Мой кислый мальчик приносит лишь боль.

Разумовский делал больно. Но каждый раз Игорь возвращался обратно. Понимание, что все это лишь глупая ошибка, было всегда. Всегда, с самой первой секунды. А Игорь игнорировал. Думал, что что-то правда может получится. Что у него есть шанс, что у них есть шанс. Наивный. Серёжа казался тем самым человеком, который не бросит никогда и не сделает больно, поддержит и окружит заботой. По крайней мере, так Игорь представлял его самому себе, смотря через розовые очечи. Разумовский давал все, чего так не хватало задроченному жизнью и работой менту — внимание и ощущение нужности. И, пусть головой он четко осознавал, что вся теплота и забота Разума временна, истерзанная душенька майора, прошедшая через смерть отца, одиночество и множество другого дерьма, рада была наконец почувствовать себя любимой. А потому слепо тянулась к Серёже. Игорь влюблялся. Как бы не сопротивлялся. С каждым днём все сильнее, а Разумовскому, кажется, это было не нужно. Гром отдавал всего себя по ночам, изнывал от желания быть рядом, беспокойно спал, и отчаянно нуждался в близости. Кто бы мог подумать, что за непробиваемостью вечно хмурого и серьёзного мента скрывается парень, которому просто хочется тепла и ласки. Никто. Даже сам Игорь. С Серёжей было спокойно, по крайней мере первое время. Грому нравилось гулять с ним по Питеру, приходить в башню или тихо шушукаться у него на работе около кофе-машины. Пусть он и понимал, что между ним и Разумовским нет ничего, кроме ебли. Вся любовь и искренность исходила от самого майора. Игорь изучал. Изучал жесты Разумовского, его взгляды, от насмешливых до горящих диким желанием, что он любит, а что нет. Он любовался огненными волосами, голубыми глазами и мимолетными улыбками. И считал его идеальным. Чуть ли не самым идеальным человеком на земле: добрым, искренним и заботливым, светлым. Вот только Игорю этого света, видимо, достаться не должно было. Он заставлял бедную душеньку Игоря трепетать в груди, вызывая чувства, которые майору были чужды. Которых он раньше стеснялся, и которые никогда бы не показал другим людям, даже самым близким. А Серёже показал. Рядом с ним хотелось показывать себя настоящего: свои переживания, мысли, свои идеи и свои чувства. Хотелось, чтобы он читал тебя, как открытую книгу, знал все твои слабости, знал каждую клеточку тебя. Разумовскому хотелось отдать сердце. Он любил, по-настоящему — по крайней мере, думал так. И не замечал, что так, как у них, быть не должно. Что так, как у них — ненормально. И из-за этого все полетело к хуям. Рано или поздно, Игорь, рано или поздно. Они писали друг другу до отвратительного редко, ограничиваясь сухим «Я на работе. Занят», «У меня совещание» или «Заеду вечером». Разумовский приходил потрахаться. Игорь — давал ему то, что нужно: позволял вдалбливать себя в кровать, оставлять на теле многочисленные засосы и укусы и выгибался навстречу горячим ладоням. Разум ревновал его, поспешно затаскивал в архив, стуча хлипкой дверью. Сверкал злыми голубыми глазами, сжимал пальцы на чужих бёдрах и кусал за шею, мимо ушей пропуская игорево «Хватит, Серый, че творишь», и игнорируя руки, пытающиеся отодвинуть от себя. А все почему? Потому что рыжему не понравился взгляд игорева стажера. Игорь чувствовал жгучие следы зубов и отчетливо представлял синяки, которые образуются на теле после цепких пальцев рыжего. — Мой, мой, мой, — Серёжа чуть ли не рычал, целуя за ухом и пахом вжимаясь. — Никто, сука, не тронет, ты понял меня? Игорь кивал, хрипло говорил сбитое «да». Было бы к кому ревновать. К Дубину! Я вас умоляю, Димка ему в младшие братья годится. Серёжа успокаивался, зализывал покрасневшие укусы и поглаживал напряженные ноги кончиками пальцев. — Прости, родной, — Разумовский переходил на шёпот, сменяя гнев на милость. Но поднимал глаза, в которых не было ни намёка на нежность. — Ты понял меня, Игорь. Такой хуйни больше быть не должно. Сергей заставлял подчиняться, чувствовать себя провинившейся школьницей, и от тридцати-трёх летнего, грубого и крепкого мужика не оставалось ни-че-го. Он игнорировал, когда ему что-то не нравилось, не отвечал на сообщения и звонки. Заставлял чувствовать себя виноватым, давил на совесть и не успокаивался, пока не получит извинений, будто так и должно было быть. Частые до ужаса ссоры перерастали в драки, драки — в животный секс, а потом они сидели вместе на старенькой кухне за столом, деля на двоих одну аптечку и крепкую сигарету, оказавшуюся последней в пачке. Серому хотелось выстрелить в голову или прибить арматурой где-нибудь в подворотне. Но он знал, что будет безумно скучать. Разумовские качели выматывали, Игоревы — ничуть не уступали. Моменты теплоты и спокойствия резко сменялись несколько дневным игнором, холодом и грубостью. Они успокаивались на некоторое время, создавая иллюзию гармонии и того, что все хорошо, но скоро их снова начинало штормить из угла в угол из-за нелепой ревности со стороны кого-то из них, очередных манипуляций и указывания друг другу на их проебы. Больно было не только из-за такого отношения к себе важного, как казалось, для тебя человека. Но и из-за того, что отвечаешь тем же. Они не любили, вовсе нет. По крайней мере, не любил Серый. Но Игорю настопиздело одиночество, ему Разум нравился, а самому Разумовскому просто нужен был кто-то под боком. Отвратительное настроение накатывало с головой, липкая, мерзкая боль скреблась на сердце, выбивала из головы все мысли, кроме одной — «Это пиздец». С каждым днём все больше понимал, что их отношения, как минимум, самый большой проеб этой планеты, и что Серый ему противен. И ровно так же понимал, что ему необходимо быть рядом с рыжим. Хотелось уйти, чтобы никогда больше его не видеть, чтобы убрать его из своей жизни и никогда больше не вспоминать, но мысль, что его не будет рядом, давала жгучую пощечину. А от этого становилось ещё хуже, ещё больнее и противнее от самого себя. Но надежда была всегда. Надежда, что, может, все ещё впереди? Может, они вместе пройдут через это, изменятся, и будут по-настоящему счастливы? Просто нужно время, верно? А может, это и не любовь вовсе. Лишь зависимость. Привязанность. Прямо как у дворового пса, который цепляется и слепо следует за тем, кто проявил жалкую каплю внимания. Да, это больше похоже на правду. Игорь прятался за толстыми папками с бумагами, засиживаясь на работе до ночи, постоянно торчал на вызовах, на допросах и на квартире у Прокопыча, без энтузиазма дожидаясь сухих сообщений от Сергея. Разумовский — зависал на мероприятиях, презентациях и об Игоре мало вспоминал. Гром делал все, лишь бы не срываться к рыжему черту — разбирал архив от и до несколько раз, взваливал на себя дохуя работы, телефон отключал. Он делал все, буквально все, до чего мог додуматься. А лисяра все равно приходил. Стоял под дверью и чуть ли не мурлыча говорил, как соскучился. И Игорь, в конечном итоге, открывал. Игорь, в итоге, всегда возвращался, как бы паршиво ни было, как бы он ни пытался забить голову работой — мысли всегда весело топали к Серёже, и это доводило до истерик, до бессонниц и срывов на вызовах, когда он лица всех задержанных с божьей помощью не размазывал о бордюры. И, в конце концов, возвращался, потому что необходимость быть рядом давила, приковывала к земле и не давала сделать ни вздоха. По-другому то и никак. Противиться ему он был не в силах. Противиться человеку, в котором растворяешься с каждой секундой все больше, сил не хватит никому. Наверное, им без раздумий влепили бы звание «худшая пара года», если их вообще можно назвать парой. Дуэт из двух сломанных изнутри и заебанных придурков, не более. Но эти отношения — единственное, за что они могли держаться, за что они отчаянно цеплялись, словно за спасательный круг, пусть и с каждой секундой все быстрее погружались на дно. Казалось бы, в Питере людей дохуя и больше, выбирай кого хочешь и живи счастливо. А эти зацепились друг за друга, словно клопы, и с каждой секундой все глубже погружались в болото. Разбитые, отыгрывающиеся друг на друге за все то дерьмо, что им пришлось пережить. — Серый, я хочу, чтобы мы были вместе, — Игорь почти невесомо касался рыжих прядей кончиками пальцев, игнорируя жгучую боль в брови. — Только мы. Вдвоём. Он правда завораживал. Притягивал взгляд к себе, не давая отвлечься. Он был Богом. Богом в малюсеньком мире майора, где был только он один, где было все, что он любит. Он был всем: братом, лучшим другом, любовником и врагом. И это изначально было одним из звоночков полного пиздеца. Они часто лежали на полу после очередной драки. Просто напросто лежали, щурясь от лунного света. И такие моменты казались Игорю самыми счастливыми. И тогда Игорю казалось, что, может, он и правда любит. — И никого больше… Серый лишь усмехался, сверкал хитрющими глазами, но ничего не говорил. Никогда ничего говорил. Хотя, если и сказал бы, то это было бы что-то вроде: «Все хотят, Горя». Он лишь уходил, оставляя Игоря одного на холодном полу, наедине с душащими слезами. Каждый раз Игорь думал, что с Серёжей хорошо. И в следующее же мгновение разбивался о скалы. А потом Игорь пришёл в башню. Кажется, совсем не вовремя. Потому что застать Разумовского в одной кровати с длинноногой девушкой он явно не планировал. До этого момента Игорь даже и представить не мог, что чувствует человек, у которого в жизни все стало еще хуже, чем было. А теперь ему даже представлять и не надо было, хотя, казалось, что хуже уже и некуда, все и так в пизду летит в геометрической прогрессии. Но нет, оказалось, что все, через что уже прошли, было только началом. Началом конца игоревой психики. Они изменяли, Грому это было более, чем известно. Он точно знал, что Разумовский им одним не ограничивался, это было не очевидно, наверное, только человеку, умном особо не отличающемуся. Игорь и сам не против был девушек, чуть ли не висевших на нем, и очень даже позволял кидать на себя возбужденные взгляды крепким, высоким красавцам, которые в одно движение могли разложить его на столе. А потом они, как ни в чем не бывало, возвращались друг к другу. И, вроде бы, если они так поступают, то им должно быть все равно? Один хер — Разумовский ревновал почти до озверения, а Игорь чувствовал себя преданным. Но, как бы там ни было, внутри нещадно жгло, когда Игорь холодно смотрел на такого же поникшего Серёжу, стоя на тёмной кухне. Или Серёжа только делал вид, что ему не все равно? Было ли ему жаль? Вряд ли. Гром не думал ни секунды, в голове было пусто. Было только осознание, что это — шанс, чтобы разорвать к хуям то, что не доведёт никого из них ни до чего хорошего. Подобрать слова было трудно, но сказать их — труднее в тысячу раз. Он знал, что Разум вряд ли оставит его в покое. Будет зависать под окнами, приходить на работу, названивать и писать. Но зато он сам вздохнёт наконец полной грудью и откроет дверь в новый этап своей жизни. А этот оставит позади, там, где потеря отца, где трудное детство. Туда, откуда раньше, как казалось Игорю, он никогда не выберется. Он уходит, захлопнув за собой дверь и судорожно выдохнув, пытаясь сдержать слёзы. Уходит, зная, что этот уход был последним. Что это точка, которую он должен был поставить уже очень давно. Года через два Игорь будет греться под боком у человека, который полюбит его по-настоящему. А, может, сам будет согревать кого-нибудь своей любовью, и при встрече с Разумовским сделает вид, что видит его первый раз в жизни, но с ноющей тоской во взгляде будет смотреть на неизменно хитрые голубые глаза. Они не любили, и оба это понимали. Но как наркоманы тянулись друг к другу, не обращая внимания на других, где бы они ни были — цеплялись друг за друга в отчаянной хватке. Хотели завязать, вот только каждый раз возвращались к исходной точке. А теперь Разум — лишь тот, кого Игорь знал когда-то, и от кого будет зависим ближайшую вечность. Тот, кого он найдёт среди тысячной толпы. Но к кому больше никогда не вернётся, оставив его место в своём мире для кого-нибудь другого.