Нет глаз - нет слёз

***

      У Дазая под бинтами не шрамы от вспоротых вен. Тысячи немигающих глаз по всему телу кровоточат, озирают, жаждут свободы. Осаму никогда не снимает бинты. Он не хочет смотреть в свои глаза.       Ему никогда не удается остаться наедине с собой. Взгляды преследуют его везде. Подцепляя пальцами бинт на запястье, Дазай тянет его к себе, придавливая так что пальцы немеют. Может быть, у него получится раздавить эти зрачки? По белой материи расплывается багровое пятно, и ему ужасно больно, никогда раньше он не чувствовал такого. Мир вокруг темнеет. Но Дазай все равно видит.       Вскакивая, он ищет новый моток, наблюдает отстраненно, как трясутся его руки. Бинтует все неаккуратно и неряшливо, горло точно стискивает невидимая рука и его сгибает пополам, выбивая воздух из лёгких.       Достоевский давно мёртв, но Дазай до сих пор видит его, даже в тех местах, где этого демона быть не может. Фёдор тянет тонкие змеиные губы в блеклой и невеселой усмешке. Молчит. — Это ты виноват, — тихо произносит Дазай. Говорить больно, искусанные губы трескаются. — Неужели? Такие как ты чудовища не имеют право на счастье и покой. — А на жизнь? — Тебе нужно право на жизнь?       Дазай молчит. — Зачем тебе жизнь? Ты же постоянно думаешь об этом. Ты пришёл к выводу, мой мальчик? — Не называй меня так. И все имеют право на счастливую жизнь. — Но не ты. Ты его недостоин. Да и задумайся, у скольких людей ты сам отнял счастливые жизни? Своими же руками. Посмотри на себя, во что ты превратился без меня. Эти глаза на твоём теле раньше не кровоточили, помнишь? — Уйди, — сквозь зубы шипит Дазай. Окровавленные бинты сползают. Достоевский тянет руку, поправляет их на тонком запястье. Поднимает взгляд на лицо Осаму, широко усмехается и резким движением сдергивает бинты.       Дазай кричит. — И правда, красивые глазки. Точно плоды боярышника на ветру. Только вот даже птицы их не едят.       Фёдор погружает длинные пальцы в разверзнутую глазницу на запястье, отодвигает складку полупрозрачного века, оглаживает подушечкой пальца округлый зрачок. Вглядывается внутрь с внимательностью медика. Мори бы это понравилось.       Дазая трясёт, в уголках глаз дрожат солёные капли. — Пожалуйста, умри. — Я уже умер.       Фёдор царапает острым ногтем глазное яблоко, и с удовольствием слушает всхлип Дазая. — Хочешь, я вырежу тебе глаза? — Да.       Достоевский вынимает скальпель из внутреннего кармана плаща. — Будет не больно. — Сделай так, чтобы было больно.       Демон смотрит спокойно. Вонзает лезвие в предплечье, глаз заливает тёмной кровью, зрачок дрожит, пытается вырваться. Кровь оплетает скальпель, лезет к удерживающим его пальцам Достоевского, точно инопланетный паразит. — Ты так любишь боль, она тебя возбуждает. Знаешь, древних библейских ангелов раньше изображали с тысячью светящихся глаз на руках, ногах и крыльях. Но ты не ангел, Дазай. Ты монстр. — Уничтожить меня — это достойная миссия и отличное окончание твоей карьеры террориста. — Это было моей единственной целью.       Фёдор расстегивает ширинку Дазая, вырезая следующий глаз. Осаму запрокидывает голову, хрипло стонет в голос, все равно никто не услышит. Достоевский неторопливо проводит рукой по длине члена, размазывает кровь по головке. — Дальше. Они смотрят. Пожалуйста… Вылечи меня. — Это невозможно. Ты состоишь из них. Если я вскрою твою грудную клетку, вместо сердца будет глазница. — Пусть так. Я хочу покончить с этим.       Достоевский опускается на пол, пачкая брюки пылью и кровью. Проводит языком по глазу над коленом Дазая, выцеловывает зрачок бледными губами, и снова вонзает скальпель. Осаму выгибается в пояснице, перед опущенными веками прыгают неоновые мушки, смесь боли и возбуждения напоминает наркотический кайф. Фёдор слизывает кровь с ножа и ведёт им по внутренней стороне бедра, не разрезая, а лишь царапая тонкую кожу.       Дазаю непонятно, что тот чувствует. Поэтому он тянется ступней к его промежности и давит пальцами ног, заставляя остаться на коленях. Достоевский ухмыляется и прикусывает губу.       Осаму медленно проводит ногой по выпуклости в брюках, но Фёдор молчит и смотрит насмешливо.       Дазай хмурится. Его не устраивает отсутствие реакции. Он резко хватает врага за тёмные волосы и толкает к своей ширинке. С удовольствием он наблюдает промелькнувший испуг в глазах напротив. Вероятно, это лишь условный рефлекс от неожиданных действий. Однако… Это уже интереснее. — Чувствуешь кожей этот противный липкий страх, заставляющий сердце колотиться? Нет? Не лги себе, Дазай, — Достоевский с удовольствием улыбается, ведя тупой стороной скальпеля по шее. Челюсть чуть дёргается, видимо от холода металла. — Что же ты молчишь? Ты ещё никому не сказал о самом главном. Ответь, сколько ты отдашь за то, чтобы перестать быть человеком?       Фёдор скользит пальцами по спине, обводя острые позвонки. — Я знаю, о чем ты. И скажу только одно. Хватит видеть во мне себя. Если ты имел возможность отдать непропорционально дорогую сумму за то, чтобы в тебе не осталось ничего человеческого, стать бесчувственным, холодным и равнодушным монстром — то я этого шанса не имею. Пусть и жажду всей душой, — Дазай сдавленно всхлипывает, когда в него проникают чужие пальцы. — Мы не одинаковы. — Почему же? Ты всегда можешь умереть. Это ли не освобождение от бренных людских эмоций? — Ты сам только что утверждал, что я чудовище. — Ты слаб, немощен, чувственен и почти истеричен. Даже в роли монстра ты напоминаешь лишь неудачный эксперимент, — мужчина толкается в него на пробу, впиваясь ногтями в бледные бедра. — Чей я эксперимент? — безразлично спрашивает Дазай в ухо, стискивая тёмные прямые пряди волос в кулаке. — Мой, — шипит Достоевский, сжимая его шею, втрахивает в старую и потрепанную койку. — Ты. Всего лишь. Мой. Эксперимент. — Убей. Пожалуйста, — от намеченных толчков по простате яркие искры взрываются под веками, и в момент оргазма Дазай вновь встречается взглядом с собой. Одинаковые. Абсолютно идентичные. Каждый из десятков тысяч.       Все глаза плачут кровью, и Дазай снова кричит. Фёдор держит его за запястья, чтобы он не вырвал свои настоящие глаза. — Почему ты не убил меня? Я просил тебя, много лет, мы оба знаем, что только ты можешь это сделать, за что? — Я хочу, чтобы ты смотрел себе в глаза. — Ненавижу тебя. — Я знаю, Дазай.