудят хекстековые механизмы. Где звучит какая-то неразборчивая музыка, будто бы пианист решил сесть на клавиши задницей или играть локтями - но мотив больше никогда не звучит как сухой голос главного советника. У её любви должно быть глаза такого цвета. Если она найдет такие – вот тогда уж точно под венец. Упадет ради них, разобьётся, на крышу взберётся и расстреляет печаль. Женщина в панике смотрит на побледневшую Кассандру, разворачиваясь и вмиг теряя все свое напускное очарование. —Любовь прячется. Я везде её искала. Даже ночью, потому что так тоскую. Кейтлин двенадцать. Она говорит загадками и точно знает, что предпочитает цвет маренго – желтому, солнце – дождю. А, да. Еще она любит гогглы больше, чем позолоченные гаечные ключи. *** Кассандра думает, что это переходное. Вот это – Бесконечный бред её маленькой девочки, что слегла с болезнью после ухода генеральши Вуд. Её голос всегда был слишком звучным, нрав всегда был слишком строгим, но напуганные глаза дочери после её ухода – мать не забудет никогда. Дочь испугалась. Поверила в очередную свою сказку, где ее спасет принц ( а принц ли – говорит тихий и задушенный голос где-то в глубине мягкого материнского сердца) Книжку выронила. В глазах – такой ужас, будто обожгла язык об что-то горячее, проговорилась, прокололась, на расстрел. Серая страница порвалась где-то посередине, а Кассандра прочла «маренговый серый». — Убежала ли любовь? Я не знаю. *** «Если ты убежала, то вернись домой. Вернись!» Мечется по кровати, быстрыми ногами покрывала сминая. Лоб в болезненной испарине, а глаза такие напуганно честные, словно бы молится за сердце свое, за жизнь свою радеет, бороться готова. Рвать, метать, кусать, рычать. Вот тебе и принцесса. Взорвалась от секретов. В душе материнского сердца – ужас. Рановато ребенку в двенадцать лет гибнуть от любовной болезни. Темные пряди прилипли к потному лбу, а губы высохли от бесконечной молитвы. Кассандра тихо себя ругает, что не дала ей выпить лимонада на прошлой неделе, а теперь она вот – за любовь свою молится. Да и к кому-любовь-то? Кого спасать? В кого винтовкой метить? «Если тебе больно – то мне тоже. Если боишься – то я уже иду». Кассандра улыбку сквозь слезы прячет. Не принцесса она, а рыцарь, готовый глотки грызть за призрака, что куда-то бежит. Когда приходит врач и дает ей что-то из трав состоящее и пахнущее еловым лесом, девчонка просит свою любовь вернуться домой. Любовь дочери для Кассандры пахнет дымным еловым лесом и отливает маренговым серым. *** Вай четырнадцать. Она забилась в углу тюремной камеры и дрожит-дрожит-дрожит, обвивая себя руками. В глазах синие всполохи, а в голове куча пустых вопросов. Она ведь не преступница. Она хочет сестру свою стиснуть в кольце рук. Она хочет, чтобы Вандер снова перевязал ей избитые руки. Она хочет снова подшучивать над Майло и глупыми пилти, что светятся как солнце. В тюремной камере нет солнца. Зато есть жгучее вспоминание о мягкой щеке Паудер под ее хлесткой ладонью и звук ее пронзительного крика. А еще есть отупляющая тишина, которая настала от какой-то тряпки у ее носа. Вай четырнадцать. И она понимает – бежать некуда. *** Солнца – то, в целом, в Зауне не было никогда. Были круглые зелёные окна, фиолетовый шиммер и розовые рисунки Паудер. Три цвета – но им то ещё повезло. На гербе Кирамманов всего два: золотой и синий. Вай десять. Она сидит на тонкой полоске подоконника, то и дело ерзая от неудобства. День погожий, из окон даже бьёт подобие света или это так преломляется зелёный свет, что падает на ее избитые руки солнечными зайчиками. Она никогда не видела солнца, что ласково греет, она видела, как оно опаляет, сжигает дотла, но может представить себе как пилти греются там, наверху. Однажды они зачастили в Пилтовер. Такие частые вылазки – опасны да и бесполезны, но Вай то и дело выдумывала все новые и новые причины побывать на солнце. Подставить ему свое лицо на расцелование. Удивительно, Заунской девчонке были свойственны веснушки. В мире без солнца почти привилегия. Лицо Паудер же оставалось бледным, солнце придало ей совсем немного здорового вида. Но Вай от частых вылазок в Пилтовер зацвела золотистыми пятнышками. Разного размера такие: маленькие возле глаз, крупнее на скулах и средние, чуть темнее на кончике носа. Вот оно счастье. Знать, что солнце целует тебя в щеки. Оно любит, оно ждёт и ты для него предназначен. Странные Пилти даже этого не понимали. Один из них, представляете, вечно ходил под синим зонтом, как под навесом. Словно бы всегда был готов к молнии и дождю пока Вай любовно подставляла солнцу впалые детские щеки. Вай улыбалась в Пилтовере слишком много. И даже пообещала Паудер покататься с ней на дирижабле. *** В «Последней капле» всегда было много гуляк. Они пили, дрались, спорили и в лучшее время – пели. Все были бледные и пьяные, пахучие и красноглазые. Обычно Вай пробиралась домой тайком, но в этот день была особенно счастлива. Пилтовер встретил ее уже не на редкость приветливо, стабильным солнцем, щелканьем и золотом. Заун же был как его тень. Зелёный, болотистый, как вязкая грязь на подошве ботинка и от этого уютный. На входе в «Последнюю каплю» как всегда пьянчуги да бандиты. Охраняют вход и любят Вай как свою родную. От этого тоже приятно тепло растеклось солнцем в груди. Пока она не услышала: — Убирайся отсюда, замараннная солнцем тварь. И больше она не «Вай – Вандерова девчонка» *** Он конечно потом божился, что не признал. «Ну не знал я, что она у тебя такой цветочек!» Ага, цветочек с кулаками. Цветочек высоковольтный удар. Цветочек с шрамом над верхней губой. Но солнце, по мнению Заунцев, марает тебя похлеще грязи. Похлеще дерьма порочит. Поэтому Вай забывает все: как любит золотой и дирижабли, как любит трогать королевский синий шелк. Забывает и насколько её саму любит солнце целовать, раз дарит веснушки. И учиться выговаривать, словно сплевывать: —Глупые Пилти! *** Вай двадцать шесть. Кейтлин двадцать четыре. Длинная смена позади. Куча бумажной волокиты резко сменилась на долгую погоню за вором, захотевшим ограбить магазин местного часовщика. День такой светлый, что домой даже ноги не тянут – они расположились на крыше здания совета. Сегодня Кейт предложила вовлечь Вай в совет. Джейс как-то насупился, видимо павлин недоволен. Мел посмотрела на него строго, видимо мысли прочла, но он не смог сдержать едкого порыва: — Мы не всех в совет сажаем, кого жалуем в постели. — Но ты почему – то здесь. – говорит она и Вай думает, что вовлекла бы ее совместный брак. Мел хохочет. На воре и шапка горит, а Джейс пристыженно возводит глаза к потолку. А Кассандра улыбку ладонью прячет. Видать привыкла к дочкиным проказам. А ещё до сих пор любит маренговый серый, что прячется в глазах почти невестки. — Он скорее мозг пытался свой рассмотреть. – лениво предлагает Кейтлин. Вай снова смеётся. — Не вышло, наверное. Солнце Вай орумянивает. Ложиться на нее розово-золотыми лучами и делает моложе, чудесней Очаровательней. Она лежит на мягких коленях Кейтлин, щекоча открытые части ног волосами, пока шериф просто вот так, по Заунски, сидит возле края крыши и одной рукой пряди ерошит. — У тебя веснушки. — вдруг говорит Кейтлин. — Крохотные такие. — Станет больше, если выберемся из бумаг. Жмуриться. Делает вид, что не растекается лужей от нежности, колющей в ребра привязанности. А в ушах стоит: «Убирайся, замаранная солнцем, тварь». Пока Кейтлин не говорит обратного, решая все судоку в ее голове одновременно, собирая все кубики Рубика, замки все отпирая одним своим: — Моя поцелованная солнцем девочка. Моя любовь.