Фрустрация

Чуя пытается что-то скрыть. Точнее, словно он неосознанно скрывает тот факт, что очевидно скрывает что-то. Просто так не заметишь, вспыльчивость и излишняя эмоциональность соседствуют с уверенностью и строгостью, Накахаре не составляет труда выискивать нечто в толпе и выглядеть незамеченным. Просто Дазай знает его как будто бы всю жизнь, а лучше бы никогда и не видел. Лет с двенадцати, когда мальчишки впервые подрались за веревочные качели в парке, и по сей день, Осаму был уверен, что знает каждый кусочек жизни этого человека, хоть и последние пару лет видит его буквально раза два в месяц. Это не мешает ему отмечать чуть состриженные концы на карамельной гриве, не меняющийся парфюм и моментами покрасневшую шею, потому что есть привычка расчёсывать кожу. А следом и каждое телодвижение, походку, прищур глаз и ухмылку в нужные моменты. Осаму может выделить точное время в разговоре, когда оскал появится на уверенном лице, и по звуку шагов определить кто именно собирается войти в помещение. Поэтому от глаз не ускользает легкая усталость, излишнее внимание ко всем вокруг и заламывание пальцев рук. Чуя стал чрезмерно нервозным, Осаму даже прошерстил все его отчеты из винного магазина и наведался в гости, внешних причин особо и не было. Просто куча стресса вот уже полгода, когда появился этот неприятный и отвратительный зуд. От локтя до запястья всё предплечье то горело, то ныло, словно сами кости покрылись сыпью, рукой хотелось дёргать во все стороны, а лишние касания ткани о кожу приносили дискомфорт. Красные линии походили на ожоги, пробегались сквозь вены, не смотря на них Дазай чувствовал себя отпетым наркоманом, которому вот-вот и руку по локоть. Эта метка судьбы вылезла также внезапно, как снег в марте; событие было очевидным, но совсем не радостным. Да что уж там, Осаму явно не входил в список людей, яро ждущих появления злосчастного клейма от родственной души, что появлялось в любое время, в любом возрасте, всегда без предупреждения. Бывали случаи, что люди с неизлечимой болезнью на грани жизни и смерти получали знамение судьбы, в итоге так никогда не увидев то, что приготовили им свыше. Таковы трагичные истории новостных заголовков. Мир сходил с ума, а маловразумительный дефект портил жизнь и придавал ей всё меньше и меньше смысла. На рассказы взрослых маленький Осаму всегда фыркал и рвался спорить. В юношестве находил в этом некую поэтичность, перехватывая взгляды смущенного Чуи, а после и вовсе отшучивался, ссылаясь на бессмысленность бытия всего. Сейчас все походило на один из его бредовых снов после выпитого саке на ночь. Метка была продолжением его тела, кажется под микроскопом невозможно будет отличить клетки, на ощупь она будто бы стала мягче и чувствительнее. А ещё была очевидной до невозможного, выть хотелось нещадно. Красный балансировал с чёрным по краям, углы вокруг предплечья были неровными, словно ещё влажное пятно акварели, где-то наслаивающиеся друг на друга, где-то вовсе тонкие. Старые рубцы шрамов всё также выделялись, маленькие родинки никуда не исчезали. Автолитография мальчишки из его детства, любившего красть гуашь и малевать полосы на лице, а после и выпрашивавшего у родителей аквагрим и бегающего от Осаму, дабы не мешал собственному творчеству. Накахара Чуя был шустрым и активным в детстве, несмотря на свою застенчивость. Он позволял себе выбегать на ступеньки, встречать Дазая и быстро забегать обратно, всю их детскую вечеринку дома проводя со странными узорами на лице и шее. Остыл от этого также быстро, как и загорелся. Забросил краски и более вспоминал лишь по детским фотографиям. А кто-то мог воспроизвести этот рисунок в голове до мелочей и при большом желании — на бумаге. Этот кто-то скрёб кожу ногтями, вглядывался в неприятный красный, от которого жутко хотелось тепла внутри, а ещё касаться чужого тела. Шесть месяцев, а если точнее, шесть месяцев и девять дней, Дазай вынашивал эти мысли, сосуществовал с другими, с этим ощущением, и кривил душой и лицом, стоило завидеть Чую на горизонте. Он всегда кривлялся, Накахара даже внимания уже не обращал, сейчас просто тянуло от желания схватить за руку, провести раскрытой ладонью по спине, ему думалось: дай волю, начнёт скулить прямо там. Все чувства были на каком-то платоническом уровне, а там уже диффузия, тошнота и физиология. Заглядываться на Чую будучи в возрасте двадцати двух было… Дико. Так он и дошёл до заветной двери. Точнее, доходил трижды, а постучался лишь на четвертый. Дазаю всё хотелось бросить это на самотёк, но что-то не отпускало. Невозможность справиться с тягой, какие-то чувства, ответственность, если он знает о её существовании, а может и владелец меховой шапки. Но что-то определённо давило изнутри, пока он долбил в дверь кулаком в добрые два часа ночи. За деревом послышались шаги, точнее топот; злой Чуя, маленький и пышущий агрессией, топал так, словно проломит путь к ядру. Это всегда вызывало улыбку, поэтому Дазаю даже не нужно было скрывать тягучую нежность изнутри, хотелось хохотать. — Вот блядство. Осаму Дазай заглядывал в гости в любое время суток, никогда, собственно, об этом не предупреждая. А когда появился спустя эти полгода — у Чуи задёргался глаз. — Вечерочка, Чуя! Пустишь в гости? Давненько я у тебя не был, не откажусь даже от саке на угощение. Хотя и знаю, что ты его не жалуешь. — послышался театральный вздох, Дазай зашагал по коридору. — А от твоего вина жутко трещит голова. В этой квартире всегда пахло теплом. Как после включённой духовки или горячего душа. Сюда приятно возвращаться после пьянок на морозе и прогулок по набережной. Дазай позволял себе эту роскошь так редко, что не отказывал в удовольствии вдохнуть полной грудью и с шутливой улыбкой оглядеться вокруг, в конечном итоге сталкиваясь с недовольным лицом напротив. — Ты не мог выбрать время получше? Мне завтра на работу. — О, так ты знаешь зачем я здесь. Вопросы не задают, проходят на кухню, и Чуя щелкает чайник. Не только Дазай знает своего друга детства как пять пальцев каждой руки. Основной свет не работает. В помещении только лишь лампы под шкафчиками и пачки сигарет рядом с кружками. Чуя предпочитает жить по-европейски, а ещё прокуривает всю кухню и сейчас сидит напротив, укутавшись в одеяло и пытаясь не взорвать чайник взглядом. — Было бы приятнее, будь это Одасаку. — Разве он не уехал за тысячи километров, когда мы ещё были в средней школе? — Занимательно, не правда ли? Осаму щурится, а Чуя игнорирует его последнюю реплику, о чём-то задумываясь и наконец-то разливая чай. Сейчас они сидят друг напротив друга. Накахара иногда отвлекается на свою чашку или поправляет одеяло, пока Дазай глядит, будто бы и не моргая, ждёт чего-то, однако сам пришёл. Для нервов если и существует что-то полезное, то для Осаму это бесконечное количество раз перекручивать на указательном пальце перстень. Серебряный, с гравировкой, грязный, поцарапанный, с инициалами, выточенной кириллицей. Сейчас не используют, да и сам Дазай о ней ни сном, ни духом, но красиво, подарок, дорогой сердцу. Чуя напротив щелкает зажигалкой, чуть высовываясь в окно, части тела закрыты тканью, видно лишь запястья и пальцы, Осаму не сдерживает разочарованного вздоха. — А ты пробовал какие-нибудь мази, а, Чуя? Чешется просто кошмарно. — Чешется? — Накахара склоняет голову и хмурит брови. — Ничего такого не знаю и не пробовал. Несостыковка. Дазай не пришёл бы, не будь он убежден в своей догадке, но симптоматика не совпадает. В голове почему-то рассуждает Фёдор, и почему-то на русском. Осаму ни слова не понимает, и от этого легче не становится, он открывает рот, в попытках задать вопрос, но Чуя его останавливает. Копошится под одеялом, словно чешет кожу, тоже на руке, только плечо, и отрицательно качает головой. — Может, ты ошибся. — В таком ошибки быть не может. Если только не существует идентичный человек как ты, проживший такую же жизнь. — Перстень стучит по столу, когда Осаму слышит: «Всё-то ты знаешь». Ему не нравится быть здесь разумом. Наверное, и Чуя не в восторге: лицо заспанное, волосы помятые и даже след от подушки, но он всегда утыкается в неё лицом, когда не может долго уснуть. — Давай сразу к делу. — Дазай закатывает рукав рубашки, тихо шикая про себя и ругаясь, зуд никак не сходит, а кожа стала слишком чувствительной. — Я когда-либо ошибался? Сначала чужие губы сжимаются в тонкую, бледную полоску, меж бровей — морщина, Накахара моргает и опять ёрзает под одеялом, останавливает себя, дабы не протянуть руку к чужой коже. А после фыркает и зыркает так, словно сейчас ударит. — Это точно со мной связано? Не вижу ничего общего. — Я никогда не забуду твой вечный ярко-красный макияж той осенью, не стоит недооценивать, я даже помню, где лежит альбом с фотографией в твоём шкафу. Слышится тихое мычание, и собеседник позволяет себе кивнуть, склоняя корпус ближе, прямо к протянутой руке. Чуя выбирается из-за стола и роется в ящике, кидая на стол мазь от раздражения и аллергии, видимо. Сам руку не достает, отпивает чай и ждёт пока Дазай смажет кожу. На лице — ни эмоции, в глазах одно лишь недовольство. Всё было менее запутаннее. — Ты не пользуешься мазью. — кивок в ответ. — Неужели один я страдалец несчастный? — Не бери на себя так много. — Нужно что-то делать. — Дазай дует на руку, от этого только хуже, честное слово, не метка родственной души, а вторичный сифилис. — Как минимум меня напрягает существовать с ощущением, что тебя нужно беречь от опасности, хотя твой максимум — бутылки вина на голову в подсобке свалятся. Чуя ворчит, привычно ему раздраженно посмеивается и смотрит прямо в глаза. — Я с этим лет с пятнадцати живу и ничего. Не смотри на меня так, мне хочется тебе врезать. — Так вот почему оно не чешется. Чуя, хочешь сказать оно у тебя добрых восемь лет, и ты молчал? А чего мы сейчас активизировались? За окном гудит сирена, кричат мужчины и слышен звон бутылок. Накахара живет в приличном районе, просто баров много рядом. В помещении больше не так тепло, как было, дело, очевидно, не в сигаретном дыме. — Да кто знал, что это ты! У меня всё не так прозрачно. Может я и догадывался, особенно, ну, когда ты в пятнадцать- — Да, пятнадцать лет, какие прекрасные годы жизни! Они замолкают одновременно, Дазай с улыбкой на лице, Чуя хмурясь. О юношестве говорить, именно сейчас, не очень хочется. Был у Осаму период: гормоны, шутки, флирт, новый опыт. Он тактильным и не был особо, просто по молодости тянешься к комфорту, особенно, когда хочешь попробовать что-то новое. Сейчас мозаика складывается. Понятно почему жаркими летними вечерами или холодной осенью тянуло не куда попало, а именно туда, именно к Накахаре. Даже смешно. Тогда, как пишут в книгах, было и душой, и телом, а на их сегодняшний вечер теперь только лишь какими-то отмершими клетками в организме. — Я спрашивал кучу людей, представляешь? Непонятно как эта антинаучная чушь проходит и проходит ли! Меня хотели тряпками гнать, Чуя, мол кто в здравом уме от подарка судьбы отказывается. Чуя поморщится в ответ: да уж, полнейшие идиоты. Но чтобы гнать тебя, Дазай, за дверь причин особо не нужно, тут не перегибай. В помещении лучше не становилось. На столе появилась бордовая бутылка, вино, разлитое по чайным кружкам и орехи для вида. Накахара скинул одеяло, укладывая то себе на колени, то куда-то вниз. Большая спальная футболка, с парой дырок, потертая и выцветшая, всё также сползающая с плеч, как и года три назад, когда они вместе нашли её на уличной ярмарке. Рукава болтаются, но всё также ничего не открывают взору. — Поделись, взаправду любишь меня? Сквозняк гуляет сквозь открытое окно. — Покажи мне. Ткань задирается куда-то выше, созвездия веснушек пляшут по коже, Осаму осознает, что видит их впервые здесь. А ещё еле-еле заметная, выделяющаяся белая линия вокруг всего плеча. Почти прозрачная, напоминающая плотный, но явно не осязаемый, эластичный бинт. Пальцы цепкие, холодные, тянутся ближе, неприметно сжимая руку, можно подумать, что внутри всё не трясется само по себе. Со стороны слышится шипение. — Не делай то, чего я себе не позволяю. Дазай подушечками пальцев гладит кожу вокруг, но ближе не двигается. — Несильно я тут наследил. Будто бы белой кистью, по бежевому холсту тянулись линии, тонкие, кажется, проведи рукой, так и сотрётся. Напоследок сжимая руку неосознанно, Осаму задумывается: у Фёдора в том месте шрам от кухонного ножа. Он не смотрит в глаза напротив, разваливается на стуле, крутя зажигалку меж пальцев и что-то насвистывая. Парни просидели около часа или более в тишине, иногда озвучивая случайные мысли из головы. Чуе нравились облака, а Осаму до безумия бесил кафель. Говорить и решать нечего, словно заложники ситуации, скребли ногтями стол, а Дазай изредка чесался и привлекал ненужное внимание. Поговорить, пусть и так, стоило. Чужой взгляд на след на теле вызывал спокойствие внутреннее и страдания для рассудка. Больны и не влюблены. Накахара где-то слышал или же вычитал, что физический контакт помогает, изречения не было, они никогда не пожимали руки друг другу на прощание, а сейчас и вовсе, старались держаться на расстоянии. Покидая чужую квартиру, Дазай пожелал им никогда больше не свидеться и похлопал Чую по плечу рожком для обуви, выбегая в подъезд, наконец переставая ощущать спазмы в легких. Оба были, что говорится, людьми дела. Безысходность — худший враг, и они её терпеть не могли. Решать ситуацию, воздействовать, оперировать — как угодно лучше, чем пассивность. Стремились к одному, строили по-разному. Чуя брал прямо как есть, шёл напролом и бил в лоб, не всегда даже кулаком. Осаму предпочитал подкрадываться сзади и мучить руками, пока не добьётся своего. На пути к пристрастию к удушению в его жизни фигурировал лишь Достоевский. Привил любовь к асфиксии и вызывал смешанные чувства. От этого видимо становилось настолько стыдно, что было даже всё равно. Дазай путешествовал от одного острова к другому, избегая нарочно свой собственный. Не вспомнит, когда последний раз заглядывал домой, как минимум трезвый, точно знает, что больше месяца не светился в квартирке на пятом этаже. Переулок здесь всегда встречает шумом работающих кондиционеров, пробегающих котов и странных шорохов из мусорок. Солнце садилось за спиной стоило дёрнуть подъездную дверь, а внутри встречали выбегающие соседи. Как свои, родные. Связка ключей падает прямо перед дверью, чуть ли не знак свыше, ими он сыт по горло. Осаму для проверки сначала скребётся, постукивает, прислушивается. Никто точно не выйдет, а если хозяин квартиры поймает его прижавшимся ухом к двери, не упустит возможности упрекнуть. Он, к сведению, дал ему вторые ключи, кричать не будет, но любезно заберёт назад. Хотя понятно, что нет. Сам терпеть не может ходить по коридору, где вечный сквозняк, а ещё Дазаю думается, он смущается встречать его на пороге. Что, очевидно, неправда, но самолюбие тешит. Такие вот противоречия и всего-то за шесть месяцев и уже десять дней. Внутри темнота, горит монитор за закрытой дверью, Осаму стягивает плащ и проскальзывает сквозь неё, пытается издавать минимум шума. Встаёт за спиной, разводит руки и ждёт, когда на него поднимут взгляд. Достоевский всегда клацает по клавиатуре будто бы та совсем не реагирует на касания и нужно вдалбливать буквы прямо внутрь. Звук не прекращается даже, когда он мимолётно поворачивает голову и пытается оценить обстановку сзади. — Почему на сообщения не отвечаем? — руки затекли, Осаму не выдерживает первым, крадётся ближе и останавливается сбоку, присел бы на заставленный стол, только тот, кажется, в чём-то липком. — А что мне нужно на это ответить? Фёдор поднимает к чужому лицу кнопочный телефон, где красуется «ВСТРЕЧАЙТЕ ЛЮДИ, ОТКРЫВАЙТЕ ДВЕРИ И НЕ ЗАБУДЬТЕ ВОДКУ». Этот телефон подарил ему Дазай. Потому что жизненно необходимо звонить часа так в три ночи или писать смс-ки, а Достоевский признает только свой кряхтящий ноутбук. — Можно было и встретить, и обнять в знак приветствия. На него косятся, а потом и вовсе отворачиваются, мол, не звали, вот и не встречаем. Дазай фыркает показательно, впервые такое, какая наглость, плюхается на диван рядом и глазеет на шторы. Даже драматично на закат не взглянуть в этом логове. У Фёдора красивый профиль, в этом синем цвете экранов, с излишней сутулостью, заправленные за уши пряди открывают взор на линию челюсти и едва заметно бегающие по экрану глаза. Он так редко хмурит брови. Апогей эволюции — променять горящий взгляд и предзнаменование судьбы, на безликий почти что профиль, безразличие и отсутствие. Всё это крадётся по венам, забегает в сердце, выедает мозг. Все болезни разом усилились, и одиночество переносить становится невыносимо. Дазай ударяет себя по коленям, рассказывает какую-то шутку и осуждает воняющие самодельные пепельницы. Ему не нужно чтобы на него смотрели эти глаза, дабы знать, что видят они только его. — Что расскажешь интересного про метки родственных душ? Достоевский необщительный, закрытый, с непонятным прошлым, а ещё старше Дазая этак лет на пять, если не больше. Обычно они не говорят о том, в чём оба не согласны или сходятся настолько, что и обсуждать нечего. Споры и разногласия ближе к сердцу. Осаму был уверен, что его занимательный друг в такое не верит или полностью игнорирует. Мысль о том, что Фёдор от него когда-нибудь уйдёт к родственной душе была смешной, не то, чтобы Достоевский ему принадлежал. Просто всё не вязалось, а вариант, где оба связаны судьбой был выкинут в дальний угол к пепельницам Достоевского. Они творили глупости вместе, но наивными не были. — Это ты про Божий дар для человечества? — Прошу тебя, избавь меня от этого… — Дазай пинает ножку стула, а потом резко меняется в лице, уже цепляясь за спинку пальцами. — Стой-стой, не избавляй. Тогда это определённо объясняет всю антинаучность и бредовость! Всё завязано на Боге. — Бредом ты называешь следы на своей руке? Это — творение, Осаму. — Как грубо ты отзываешься о моих шрамах, Фёдор. Они знают, кажется, каждый миллиметр друг друга, с новым днём изучая и уголки разума. Только вот полгода никто рядом с Достоевским голым не светился, что уж там, Дазай даже умудрился подрочить ему, будучи в своём плаще. Не то чтобы Фёдора заботило в чём он был, он даже не обращал тогда внимания, что привычно Осаму закатывал рукава так показушно, будто пытается заняться тяжелым трудом. Метку Достоевский не видел, зрение у него было и так плохое, куда ему через одежду видеть. Но всё равно знал, раздражал до жути. — Значит стоит всегда следовать мнимому зову и сливаться с тем, кто был выбран судьбой, так ты считаешь? — Как завуалированно ты всё это объясняешь, я не высказал ни слова. — Однако на все воля Божия? — Люди никогда не следуют правилам. Дазай крутанул чужой стул, теперь Достоевский сидит к нему лицом и сутулится ещё больше. Его попытались захватить в ловушку, поймать в крысоловку и спрятать. Должен же он как-то пойти на контакт. Прохладные пальцы пару раз стучат по лбу, и Осаму хмурится, тот делал это так, словно заменял поцелуи, взъерошивая чёлку и открывая лицо полностью. По какой-то причине Фёдор был тактильный по-своему. Его не раз можно поймать вцепившимся в плечо или же облокотившимся на спину, он чувствует комфорт и расслабляет не только мышцы, но и кости, превращается в желе. — Перед тобой самый главный грешник. — Дазай фыркает и натягивает ухмылку. — О, ты ведь всегда был первым в списке. — Знаешь, что это не ты? — Даже не надеюсь. Достоевский смотрит вниз, на предплечье, склоняет голову, закрывая волосами лицо, не моргает и о думает о своём или просто разглядывает. Рубашка слегка покрылась пятнами от мази, кажется, местами прилипла к коже. Монитор ноутбука предательски гаснет, и Осаму тянется к чужой ладони, переплетает пальцы, пытается усадить на себя или хотя бы на диван. В темноте этой квартиры они редко разговаривают, за ненадобностью, отдыхают, если так можно выразиться. Неаккуратно усаживаются вместе на диван, пытаясь с него не упасть, Дазай дышит как-то часто, а Фёдор шмыгает и сопит. Один пытается неосознанно сравнить ощущения от касаний, а второй, кажется, дремлет. — Не понимаю всё-таки, как же может быть такое и от Бога. По секрету расскажу, — Осаму продолжает нашёптывать, поглаживая пальцами худощавое плечо. — мужеложство ведь не приветствуется. — На самом деле, заглядывая глубже и копая первоисточники, можно очень просто прийти к выводу, что всё было перевёрнуто и на деле Божия воля… Дазай цокает, шипит, перебивает как может, всё, лишь бы закончить никому ненужный сейчас диалог. Упирается лбом в чужое плечо, обнимает крепко, настолько сильно прижимает, давя «больной» рукой на спину, что Достоевский сравнивает это с удушьем. Он раскачивает их как в колыбели, Фёдору приходится упереться ногами, лишь бы оба не упали на пол. Лицо у Дазая нечитаемое, руки устают от постоянного поглаживания чужого тела, но тот словно и не ощущает этого, переключается на другую боль. Раздумывает, прикусывает щеки изнутри, лезет целовать холодную кожу щёк и зарывается носом в волосы. Достоевский будто бы и не живёт в его руках, неизвестно зачем он тут нужен. Причастность выдаёт зажмуренный глаз и вцепившиеся в спину пальцы, Осаму пытается вывернуться, подставить предплечье под касания, но ничего не выходит, он ругается себе под нос. Фёдор ждёт пока он успокоится, сядет удобнее, притянет ещё ближе, перестанет дышать в лицо и прикроет глаза. Штора качается от ветра, и кожа покрывается мурашками, здесь ни пледа, ни подушек, они вдвоём на жестком диване, шепчут изредка что-то несуразное, даже не слушают друг друга. — Ты куда собрался? Достоевский чувствует хватку на плече, при попытке встать босыми ногами на пол, склоняет голову и дёргает ещё раз. — Спать собираюсь, не уверен, что ты позволишь мне в спокойствии заниматься делами дальше. — Давай спать тут. — Тут? Размер дивана не позволяет даже одному Дазаю с комфортом уместиться там, ноги свисают с подлокотника, а рука то и дело падает вниз. Даже когда у Фёдора гость, там никто не спит. — Не оставишь же ты меня одного, неприлично. Вдруг я украду что-нибудь? — Можешь забрать телефон, я перенесу потерю. На том приборе в кнопочками завуалированное признание в любви, а ещё партия в шахматы, Осаму делает вид, что не задет до глубины души, вскакивает в темноте с дивана и направляется прямо к двери, умудряясь ничего не задеть и не тронуть. Он чувствует спокойный взгляд за спиной, чешет по привычке уже руку и поворачивает голову. Фёдор светится от фонарей на улице, мигающими за шторами. — Пойду спать в твоей кровати. Будь добр, не соизволь оставить меня в одиночестве. Делить свои сны с кем-то. Значимость растёт только от собственного отношения, Чуя думает об этом всё то время, что ворочается в кровати, а потом утром плетётся на работу. Пять утра никогда не были столь приятными, как сейчас, вне собственной квартиры, где недавно произошёл обвал чувств и эмоций. Это было личное. — Чуя-сан, Вы верите в судьбу? Накахара верит в то, что его стошнит. Рюноске возится на складе, вытирает руки полотенцем и косится на «начальника». Он помогает ему вне учёбы, разговаривает редко, но с ним интересно, осталось научить задавать более подходящие вопросы. — Если тебя собьёт машина — это не судьба, а оплошность водителя или твоя неосмотрительность. — Чуя проходит мимо и строго оценивает подписанные коробки. — Кстати, если ошибся, то тоже не подарочек судьбы. — Я не об этом. — Акутагава в шестой раз перепроверяет проделанную работу и хмурится недовольно. — Но Вы, наверное, правы. Этот юноша, словно посыльный, грозит Чуе, что тот не сбежит от всего, вынуждает идти напролом. — Уже нашёл свою родственную душу? — И Вы туда же? С Тигром общались? — Рюноске фыркает язвительно в сторону, самому себе, не рассчитывая на продолжение диалога. В отличие от недоумевавшего от ситуации Чуи. — А ты разве не об этом спрашивал? — Он совсем его не понимает иногда. — И подожди, с Тигром? Ты про пацанёнка этого? Накаджима Ацуши? — Вы знакомы? Значит общались всё-таки? Накахара тушуется на секунду, прослеживает недовольный взгляд и хмурит в ответ брови, вздыхая, манит рукой за собой и выходит на задний двор подышать свежим воздухом. — Знакомы, это разве проблема? Может, общим делом занимаемся. Акутагава не выглядит впечатлённым, рассветное солнце чуть мешает взору, а Чуя некрасиво врёт. Ацуши работает в художественном магазине, как бы Накахара не был близко к искусству, винное дело не особо вяжется с красками и холстами. — Он, видимо, твой презент? — На него смотрят непонимающе. — Ну, судьба твоя, о чём ты там говорил. — Его никто не спрашивал. — Замечательный ответ. — Он просто так начал рассказывать об этом, сказал, что поделился впечатлениями. Будто я от него рецензию требовал. Накахара двигается на пару шагов влево от Рюноске, чиркает зажигалкой, пытается оградить от табачного дыма. Тот кашляет целыми днями, благо не распугивает клиентов, поэтому пассивного курения ему точно не нужно. Что важно, так это то, что, кажется, они собираются говорить о чужих чувствах. У Чуи всё внутри ещё разок другой переворачивается. Он подбадривающе улыбается, встаёт в уверенную позу и вздёргивает подбородком, спрашивает прямо: «Влюблён?». Сигарета тлеет в конец, пока Акутагава раздумывает над вопросом. Земля не прогрелась, пальцы рук холодные, а Чуи ещё и пахнут неприятно, он еле заметно вытягивает руку, пытается глазами заглянуть под рубашку. — Я не знаю. — Честность выбивает из мыслей. — Он меня раздражает, но было бы приятно, если он улыбнется мне после того, как мы подерёмся. — Акутагава, напомни, сколько тебе лет? Из Накахары так себе учитель, а ребёнка на два года младше он не мечтал заводить. Ему импонируют собаки, на крайний случай — кошки. Это за редким исключением. А высокие парни, с ярко выраженной пассивной агрессией, только изредка, чисто из уважения. Он бы хотел объяснить, как всё работает и что там придумала себе сама Вселенная. Самому себе в первую очередь. Он может только наставническим тоном, после выпитого вина, рассказывать про что-то несуразное, что, итак, все понимают. Кроме Акутагавы, у юноши всегда были с этим проблемы. Поэтому он, наверняка, и выпивал с Чуей. То есть, сидел рядом и смотрел, как Накахара напивается. Родственные души существуют, только они — полная херня. Чуя так и говорит, поджигает ещё одну, третью, сигарету, поглядывает на часы и на солнце. Выслушивает долгое молчание и короткие вопросы «А как всё-таки быть? И нужно ли?». — Главное не верь сердцу, есть ли разница, что нам там сверху подсунули, верно? Любовь она ведь тут… Ай, бля… — Чуя стучит рукой по макушке, случайно сбрасывая пепел себе на плечо. — Головой лучше думать короче, желательно трезвой.