***
Он чувствовал себя бесполезным. Вокруг бегали люди, выполняли свою работу, Пентекосту было на кого орать, все были довольны, занимаясь делом, черт, даже Ньютон вывел что-то из своих мудреных размышлений, но Герман был бесполезен. Ему, теоретику не просто до мозга костей, но и до самих костей, нечем было заняться. Все, что сейчас он мог — исписывать классные доски в полтора раза выше себя, доказывая, что это невозможно, и то невозможно, третье неосуществимо, Ньют, идиот, убери четвертое, это вообще полнейший бред, и дальше в таком роде. Герман чувствовал себя одиноким. Он видел вокруг искреннюю заинтересованность в общей работе, энтузиазм, — но вместо увлеченности Герман упал в настоящую зависимость от этой математики, которую так никто и не понял до конца.***
Кайдзю мутировали. Они эволюционировали, приспосабливались к противникам и их методам борьбы с чудовищами, отращивали себе новые конечности, увеличивались, словом, выполняли приказ откуда-то оттуда, если вы, конечно, понимаете, о чем я. Ньютон совсем помешался. Он начал рисовать поверх своих бесчисленных татуировок новых и новых монстров, именно таких, которых все так хотели уничтожить. «Ты сумасшедший», — думал Герман, глядя на этого фаната разрушительных чудовищ. — «Ты должен быть их главным врагом, но вместо этого набил себе свои татуировки с их изображениями везде». Ньютон отмахивался от Готтлиба и продолжал возиться, «как какой-то жук», с печенью кайдзю и еще чем-то склизким и непонятным. Но на самом деле, Герман никогда не обвинял Ньютона в его увлечении. Пока тот делает свою работу, все нормально, у всех есть свои странности. По крайней мере, насчет пунктика о зависимостях Герман Гейзлера понимал как никто другой.***
В детстве, когда маленький Герман быстрее всех во дворе смог посчитать, сколько птиц улетело, а сколько было, даже старшие ребята одобрительно похлопали его по плечу и пробурчали «математиком будешь, Герм». Тогда он не мог заснуть очень-очень долго, даже мама приходила проверять, почему он ворочается и не спит. «Могу ли я больше?» — думал Герман. — «Чтобы не только они были довольны?» Маленький Герман никогда не выделялся среди остальных ни бегом, ни спортивным азартом, ни коллекциями монет, ни количеством прочитанной приключенческой литературы. Он был невысоким, худющим как скелет, почти не улыбающимся и постоянно чертил что-то на песке палочкой. Сейчас ему предоставился шанс выделиться среди дворовой массы. И Герман не мог его упустить. Так случилась его первая зависимость.***
Герману двенадцать, у него забита полка грамотами и медалями, на которые приходят полюбоваться гости. За плечами не один десяток олимпиад, и учителя называют его «молодым гением». Дворовые ребята уже не так хорошо к нему относятся, называют его «ботаном» и «родительской гордостью», и Герман прислушивается к ним, но ничего не уясняет. Он бежит с улицы со всех ног, домой, к знакомым книжкам, ко всему привычному и родному. Да не затыкает он уши! Так случается его вторая зависимость.***
Проходят пять лет (и шесть месяцев восемь дней!), и с Германом, на тот момент, перестает общаться даже его бывший закадычный друг. Друг не смог объяснить причину, он что-то промямлил и ушел, оставив Готтлиба в полном одиночестве. Герман не бежит от реальности, он просто закрывает форточку, чтобы не слышать крики за окном и усаживается в углу, открывая справочник по высшей математике. Герман толком не может объяснить, что ему в этой математике нравится, Герману иногда до тошноты надоедает все, что он видит перед глазами, Герман потерянный семнадцатилетний ребенок, надежда учителей и гордость родителей, но в одном видео симптомы «синдрома самозванца» полностью совпадают с тем, что Готтлиб чувствует. Герман искренне любит сложную науку, но иногда он так же искренне хотел бы бросить это «гиблое дело», стать обычным, как все нормальные ребята из его класса. Он кричит на маму, когда та настойчиво отвлекает его от книжек, а потом сгорает от стыда. Когда Германа начинает разрывать на части внутренняя буря, он понимает, что надо что-то менять. Так началась и закончилась его третья зависимость.***
Герману тридцать, и все его мысли и вещи принимают организованный и сложенный вид. Он идеален, он больше не самозванец, не верящий в собственные силы. Он любит величайшую из величайших наук, полностью освоил курс высшей математики. Герман спокойно и трезво смотрит на вещи, никаких аддикций и излишней эмоциональности. Но вдруг по новостям объявляют о нападении неведомого монстра в Сан-Франциско, и Герман чувствует ярость. Готтлиб знает, что он должен помочь, раз он может. Герман срывается с места, приезжает к месту катастрофы. Там его подхватывают люди, которым он понадобился для расчетов, и Герман счастлив. Его дело полезно, он сам полезен, а значит, все хорошо. Германа определяют в исследовательскую группу, где ему подбирают (а точнее, навязывают) напарника. Готтлиба до ужаса раздражает этот несобранный, неопрятный биолог. Он надеется искоренить его своей черствостью и увлечением математикой, но этого идиота просто так не сломить. — Привет, я Ньютон, но не называй меня доктором, а то меня так называет только мама дома, а фамилия моя Гейзлер, но это не от «гейзер», если что, я не взрывной, я вполне уравновешенный, только почему-то все ругаются, — начинает болтать Ньютон, а Герман страдальчески закатывает глаза, морщится и отворачивается. Из-за недостатка жилищ в связи с участившимися нападениями чудовищ — их решили называть «кайдзю» — Ньютона и Германа селят в одной комнате, а за стеной находится такая же общая лаборатория. «Это невозможно» — думает Готтлиб, неосознанно постукивая пальцами под бит какой-то дурацкой песни у них в комнате, которую врубил Ньют. — Выключи эту идиотскую музыку! — кричит он почти в ухо Гейзлеру. — Что? — не слышит тот. — Выключи! — Готтман переходит на откровенный ор. — Это невозможно слушать! Ньютон мотает головой, — он опять не слышит, — и снова закрывает глаза, прислушиваясь к словам песни. Герман отталкивает Ньютона от компьютерного стола, выходит из браузера, захлопывает крышку ноутбука. Наступает оглушительная тишина. — Чувак, чем тебе это не угодило? Там, между прочим, про математику пелось! — Там пелся несусветный бред! — Герман осекается. — Что? — Что? — Ньютон пытается казаться невозмутимым, но его щеки слегка краснеют, и глаза нервно бегают. Готтлиб поднимает брови и вылетает из комнаты. Дурак, дурак, дурак! Это не зависимость, глупый Герман. Это называется влюбленностью. Первой по счету, а не четвертой.***
Герману тридцать восемь, он работает в серьезной лаборатории и мечтательно улыбается, тщательно это скрывая, когда изобретает приборы, основываясь на своих расчетах. Их с Ньютоном определили на огромную базу, где они востребованы и полезны. Люди не стоят на месте, люди борятся с кайдзю, люди точно победят в этой пусть и неравной схватке. Иногда Герман чувствует Ньютона чем-то дополняющим себя. Они — два ученых, глядя на которых все вокруг уважительно хмыкают и кивают. Основная масса людей тут не понимают, что они делают, но Герман счастлив. Если бы Готтлиб работал один, то он бы, скорее всего, снова с головой упал бы в свою зависимость, которой не было лет уже двадцать, но он был не один. Рядом был бесполезный, неопрятный, помешанный, глупый-глупый-глупый, но такой нужный Ньютон Гейзлер. Он не делал это открыто, но с каждым днем Герман чувствовал, как что-то зажигается в нем, как будто новая звезда рождается в какой-то точке координат бесконечного космоса, который невозможно скоординировать. Готтлиб ощущал легкое покалывание на кончиках пальцев, когда видел Ньютона в лаборатории, увлеченно ковыряющегося в откуда-то взятых внутренностях кайдзю. Герман не бежал от своих чувств, не пытался переключиться на что-то, не размышлял о ненормальности и прочем и прочем. Он вообще не задумывался особо над этим, по-прежнему считал Ньютона на редкость упорным раздолбаем, размышлял о возможности когда-нибудь посидеть где-нибудь после войны вместе и был счастлив, пока не случилось это.***
С чего это началось? Был ли на самом деле какой-то неведомый толчок, что-то из ряда вон выходящее? Герман выгорел, как ему казалось, дотла. Зачем? Почему эти люди продолжают бороться? За что и кого все эти роботы, мотивация, нейронная связь, в конце концов? Земле абсолютно точно придет конец, Солнце испепелит ее своими лучами, упадет огромный метеорит или что-то в подобном роде. Да хоть динозавры. Все вокруг шли к успеху. Райли Беккет и Мако пытались произвести друг на друга впечатление, технологии не стояли на месте, Ньютон практически решился на свой безумный опыт с мозгом кайдзю. А Герман остановился. Люди проносились в спешке, кружились, бегали, страдали, — но Герман застыл в своем немом отчаянии. Глупый доктор, застрявший в своих бесконечных арифметических прогрессиях, в своих функциях Харди, которым не видно конца. Он решает бесконечные уравнения, но он не может уравнять собственные чувства с действительностью, найти корень для него проще простого, но в чём же заключается корень его личной проблемы? Но существовал один фактор. Ньютон. Он был единственным, кто, несмотря на свои собственные неудачи и аддикции, старался пробраться сквозь глухую стену отторжения Германа. Готтлиб ценил это, но помощь не принимал. Как и тогда, как в семнадцать лет, он отрицал существование проблемы, как отрицает возможность пересечения параллельных прямых. Ну не пересекутся они, не пересекутся… Глупый Ньютон пытается, пытается и пытается, он не сдается никогда. Со стороны кажется, что Гейзлер просто оптимист, которых свет не видывал, но Герман отчетливо видит, как в лаборатории, после ночи кошмаров, он тяжело дышит. Кайдзю гонятся за Ньютоном, забирают его, люди обвиняют его в своих несчастьях, голубые светящиеся языки убивают биолога, который хотел изучать монстров, что предназначены лишь для уничтожения. И сейчас, — Ньютон рядом с ним. В его комнате. Он тяжело дышит, очки валяются где-то на полу, Ньютону требуется помощь. За окном ночь (хотя в их комнатах нет окон), звезд не видно. Кошмар, ночной ужас в темноте. И Герман несмело протягивает руку, он дрожит, когда хочет помочь Гейзлеру. Ньютон бросает быстрый взгляд на Готтлиба, коротко приподнимает уголки губ, в глазах проносятся отголоски страшного сна. Но Гейзлер умеет принимать помощь, понимать желание поддержать. Он подается вперед, и Герман неумело гладит его по голове, запутываясь в нерасчесанных отросших волосах. Их обоих бьет дрожь, оба они потеряны и непоняты никем, кроме друг друга, но сейчас Готтлиб понимает, что в принципе, во всех этих уравнениях можно было пойти путем куда проще. Ньютон стискивает вторую руку Германа, смотрит ему в глаза, проводит пальцами по лицу. Готтлиб мучительно краснеет, в темноте этого не видно, но Гейзлер чувствует обжигающий жар под своей рукой. Герман спрашивал себя — зачем люди борются, если всему наступит конец, не мог найти ответ на этот вопрос раньше, но сейчас ответ четкими буквами проступил в его голове: «Чтобы подольше побыть там, где ты любишь быть». Ну и, конечно, ради светлячков в темных запутавшихся волосах. 28.05.22