Драконов жребий

1

Озеро было темно и глубоко. На дне его жили проворные юркие рыбы, и тонкие ивы росли над водою его, и сонно качался камыш. Марица присела на корточки. Ее отражение было русалочье бледным, холодным на ощупь и очень лохматым. – Какая смешная! – сказала Марица. – Я похожа на стынь. Наверно, поэтому стынь ко мне вечно и липнет. На правом плече захихикали. Стынь скалила острые зубки. Седые, косматые патлы ее прикрывали мышиные бусинки глаз. Костлявые ручки дрожали. В безгубой расщелине рта трепетал язычок. – Ий! – негодующе пискнула стынь. Тонкий коготь ее полоснул по щеке, и Марица поморщилась. – Да, твоего отражения нету. Оно там, в брюхе у озера. Оно съело его, а обратно отдать не спешит, – терпеливо сказала Марица. – Зачем стыни видеть себя? Вы и так очень страшные, уж поверьте. Камыш за спиною ее зашуршал. Осторожно подкрались шаги. – Это ты, Санду, я знаю, – пожала плечами Марица. – Ты ходишь, точно медведь. Даже стынь так сказала. Отражение Санду всплыло на воде. Оно было чумазо и встрепано. – Еще дразнишься! – Санду обиженно засопел. – Такая же злая, как твоя стынь. Такая же гадкая. И прячешься от меня всю дорогу… совсем как она. Почему я не вижу ее? Стынь скорчила рожицу. Дыханье ее отдавало озерной водой. – Потому что тебе не положено видеть, – Марица вздохнула. – Вот стынь и стерла свое отражение. А когда надо – покажется. Только это тебе не понравился, Санду. Глаза заболят. Отвернись. Теплый камень в ладони ее был приятен на ощупь и тяжек. Марица закрыла глаза. Мир сделался черным, точно воды озерные враз поглотили его, смыли яркие краски. – Это подарок, – шепнула Марица, – тому-кто-живет-под-водой. Стынь сказала, что я должна подарить ему это. За то, что он разрешает купаться, и мне, и Михэйцэ, и Санду. И никого не тягает на дно. Спасибо. Марица разжала кулак. Камень бросился вниз, и вода приняла его в дар. Отраженье рассыпалось. Озеро сыто вздохнуло. – Ой! – сказал жалостно Санду, и лицо его сделалось очень испуганным. – Рица, а я ее вижу! Она у тебя на плече. У нее подбородок в морщинах и острые уши. Она смотрит в глаза мне, и мне очень страшно. Скажи, чтоб она не смотрела, – он тонко захныкал. Марица подняла глаза. Злое личико стыни уставилось ей в лицо. – Она на плече моем, Марица! – всхлипнул Санду. – Она теперь у меня на плече! Что она хочет? Марица встряхнула его, холодея от ярости. – Глупый! Зачем ты смотрел на нее? Зачем так старался увидеть? Я же сказала – нельзя! Ты разозлил ее, Санду. А злость ее – точно ножи… – она стиснула зубы. – Домой. Дома я попытаюсь помочь. Только голос ее постарайся не слушать. Она будет нести ерунду… – Марица замялась. – Если поверишь – тебя заберет за собой, и я ничего не успею. Если нет – есть надежда, что все обойдется. Когда-то она и ко мне пришла петь колыбельную. Я ее сразу увидела. И не поверила – песням, что пела она. Тогда стынь подобрела и стала ручной. А ты ее так испугался. Это прескверно. Ведь стыни питаются страхом. Санду заревел. Ухватив его за руку, Марица бросилась сквозь камыши, колючие, точно ежиные иглы. Стынь мелко хихикала. Острые зубы ее были белы, как сахар. *** Санду лежал, завернувшись в одеяло по горло. Лицо его было горячечно-красным, на лбу собирались тяжелые потные капли. Стынь ждала на груди его, тяжкая, точно увесистый камень, и, прищурясь, смотрела на Марицу. – У меня что-то есть для тебя! Что-то очень хорошее, – Марица улыбнулась. В руке ее был остроточенный нож. Зажмурясь, она резанула ладонь. Кожа сделалась теплой и влажной. – Иди сюда. Я тебя накормлю. Марица взмахнула рукой, и с восторженным писком стынь села на пальцы ее. – Йи-и! – провизжала она, обнимая ладошку Марицы. – Ий! Марица кивнула. – Приятного аппетита. Пойдем, – она искоса посмотрела на Санду. Закинув голову, он дышал тяжко, с присвистом. Глаза его были мутны и беспамятны. Подушка промокла от пота. – Ий! – захихикала стынь. Ее мордочка была пестрой от крови, довольной и сытой. – Ий-и! …Их было много. Они были седы, голодны и печальны. Они закружились над Санду, точно заблудшие птицы, и молча уселись на плечи его. – Й-ий! – хором провыла стынь, и Санду закатил глаза, и закашлялся часто. – Обману-уй-ть… и-и… не получи-ийтся… мы решай-ем, не ты… и-и! Марица стиснула кулаки. – Ложь! Это мой брат! Я его защищаю! А вы все – глупая стынь, и у вас даже имя не держится! – она потрясла головой. – Кто вы такие, чтобы что-то решать! Тени без отражения! Стынь заскрипела зубами. – Мы покажем… и-и… кто мы таки-йе… узнай-ешь… – просипели безгубые рты. – Злай-я, глупая девочка… й-и! Точно пчелы, они взвились над головой затихавшего Санду. Шипя, затянулись в открытое настежь окно. Одинокая стынь на подушке прищурилась Марице. – Ми-хэй-цэ, – пропела она по слогам, и Марица пошатнулась от страха. – Зря ты-й так с нами-и, – прощелкала стынь. – Мы и-и этого брата с собой забере-йм… и-и… чтоб не думала, что ты что-то решай-ешь… слабачка… и-ий… Голос ее был как морось, как лед, точно стылые воды озерные. В нем была безусловная правда. И Марица поверила. *** Темнота была вязкая, сонная, с привкусом горьким озерной воды. Темнота была всюду, и только свеча на столе разбавляла ее черноту. Яркий свет был упрям. Он не думал сдаваться. – Я во всем виновата, – сказала Марица. – Я оказалась слаба. Я не справилась. Из-за меня мама плачет. Я очень плохая… Отец покачал головой. – Нет. Ты просто ошиблась. Ты должна была сразу идти ко мне и про все рассказать. Я бы выгнал стынь прежде, чем она натворила беды. Но я узнал все слишком поздно. И я опоздал. – Почему? – подавилась слезами Марица. – Почему ты не смог им помочь? Ты же сильный! Гораздо сильнее меня. Почему ты не смог все исправить? Ты… ты тоже… ошибся? – с ужасом прошептала она. Темнота зажужжала пчелино. Холодная, серая стынь хороводом взметнулась над свечкой. Воздух стал по-озерному влажным. – Кыш отсюда! Плохие! Я вас ненавижу! – Марица сжала кулак. – Из-за вас это все! Отец взял ее за руку. – Зря ты так. Стынь не добра и не зла. Она точно огонь. Если сможешь его подчинить – он тебя обогреет. Если нет – он сожжет дом твой дотла. Ты еще слишком слаба, чтобы стынь тебя слушалась. Вырастешь – будешь приказывать ей. Марица вытерла слезы. – Не хочу. Мне все это не нужно. Я хочу исправлять все, что сделала стынь. Раз уж ты это не хочешь, – зло сказала она. Трепеща стрекозино, холодная стынь облепила свечу. Темнота наступала. Дрожащие тени ее танцевали по стенам. Отец щелкнул пальцами, и стынь понеслась врассыпную. – Смотри, – сказал он. – Кругом нас темнота. Как рассеять ее? Еще большею тьмою? Или… – он посмотрел на Марицу. – Свеча, – подсказала она. – Нужно просто зажечь ее, и тогда темнота испугается. Я хочу быть такой же свечой… – Но ты ею не будешь, – отрезал отец. – Как и я. Ты уже ничего не решаешь, – произнес он с холодностью. Стынь уселась к нему на плечо, и глаза ее были тревожны. – Будь благоразумна, Марица. Я очень расстроюсь, если ты вновь… ошибешься. Он поднялся на ноги, и озерная, темная тень на стене повторила движенья его. Стынь на левом плече захихикала, и Марице подумалось, что отец, разумеется, прав. Тьме не стать ослепительным светом. А свету – не сделаться тьмой. И цена за ошибку может быть велика. И холодная стынь… в ее черном, полуночном взгляде скрывалась насмешка. Над глупостью Марицы, над безнадежной мечтою ее. И никто ничего не решал. *** Сон расцвел, как кувшинка над темной водой, белоснежный, сверкающий золотом. И во сне этом – был обжигающий холод и тьма, а потом – маяком загорелась свеча, и в пронзительном блеске ее пред Марицей явился архангел. Он был добр, он был белокур, и в руке он держал ослепительный меч. Тьма, увидев его, зашипела змеино, завыла, как мертвая стынь, и, струясь, отползла. – Подойди ко мне! – прогремел голос архангела, и Марица шагнула к нему, ничего не боясь. – Ты – та тьма, что тоскует о свете? – спросил он, и Марица кивнула. Архангел смотрел на нее, и над головою его разгоралось сияние. – Я умру, – прошептала Марица. – Раз я тьма, то должна умереть от сияния света. Так сказал мне отец. Он очень мудрый. Он всегда прав. – Дурак твой отец, – рокотнул добродушно архангел. – Он сам в свое время сделал неправильный выбор, и тебя шлет по той же дороге. И хочет, чтоб ты ошибалась. Так легко ошибиться, если закрыты глаза! От света его все вокруг сделалось белым и зыбким. Точно бледное облако скрыло Марицу. Как саван. Как близкая смерть. Марица улыбнулась счастливо. Отчего-то ей было не страшно. – Ты очень хороший, – сказала она. – Жаль, что ты мне всего лишь приснился. А когда я открою глаза – тебя снова не будет. Будет лишь темнота, и холодная стынь. И свеча догорит и погаснет… Если можешь – приснись мне опять. Этот сон не узнает никто. Даже отец. Архангел нахмурился. – А ему и незачем знать. Этот сон – для тебя. Если хочешь – он станет явью… ты только скажи. Марица торопливо кивнула. – Я хочу, – прошептала она, озираясь тревожно. – Обрати его в явь… пока я не проснулась. Она протянула ладони с мольбою, и огненный меч засвистел, и взметнулся под самое небо, и молнии пели с его острия, и белый, сияющий золотом мир разлетелся на части… И Марица проснулась.

2

За окнами, в вязкой, сырой, нескончаемой мороси – пели мечи и лились голоса. Небо было бездушным и серым. Вспугнутые птицы, крича, разлетались над ватными тучами. – Я пойду, посмотрю, – попросила Марица. – Там так шумно. Стыни это не нравится. Она беспокойна. Мать сжала руки ее. – Я тебя не пущу. Оставайся со мной. Там опасно… Тш-ш… – мать прислушалась. – Чьи-то шаги. Там, на лестнице… – губы ее задрожали. С воинственным писком стынь взмыла над нею косматым, мятущимся облаком. Марица прищелкнула пальцами, и стынь окружила ее. Воздух сделался снежным и острым на вдохе. – Охранять, – приказала Марица. – От нас – ни на шаг. Дверь открылась. За дверью – лился белый пронзительный свет и сыпучее золото. Точно во сне. Том, забытом, истертом из памяти блеклою моросью. Пред Марицей явился архангел, и взгляд его был удивлен. – Я узнала тебя, – прошептала Марица. – Ты сказал, что придешь ко мне в явь, и ты это исполнил. Я тебя не боюсь. Я ждала тебя. Стынь протяжно завыла. Озерные тени сошлись из углов. Марица сдвинула брови. – Он – хороший, – сказала она, погрозив стыни пальцем. – Он за мною пришел, потому что я так решила. Мед и золото… Белая явь. Она робко шагнула к архангелу. – Ты меня помнишь? – спросила она. – Помнишь, что обещал? Там, во сне? Он расплылся в улыбке. – А во сне – обещают? Что толкового в навьих видениях… Эх, дитя, кто-то знатно тебя заморочил… Лайота! – крикнул он через плечо. – Тут супруга и дочка Раду. Он их бросил в Дымбовице. А куда сам подевался… – он хохотнул. – Ладно, отыщем со временем. Лайота смотрел по-волчиному хмуро. Глаза его были остылые, злые. – Столько людей положили, – сказал он. – Ради казны, да двух этих баб. Мне нужна голова Раду! – он чиркнул рукою по воздуху. – Пока жив он – покоя не будет. Архангел поморщился. – Ну так сходи и возьми. Не все ж мне за трон твой войною ходить. Сам во всем разберешься. Заложниц – себе оставляю, как уговорено. Выкуп с Раду попрошу… невеликой ценой не отделается. Что кривишься так, будто горькое съел? – взгляд его обернулся к Лайоте. – Мерзло как, – пробурчал недовольно Лайота. – Будто снегом вокруг намело. Будто иглами колет глаза. Будто черные тени вокруг… Верно слух шел – что в Дымбовице этой гнездо чернокнижное. Ишь ты, пакость какая! – он рукой отмахнулся от стыни. – Так и лезет в лицо. Я бы, Штефан, баб этих брать побоялся. Нечистое чую от них… Взгляд архангела сделался жестким. – Ты смотри, сам таким же не стань. Колдунство – опасная прелесть, – архангел прищурился. – Кто верой некрепок – тот враз пошатнется. А я не страшусь. Я к таким искушениям стоек… – он улыбнулся Марице. – Пойдем. Я не знаю, что тебе снилось, но очень надеюсь, что что-то хорошее. …Мед и ярчайшее золото. Явь была хороша. *** Снег пошел за окном, тусклой, мертвой, сплошной пеленой, отделяя границу от нави. В белизне его пряталась стынь, разгоняя пустые снежинки. И глаза ее были как два уголья, и холодной водой пахли тонкие крылья. Марице подумалось – стынь, наверно, скучает по дому. Она бесприютна. Она так тоскует, и слезы ее – ледяные ледышки. – А я почему-то не плачу, – сказала она. – И домой не хочу. Я хочу, чтоб архангел вернулся. Он не помнит меня… он, наверно, был прав – я ему не приснилась. Но тогда – почему он привиделся мне? Дверь со скрипом открылась. За дверью была круглолицая девочка в шелковом платье. Она помахала рукою Марице. – Привет! Я – Иляна. Отец мне сказал, чтобы я с тобой подружилась, – она важно нахмурила лобик. – Ты знаешь, кто он? Он тут самый главный. Он молдавский правитель. Что он сказал, нужно тотчас же сделать, – она протянула Марице плетеную куклу. – Вот. Мы будем с тобою играть. Чтобы ты не скучала. – Я совсем не скучаю, – пожала плечами Марица, – просто… Я ждала не тебя. Я думала, что придет твой отец. Он опять мне приснился. И стынь мне напела… – Отец очень занят, – Иляна насупилась. – Он все время воюет. С татарами, с турками… – она закатила глаза, – и с мунтянами, что в коварстве своем превосходят и турок. Так сказал мне отец, – она искоса посмотрела на Марицу. – Значит, и я ему враг, – безнадежно вздохнула Марица. – Я ведь тоже мунтянка. Он меня ненавидит, наверно… Иляна прикрыла ладошкою рот. – Ой… Какую я глупость несу. Я тебя огорчила… нет, что ты, ты очень хорошая! Это отец твой дурной. Он же туркам продался. И веру свою христианскую предал. За это отец мой войной на него и пошел. И биться с ним до смерти будет! – сказала она с торжеством. – Ведь турки – все нехристи страшные. И все колдуны, как один… – прошептала она, расширяя глаза. – Я их очень боюсь. И Нуцика, – она указала на куклу, – тоже ужасно боится. Скажи, чтоб она успокоилась! Марица взяла куклу на руки. Прижала к груди – расписные, цветочные косы. – Не бойся, – сказала она. – Обещаю, что турки сюда не придут. Ведь тебя охраняет архангел.

3

Сон пришел, и во сне этом – были черные тени на белом снегу, и горели костры ослепительно-красным, и серебряным – с неба светила луна. Костяной, неподвижный, сияющий лик ее звал. И Марица пошла, озираясь тревожно, меж коней и костров, по скрипучему снегу. – Марица! Он окликнул ее. Он был бледен, как все в этом сне, и одежды его отливали серебряно-черным. – Отец! – ее губы расплылись в улыбке. – Ты решил мне присниться затем, что соскучился? Ты не злишься, что я захотела уйти? Моя явь хороша. Сон подернулся волнами, сделавшись тонким и зыбким. Луна раскатилась по небу гремучими звездами. Ночь стала чернее и гуще. – Не сержусь. Я тебя понимаю, – отец посмотрел на нее, и глаза его были, как мертвая стынь. – Ты свой сделала выбор, и я не могу помешать. Я хочу попросить твоей помощи. Кроме тебя – мне никто не поможет. Марица присела к огню. Его лисье, вихрастое пламя, шипя, поглощало снежинки. – Я сделаю все, что ты скажешь, отец. Твой сон необычный. Наверно, ты очень волнуешься. Здесь очень тихо. Холодная лунная навь. Даже звуки замерзли, – Марица прислушалась. – Только твой голос… А так не бывает. Отец усмехнулся недоброй, саднящей усмешкой. – Моя явь жестока. В ней нет места благу. Есть только война, и она бесконечна. Я хочу прекратить ее. Марица! Белым взметнулись снежинки. – Ты знаешь, кто это затеял. Ты знаешь, кем все остановится, – он замолчал. Ледяная луна забрала его голос. Марица сложила ладони с мольбою. – Нет, только не он! Его явь золотая и белая. Он – благо. Он – сияющий свет. Я не могу причинить ему злое! Отец! Вели все, что угодно, но только не это! Луна обернулась щербатым, обкусанным краем. Червивое яблоко, порченый плод. Выбор был очевиден. – Я дам тебе время подумать, – ответил отец. – Только помни, что сон этот краток… Когда он выступает в поход, этот твой… архистратиг? – сплюнул он на утоптанный снег. Марица вздохнула. – Пойдет на Крещение. Штефан сказал мне, что войско твое будет ждать его подле Васлуя. Он встретит тебя, и Лайоту-отступника, и великое войско турецкое, и даст вам решающий бой… Зачем?! – прошептала она со слезами. – Зачем вы все время воюете? Холодное небо светлело. Костер догорал. Луна в вышине истончалась. – Это ты у него спроси, у своего… пресвятого архангела, – губы отца искривились. – Зачем он мне жить не дает. Зачем он украл твою матушку. Зачем надо мною глумится. В этом, ты говоришь, твоя благость? В этом – свет и добро? – донеслось до Марицы. Бескрайнее поле исчезло. Костер обратился седой, затухающей дымкой. Снежинки метнулись в глаза, и Марица проснулась. – Он убьет его, – Марица всхлипнула. – Он убьет его там, на Васлуе. Если я не… – Йи-й! – закричала холодная стынь, поднимаясь с подушки. – Приказывай-и… Марица… и-и… – в топких, навьих глазах ее тлел нехороший огонь. *** – Столько снега! Давай поиграем в снежки! Марица обернулась. Иляна тянула ее за рукав. – Я хочу, чтоб ты тоже играла, – капризно сказала Иляна. – А ты очень грустная. Ты все время молчишь… почему? – она сморщила лобик. – Потому что мой выбор непрост, – Марица разжала кулак. На ладони лежала монета. Белесые тени снежинок летали над ней. – Я швырну ее вместо снежка. Брошу жребий. Если достанется бык – все оставлю, как есть, и пусть явь будет белой. Если герб… – она задержала дыхание, – то я сделаю то, что велит мне отец. И моя белоснежная явь станет черной, холодною навью. И архангел меня не простит… разве можно простить за такое? – в забытье сказала она. Стынь ловила снежинки распахнутым ртом. Стрекозиные крылья ее трепетали от ветра. – Йи? – прокаркала стынь, воспаряя над Марицей. – Ий, и-и? – Подождите, – сказала Марица. – Иляна, смотри! Я бросаю! Зажмурившись крепко, она зашвырнула монету. Затем осторожно открыла глаза. Мир был выбелен чисто и благостно. Он был все еще явью. Монета лежала в снегу. – Что там? – тихо шепнула Марица. – Иляна, ты видишь? – Бык! – сказала Иляна. – Какая смешная игра! Вот! И ты улыбнулась! Хорошо, что ты больше не грустная! А теперь я кидаю снежки… Берегись! Марица торопливо пригнулась. Снежок просвистел где-то близко. Явь была восхитительно белой, до слез. – Ты был прав, отец. Я ничего не решаю. Смотри! Все решает монета! – она засмеялась надрывно. Снег был солон на вкус и колюч. – Ты опять загрустила. Ты плачешь, – сказала Иляна беспомощно. – Нуцика сейчас тоже заплачет, – она сунула руку за пазуху. Облепленная снегом, Нуцика была очень несчастной. Черный ниточный рот искривился. Плетеные ручки дрожали. – Спи, – сказала ей строго Марица. – Твоя явь так хрупка. Сон так короток… А когда ты проснешься, все будет по-прежнему. И Нуцика заснула.

4

Цвет архангела был золотой и кровавый. В роскошных одеждах своих он сидел на престоле, и золотом плыл на челе его царский венец. Марица была рядом, и в этом – была ей великая честь. – Помогу тебе, Влад, – обратился архангел к тому, кто смотрел на него. Взгляд смотрящего был недоверчив и темен, и Марице он не понравился. – Войско дам, и с тобою пойду, чтобы скинуть Лайоту-предателя, и тебе дать валашский престол. Твой он будет по праву. Ты только достоин… а в Лайоте я крепко ошибся, – архангел стал мрачен. – Я не люблю ошибаться. А если случилось – ошибки свои исправляю… Да, ты видишь ее? – он коснулся рукою Марицы. – Позаботься о ней, когда трон свой займешь. Знаю – Раду тебя не любил, а она его дочка, но все же… Мне держать ее здесь без особой нужды. Явь мутнела. Пронзительный свет – обращался бельмастой луною. – А зачем же держал? – Влад мельком бросил взгляд на Марицу. – Выкуп стребовал бы. Раду б тебе заплатил. Архангел нахмурился. – Раду дочь была не нужна. Я ему предложил – он письмо без ответа оставил… престранное что-то. А куда она мне? Да тем более – после Васлуя. Влад кивнул. – Что ж, тогда позабочусь. После смерти Раду все заботы – на мне… Не чужая, поди, – взгляд его поскучнел. – Что ж мы все о заботах-то, Штефан! А как же веселье? Пир устроить, по случаю встречи. Так давно мы не виделись, друг… Будто целая вечность прошла. …ледяная, бесцветная навь. Жребий был бесполезен. И он ничего не решал. *** Игла была юркой и тонкой. Пчелиное жало ее было едко и остро. Чадила свеча. Черным таяли тени. – Я ему не нужна. Он меня отдает, – прошептала Марица. – Я придумала все – будто я ему тоже приснилась. Явь черна. В ней холодная, лунная стынь и костры в белом поле. А архангела нет… И тебя тоже нет! – зло сказала Марица. Иляна насупилась. – Нет, я есть. Я подруга тебе. Я тебе помогу! Знаешь что… – она сморщила лоб, – я придумала. Подари ему вышивку. Со словами, что, мол, на удачу тебе. И проси, чтоб оставил… Марица хихикнула. – Вышивку? Это он непременно оставит! А меня он отправит домой. С этим… Владом, – губы ее искривились. – Мне отец говорил, что он очень плохой, этот Влад. И что стоит его ненавидеть… Наверно, отец просто знал, что меня отдадут. И что я буду очень несчастна. Я ошиблась. Я так огорчила отца… Свеча догорела, и явь стала как ночь, точно омут, густой и озерный. Где чернильные тени, и стынь над водою, как холодный, пустой, нескончаемый сон. Где нет места искрящему золоту. Сон, в котором нет выбора. …где она не нужна. *** Этот сон был недобр и черен. Все так же светила с небес костяная луна, и прозрачные тени терялись в траве, и на белых камнях, под луной, на границе меж тьмою и светом – Марицу ожидали. Отец не смотрел на нее. Его руки держали иглу и холстину. Игла в бледных пальцах его выплетала узор. – Что ты шьешь? – прошептала Марица. Отец обернулся. Глаза его были пусты и остылы. – Рубашку покойницкую. Знатная будет рубашка, – сказал он, играя иглою. – Пришла мне помочь? – Я не знаю, зачем я пришла. Мне так тяжко, – Марица вздохнула. Луна была острой, как нож, и безжалостно твердой. – Рубашка, небось, мне по росту? Отец покачал головой. – Нынче явь беспокойная. Вот и мерещится худо. А нави теперь не до нас… За спиною его восставали косматые тени. Копыта коней приминали сухую траву. Скрежетали мечи. – Луна отведет им глаза, – усмехнулся отец. – Они будут слабы и беспечны. А потом враг вернется… – он хищно оскалился, – и сделает то, что задумал. Он так глуп, этот твой… архистратиг. Он очень самонадеян. Рубашка ему будет в пору, пожалуй. Игла между пальцев его истончилась до лунной полоски. – Нет! Отец! Да к чертям эту явь! Он не должен опять ошибиться! – Марица вцепилась в рубашку. – Не смей причинять ему худо! Ты злой! Я тебя не прощу! – Тогда для кого я стараюсь? – отец замолчал. Ледяное, колючее небо над ним помутнело. – Кто-то должен надеть ее, эту рубашку. И лечь в домовину. Негоже стоять ей пустой, – он искоса глянул на Марицу. – Кто же вместо архангела ляжет? Еще не придумала? – Влад, – зло сказала Марица. – Брат твой. Ты всю жизнь его так ненавидел, за то, что он старше. Бери. Хоть на целую вечность. А Штефана не трожь! Ветер выдул косматые клочья теней. Месяц в небе был бел и рогат. – Будь по-твоему, раз уж ты этак решила, – отец протянул ей рубашку. – Вот. Наденешь ее, как приснишься архангелу. Сон этот будет глубок. У тебя хватит времени, чтобы его заморочить. А не хватит – то уж извини, – сказал он, и белесая навь вкруг него почернела, и месяц низринулся с неба, наставив рога, и Марица закрыла глаза… …и очнулась от лютого холода. Белые хлопья снежинок летели в лицо. Зима приходила в Дымбовицу. Сон был глубок. – В этом сне я всевластна, – вздохнула Марица. – Я увижу его. Он меня не узнает… – она прикусила губу. – Он захочет остаться со мною. И явь моя будет добра. Она миновала ворота. Ступила во двор. По белому снегу пошла к крепко запертой двери. Толкнула ее. Дверь открылась. – Штефан, – умиленно сказала Марица. – Вот я и приснилась тебе. *** Сон был золотой и медовый. Искрясь, за окном танцевали снежинки. Зима осаждала Дымбовицу. Ночь продолжалась. – Рубашка тебе велика, – сказал Штефан. – Сними ее, пусть полежит на полу. Глаза его были отчаянно светлыми. – Так будет лучше? – Марица стянула рубашку. – Так я тебе больше нравлюсь? Она засмеялась. – Русалка! Гляди – и повадки русалочьи! – Штефан обнял ее. – Ого, да ты с норовом! Марица вырвалась. – Нет. Это сон. Это все понарошку, – жестоко сказала она. – Возвращайся в Сучаву. Женись на мне, как и положено… Я тебе не дворовая девка, чтобы в постель без венца… – она сдвинула брови. Сон был искрящий и белый. Сквозь бледное пламя снежинок Штефан посмотрел на нее. – А если вернусь – то дождешься? – спросил он лукаво. – Если через седмицу домой постучусь? А то знаю я вас. Ваше слово русалочье – зыбко. Марица кивнула. – Да. Оставь Влада в Дымбовице и возвращайся… так быстро, как сможешь, – вздохнула она. – Он тебе не младенец, чтоб при нем нянькой быть. Сам, небось, об отъезде твоем и мечтает! Сон был зыбок. Белесые луны его танцевали в окне. – Вот возьму и вернусь. И тогда – от меня не отвертишься! Эх, русалочье племя! – Штефан жадно взглянул на нее. – И за что мне такая морока? За какие грехи? …Сон прервался. Марица открыла глаза. Явь была золотой, точно солнце, и сахарно-сладкой на вкус. – Он вернется, – шепнула Марица, – и он будет со мной. Нави – навье, а мне – мое счастье отдай… – загадала она. …и желание сбылось. *** Стынь сидела в углу. Тонкий ротик ее недовольно дрожал, трепетали осиные крылья. – Вставай-й… – просвистела она. – Слишком зрелое солнце. Полдень. Очень светло… и-и… Марица проснулась. Сон был долог и бел, как бескрайнее поле за черным, раскидистым лесом. Там был монастырь, и замерзшее озеро, и поникший камыш над водою. Звонили к заутрене. Тонкие звуки врезались в подтаявший лед. Штефан спал рядом с ней. Его сон был тревожен. Он видел дурное. – Снагов, – сказал он, открывая глаза. – Там, у озера… – он стиснул зубы. – Мои сны никогда мне не лгали. Если я это видел, значит, Влад был убит. Этим утром. Покуда я спал… Марица обняла его. – Сны бывают прелживы, – сказала она. – Бесовское, ночное навье. С Владом… все хорошо. Он же опытный воин. Он не мог взять и глупо погибнуть. К Рождеству он напишет тебе, что сражался с Лайотой и его одолел… – Марица замолчала. – Зря тревожишься. Все хорошо. Штефан покачал головою. – Ты лжешь. И мне это не нравится. Ты ведь видела тоже, что я. Наши сны после свадьбы сплелись воедино… Не плачь! Эх, русалочьи слезы! Я ни в чем не виню тебя, – он сокрушенно вздохнул. – Я один виноват, что оставил его без подмоги. На мне все несчастья его… Солнце яблоком плыло по небу. В медовых лучах его грелась холодная стынь. Ледяные глаза ее были черны и лукавы. – Ий… – сказала она. – Тебе все еще вспомнят… Марий-йца… поверь… И Марица поверила ей. *** Явь была ядовитой и серой. Деготь с медом. Язвящая злость. – Я был там, – сказал Александру, – в этой самой Дымбовице. Страшное там. Освятить бы ее, после той бесовщины! – он перекрестился. – Там тени шевелятся, точно живые, и белый покойницкий саван в углу… Я нашел его после отъезда отца. От него пахло озером, а к рукаву – прилип черный волос… – он посмотрел на Марицу, – в точности, как у нее. Ты мне веришь, сестренка? Иляна испуганно вздрогнула. – Санду! Что ты мелешь такое! Она была здесь! Мы с ней вместе играли! Какая Дымбовица, тени, рубашка! – А знаешь, что было потом? – прошипел Александру сквозь зубы. – Потом Влада убили. Убили по-глупому – этот Лайота подстроил засаду, в лесу, возле Снагова. Влад в нее угодил. И покойницкий саван был кстати – Влада в нем хоронили… Иляна! Да открой же глаза! Это ведьма! – он ткнул пальцем в Марицу. – Она была там! Она сговорилась с тенями! Она окрутила отца и жениться заставила! Иляна вздохнула. – Ты блажишь, братишка. Как можно заставить отца? Он же сам все решает. Всегда. А Марица хорошая, мы с ней подруги. Зачем ты ее обижаешь? Я отцу расскажу. – Расскажи, – зло сказал Александру, – пусть вспомнит, как в церкви погасли все свечи и адскою серой запахло. Когда она шла к алтарю… колдовское отродье… вам глаза отвела, но меня не обманешь! Послушай, мунтянка, – он обернулся к Марице. – Отец мой немолод. Я займу его трон после смерти его. И тогда – берегись. Он вышел из комнаты. Явь возмущенно кипела. Огонь и смола. Навье, черное небо. – Он глупый, – пожала плечами Иляна. – Не бойся! Не сделает он ничего! Я отцу про него расскажу. Пусть он высечет Санду. Может, Санду станет умней после этого… Марица молчала. Стынь парила над нею, как темное облако. – В том нет нужды. Я сама разберусь, – наконец прошептала Марица.

5

Сон был короток. Сон был перед самым рассветом. Во сне простиралось блескучее море, и тонко хрустел под ногами песок, и кричали горластые чайки. Волна набегала на берег, и цвет ее был бирюзово-прозрачный. – Ну вот, ты опять в моем сне. Рад увидеть. Ты так повзрослела, – заметил отец. Он сидел у воды, расплетая широкую сеть, загорелый, одетый, как турок. – Мне здесь нравится. Здесь только море и рыба. Днем я жарю ее на костре, а ночью – любуюсь на звезды. Они удивительно яркие… – он замолчал. – Ну? Что опять у тебя приключилось? Марица шагнула к воде. Навь была непривычно спокойна. Мерцающий свет. Бесконечный русалочий омут. – Ты был прав. Я не стану свечою, – сказала она. – Я так недобра. Доброта милосердствует, а во мне есть желание смерти. – Кому? – усмехнулся отец. – Неужели архангелу? Сеть в руках его дрогнула. – Нет. Его сыну, Санду, – Марица зло сжала кулак. – Он вырос. Забрал много власти. Он шлет мне угрозы… Я больше не в силах терпеть. Отец поднял бровь. – Так убей, если нету терпенья. Скорми его стыни. Чего дожидаешься? Или боишься чего? – Штефан мне не простит, – прошептала Марица. – Он сразу узнает. Сны наши близки… Взгляд отца помрачнел. – Ох уж мне этот Штефан, навь его забери. Я тебе говорил, что добра с ним не будет! Только ты разве слушаешь… Вот что. Я сам все улажу. Только пусти меня в сон. – В чей? – сорвалось у Марицы. – В твой сон, конечно, – отец хохотнул. – Просто скажи, что впускаешь. Он поднялся на ноги. В ладонях его был заточенный нож. – Он для рыбы. Я ж не убивец какой! – отец подмигнул ей. – Ты что, сомневаешься? Марица стиснула зубы. – Клянись! Клянись, что ты Штефану худо не сделаешь! Клянись на ноже. Он железный. Он клятву твою закрепит. Волны сделались чаще. Взвыл ветер. Вода прибывала. Невиданной силы прилив наступал на песок. – Клянусь, что не трону, – скривившись, отец приложился губами к ножу. – Ты довольна? Марица кивнула. Волна возвышалась над нею, как кит. – Да, – сказала Марица. И волна поглотила ее, и швырнула на дно. И Марица заснула, и долгие сны ее были пусты и русалочье-звонки. И в одном из них, том, что истерся из памяти первым – отец в янычарских одеждах брал Санду за горло. – Мне плевать, что вы одноименники с сыном моим, – говорил он негромко. – Это, знаешь ли, даже забавно… В глаза мне смотри, тварь трусливая! Как бабам грозить, значит, так молодец. А как отвечать за слова… И ножом резал руку Санду. *** Последний из снов был недолог. В нем был лес, и русалочье озеро, и холодная стынь над водою. Хихикая, стынь окружала ее. – Он уви-идел! – чирикнула стынь. – Этот Санду нас тоже уви-идел. Он был глупый-йи. Он хотел нас уби-йть. – Вас убьешь, – пробурчала Марица. – Навье ненасытное… И тотчас пробудилась, пустая и легкая. Штефан был рядом с ней. Он стоял на коленях у ложа ее. – Я ждал твоего пробуждения. Ты спала по-русалочьи, седмицу… – он покачал головой. – Никогда больше так не пугай меня. Ладно? Марица кивнула. – Конечно. Я даже не помню, что снилось. Спала, как утопла… Штефан, что случилось? Смотришь так, будто вправду кто умер. – Санду, – сказал Штефан. – Вчера хоронили… Взгляд его потемнел. – Седмицу назад его турок какой-то поранил. Порезал ножом. Рана была не опасна… Но Санду заболел. В лихорадке метался. Кричал, будто грызли его изнутри. А потом отошел. Полагают, что в ране был яд, только чую – не в яде тут дело. Нечистое с ним сотворили… – Штефан замолчал. – Турки – все колдуны, это дело известное. И Марица не спорила.

6

Сад цвел. В его зелени прятались птицы. Весенние их голоса были точно хрусталь. Солнце жарко светило. Марица стояла под яблоней, белой, как снег, и русалочье-тонкой. Неслышно ложились в траву лепестки. Явь хватала за сердце. – Ты зла ко мне, Эльза! – услышала Марица. – Как ты жестока! За яблоней спорили двое. Бросали на ветер слова, на потеху для птиц. Марица улыбнулась – весна не хранит свои тайны. – Богдан, уходи. Не хочу тебя видеть. Ты очень настойчив. – Сама виновата. Зачем ты дала мне надежду? Марице подумалось – эта весна побуждает на глупости. Этой весной ее сын неумен. – Я сказала, что замуж пойду за тебя, коль отец передаст тебе трон, – донеслось до Марицы. – А Штефан решил, что наследует Петр-бастард, брат твой старший. Мне что, за него идти замуж? За яблоней звонко хихикнули. – Эльза, послушай… – И слушать не стану! Я – дочь короля! Я пойду за правителя!.. Руку пусти! Прозвенела пощечина. – Эльза! Марица вздохнула – весенние тайны горьки. Сын вкусит этой горечи. …что ж, его выбор. *** Стынь жалась в углу. К тонким лапкам ее липли серые тени. – Марий-йца, скажи! – захихикала стынь. – Скажи-и ему… мол, ради сына… и-и он не откажет… Штефан ожидал. Его руки сжимали ладони Марицы. Глаза были светлы и ясны. – Исполню, – сказал он, – проси, что захочешь. Когда я тебе отказал-то… эх, страхи русалочьи! – он улыбнулся. Марице подумалось – белые яблони, ветер и глупость весенняя. Стынь подбивает ее на дурное. – То, что скажу – будет трудно исполнить. Ты ведь все решил уже, и не обратно решенье не сменишь… Она замолчала. – Решенье мое, – враз нахмурился Штефан. – Хочу – отменяю, хочу – так оставлю. Что хочешь-то? Стынь подобралась. – Чтоб сын наш наследовал, – тихо сказала Марица. – Чтоб он был правителем после тебя. Он, а не Петр. Штефан покачал головой. – Хорошо ли подумала? Петр умен. Не боюсь я ему трон оставить. А вот сын наш, Богдан… Стынь скалила зубы. Мышиные лапки ее задрожали. Марице подумалось – звонкие птицы и ветер. Весенние тайны горьки. – Богдан справится, – глухо сказала она. – Власть заставит его поумнеть. Ну а если не справится – Петр займет его трон… Штефан! Ты обещал! Стынь взвилась над ней серою тучей. – Как скажешь – так пусть оно будет… эх, козни русалочьи!.. – Штефан обнял ее. Явь была белоснежна по-прежнему.

7

Русалочье озеро ждало. Блескучее солнце светило над ним, и печально качался камыш, и шуршащие ивы склонялись над темной водою. Марица всмотрелась. Ее отражение было туманным и зыбким. – Как сон, – догадалась Марица. – Я снова приснилась отцу. Он стоял у воды, рука об руку с матерью. На ней было красное платье. Она улыбнулась Марице. – Ты видишь хорошие сны, – прошептала она. – Я надеюсь, с тобой тоже все хорошо? Марица кивнула. – Да. Но внук твой, Богдан… все ошибки его заставляют меня волноваться. Что я должна сделать, чтоб он стал умней? – Быть умнее самой, и на трон не сажать в свое время, – отрезал отец. – Это было твоею ошибкой. Ее не исправишь. Хотя… Ветер тронул камыш. Отраженье Марицы русалочье дрогнуло. – Это все из-за Эльзы, – поспешно сказала Марица. – Он любит ее, а она его – нет. Отец усмехнулся. – Сочувствую. Это действительно глупо – любить без взаимности. Его отраженье в воде подмигнуло. – Совсем не смешно, – недовольно сказала Марица. – Он начал войну с ее братом. Вместо того чтобы с турками биться, как Штефан ему завещал… Эх, знал бы все Штефан! Зелень ив застилала глаза. Навь была беспокойна и зыбка. – Сглупил твой архангел, – заметил отец. – Отдал стыни на откуп такое решение! А у стыни сама знаешь что в голове – только злоба да пакости мелкие… Озерные тени качнулись. Взбурлила вода. Тот-кто-ждет-под-водой просыпался от спячки. – Он совсем одурел, – зло сказала Марица. – Письмо написал папе римскому. Мол, желает католиком стать, если, волей святейшею, папа Эльзу силком под венец приведет. Стыдоба. Хорошо, что хоть Штефан об этом не знает. Озерная гладь почернела. Тот-кто-живет-под-водой – возвышался над ней, несдвигаемой темной громадой. На нем был коричневый ил и ошметки кувшинок. – Да в озеро эту любовь, на прокорм водяному! – Марица вздохнула. – Отец, что мне делать? Навь словно подернулась льдом. Во льду были белые трещины. – Помнишь Влада? – отец щелкнул пальцами. – Для которого шил я рубашку покойницкую? Знаешь, мы с ним помирились… отчасти, и даже болтаем во снах, как положено братьям. Так вот, от него я узнал про Руксандру. Ты помнишь ее? Марица сморщила лоб. – Дочка Михни и Владова внучка? Я помню. Гостила у нас вместе с Михней, совсем еще мелкая. Богдан плел ей забавные байки. Она обожала его. …Ярко-красное платье и ивы. Навь была точно топкий русалочий омут. – До сих пор обожает, – поправил отец. – Думаешь, с Эльзою все просто так не выходит? Навь стерла его отражение. Бледное озеро стало пустым. – Сейчас ты проснешься, – сказал ей отец, – и напишешь письмо этой девочке. Будешь просить, чтоб в Сучаву приехала. Только одна, без Михни. Ну а дальше – заботы уже не твои. И решаешь не ты. И еще, напоследок… …Цветастое платье и ивы. – Марица, – промолвила матушка, – сны мои очень чутки. Мне не нравится в Путне, в могиле моей. Я хочу быть в Бистрице. Поближе к отцу. Тогда сны наши будут крепки и спокойны. Ты сделаешь это? Она была очень юна в этом сне и безумно красива. Зеленые тени от ив колыхались над нею. Навь сделалась сказочно хрупкой. – Конечно, – сказала Марица. – Я все так и сделаю, мама. Сон съежился, став незаметней песчинки. Песчинка царапала щеку. Марица открыла глаза. – И откуда песок на подушке? Озерный песок… – повторила она в забытье. – Ветер, солнце и тонкие ивы. Навь близко, на кончике пальца, – она прикоснулась к щеке, вытирая песчинку, – а явь так сложна и далека. И в ней мы порой ничего не решаем… но это ж не повод вообще ничего не решать! – улыбнулась она. И поднялась с постели. ___________________________________________________________________________ * Марица (Мария Войкица) – дочь Раду Дракулы, господаря Валахии. В 1473 году, когда Штефан Великий, молдавский господарь, разбил войско Раду Дракулы и посадил на валашский престол своего ставленника Лайоту Басараба – была взята в заложницы Штефаном вместе со своей матерью. В январе 1475 года Раду Дракула участвовал в Васлуйской битве на стороне турок-осман и погиб. Штефан выиграл эту битву. 19 декабря 1476 года Мария Войкица стала женой Штефана. На следующий день после свадьбы, 20 декабря, неподалеку от Снагова, Лайотой Басарабом был убит Влад Дракула, брат Раду, к тому времени с помощью своего друга Штефана взошедший на валашский престол. * Иляна (Елена Волошанка) – дочь Штефана от киевской княжны Евдокии Олельковны. Ее старшего брата Александру, в 1490 году ставшего соправителем Штефана, шесть лет спустя отравили некие могущественные враги. * Богдан III – сын Марии Войкицы и Штефана. По настоянию матери был назначен Штефаном наследником молдавского престола, вместо Петра Рареша, бастарда Штефана. Трижды сватался к польской принцессе Елизавете, получил отказ первый раз от ее матери, потом, после смерти польской королевы – от брата Елизаветы, Александра, после чего начал войну с Польшей. В третий раз, уже после смерти короля Александра, ему отказал новый польский король – Сигизмунд, еще один брат Елизаветы. Богдан писал письма папе римскому Юлию II с просьбой повлиять на принцессу и заставить ее заключить этот брак. Ради этого он даже готов был перейти из православия в католичество. Богдан отказался от своих притязаний лишь в январе 1510 года, заключив перемирие с Польшей и дав обещание Марии Войкице жениться на Руксандре, внучке Влада Дракулы. Он женился на ней в 1513 году, через два года после смерти Марии Войкицы. * Мунтения – восточная часть Валахии. * Дымбовица – крепость на месте современного Бухареста. * На молдавских монетах времен Штефана Великого на одной стороне чеканился герб его рода, а на другой – голова быка со звездою.