pretty when you cry

      хосок не мог вспомнить, когда он стал таким. они никогда не общались, лишь изредка пересекаясь взглядами во время пения. его тихо осуждали, смотрели напряженно, прожигая дыру.       полные губы шепчут: «выше».       хосок не может выше.       он вообще никак не может, если честно, но под давлением чужих карих глаз, он напрягается, потеет так, будто прямо сейчас бежит на марафоне, а не стоит с маленькой книжечкой в церкви.       берет выше. выходит отвратно. его бьют по руке три раза, небольшой «дирижерской» палочкой, в качестве наказания. хосоку больно, но он молчит, позже в своей кровати разглядывая красные полосы на нежной коже.       иногда их ставили в пару для проектов, в основном почему-то по литературе. групповой деятельностью это вряд ли можно было назвать, потому что они просто отдельно собирали информацию о каком-нибудь шекспире, по очереди рассказывая перед учителем и одноклассниками. хосоку было неловко стоять рядом с ним, главным красавчиком школы, великолепным высоченным хористом с ангельской внешностью.       это все, что он помнит.       спустя пару месяцев он уходит из хора, и больше не встречается с красивыми, но злыми глазами. они все еще пересекаются на уроках литературы, но хосок и не замечает, как видит его все реже и реже.       будни затягивают. доклад по английскому, гулянки с чимином, полуночные разговоры с тэхеном. они находят выход на крышу их католической школы, смотрят на звезды, еле-еле видные из-за облаков и едкого городского дыма, но им и этого хватает.       хосок исправно ходит на теологию. читает отрывки из библии наизусть, учится играть в шахматы, тайком танцует в общей гостиной, пока все играют в волейбол на улице. движения даются легко, он позволяет стенам закружится, а сладкому голосу из динамика телефона унести его тело и душу туда, где он еще ни разу не был. он не знает, что это грех, просто не хочет, чтобы его увидели. это кажется слишком личным.       на каникулы он уезжает к маме, готовит с ней черничный пирог, позволяет сквозь стиснутые зубы своей старшей сестре трепать его голову и целовать в макушку.       она соскучилась. он тоже.       хосок молится перед едой, когда встает утром и перед тем, как лечь спать. это скорее похоже на привычку, чем на искреннее желание, но он поймет это позже.       иногда чон плачет. сам не знает почему, но позволяет соленым ручейкам стекать по щекам и подбородку.       иногда он задает богу вопросы, но никогда не получает на них ответа.       первый появляется спустя четыре года, когда им всем стукает шестнадцать, и они вместе сидят в столовой. — не знаю, чувак, но она такая секси. — у тебя нет шансов, намджун. — да иди ты. вот увидишь, в следующий раз она даст мне номер. — она тебе ничего не даст, — уничижительным тоном ставит точку чимин и с грехом пополам запихивает в себя противную овсянку.       хосок утыкается взглядом в свою тарелку. ночью он шепчет в бездонный белый потолок. тот молчит.       второй вопрос зреет долго, и срывается с его губ еще год спустя, когда госпожа чхве ловит его за танцами.             смотрит ошеломленно, а потом благосклонно дарит ему шестнадцать ударов по рукам и ногам. — за что тебя так? — вопрошает тэхен, с ужасом разглядывая алые росчерки. — провинился. согрешил, — отвечает хосок. он держит слезы, приказывает себе подождать до вечера. — за танцы? — ага. — вот сука, — чимин зло пинает камешек, отправляя того в полет к дверям часовни.       хосок рад, что у него есть такие друзья.              ночью он поднимается, потому что больше не может терпеть. надевает убитые кроссовки, держащиеся только на добром слове, аккуратно спускается по витиеватой лестнице, стараясь не разбудить никого.       черный ход всегда открыт, но не все об этом знают.       хосок идет по влажной траве, наблюдает за полной луной и любуется темными макушками елей. в часовне пусто, свет просачивается через сине-красные витражи, растекается цветными лужами по холодному деревянному полу, задевает белокаменные стены и аккуратные спинки скамей.       хосок плачет навзрыд, пробегается пальцами по изможденным рукам, касается костлявых колен и задает еще один вопрос.       распятие христа в углублении в центре молчит. он шепчет в пустоту, раз за разом, и ее же получает в ответ. хосок захлебывается слезами, которые окрашиваются в цветные разводы.       пресвятая мария смотрит на него, склонив голову, и тоже плачет.              он возвращается под утро, опускает голову под ледяную воду, прислоняет холодные ладони к векам, и ломано улыбается.              иногда он вспоминает недовольные карие глаза и темные брови. особенно, когда его имя проскальзывает среди слухов. чем больше времени проходит, чем чаще оно раздается, шепотом, украдкой. все чаще к этим двум словам добавляются мерзкие эпитеты и существительные. — ты слышал? в проститутки заделался. зуб даю, он гей. — заткнись, малой. раз-два в клубе потанцевал и уже проститутка? — ты не понимаешь. не раз и не два. соен мне рассказала, что…              хосок перестает слушать. берет с полки «убить пересмешника» и мысленно выключает звук у окружающего мира.       хосок не помнит, когда он стал таким. заметил, только когда сплетни превратились в такой невыносимый гул, что он стал давить. — слышал, что сокджина отстранили от хора? — слышал, — кивает чон, бездумно перелистывая страницы. скоро начнется служба, снова заиграет орган и рты, которые его так бесили, наконец заткнутся.       чимин смотрит на него долго, пальцем поправляет мешающуюся челку. — как думаешь, его выгонят?       хосок закрывает книгу. — мне кажется он хочет, чтобы его выгнали, чимин-и.       тот в раздумье запрокидывает голову и позволяет солнечным лучам тепло коснуться кожи. — пойдешь с нами в бар? — неа. — ты никогда не соглашаешься, — тихо роняет пак, вновь переводя взгляд на друга. — почему? — глупый вопрос. — необязательно пить, хосок-и. можно просто потанцевать, развеяться. пообщаться с девушками. и не волнуйся, мы будем предельно аккуратны. — не хочу, — чимин ему грустно улыбается и треплет по голове. — хорошо. я не буду настаивать.              вечером тэхен, намджун и чимин сбегают в город, машут руками на прощание. хосок смеется, выглядывая из окна их общей спальни. молочный месяц расцветает на небе, чон находит одно видео на одном сайте и выдыхает, касаясь себя через ткань белья.       перед сном молится, и каждое слово жжет на языке. просит прощения у того, кто всегда молчит, и думает о бывшем хористе.       молится ли он также? просит ли прощения?              теперь сокджин подводит глаза черным карандашом. его заставляют смывать аккуратные линии, госпожа чхве трет его лицо мылом, чтобы сильнее щипало. теперь сокджин ходит с несколькими расстегнутыми пуговицами, не укладывает волосы, позволяя тем лежать хаотично. в его полных губах — сигарета, а вместо священных имен и песнопений с них слетает ядовитый дым.       под его кроватью не книги, а краденные бутылки вина из погреба. по ночам он сбегает, иногда один, но чаще в компании, разрешает противным рукам сжимать свои бедра, путается в мотельных простынях; фальшивые стоны отскакивают от стен с облезлыми обоями. он крадет мелкие купюры из набитых кошельков, чтобы купить еще одну дешевую пачку сигарет и закурить на парковке.       теперь сокджин тайком прокалывает уши, вставляет туда длинные сережки и отсасывает какому-то незнакомцу за остановкой.       его часто секут прилюдно, по двадцать пять раз на каждую руку и ногу. не все полосы успевают зажить, и на его теле остаются кровавые метки.              теперь его запирают в кладовке на сутки, оставив на тумбе библию и тарелку похлебки. бьют по лицу, если тот не выучил заданный священный текст.       сокджин никогда не плачет.              сокджин всегда улыбается и в ответ плюет в лицо, за что его вновь публично секут.              хосоку кажется, что тот уже ни о каком спасении и не мечтает.       иногда он ему завидует. иногда думает о его губах, о широких плечах и узкой талии. о том, сколько незнакомых мужчин чувствовали тепло его бедер и языка. о том, как тот всегда пахнет грейпфрутом и мятой, оставляя после себя шлейф, если пройдет мимо.              с ним запрещено здороваться и разговаривать, поэтому хосок просто смотрит.       теперь изредка вновь встречаясь взглядами. изредка, наверное, не очень правильное слово.       за каждым приемом пищи. в библиотеке. на площадке для баскетбола. на общих служениях. в коридорах.       на литературе. единственный предмет, на который сокджин внезапно стал ходить регулярно.              изредка они касаются тыльными сторонами ладоней, когда (по счастливой случайности) оказываются рядом друг с другом в церкви. ни один из них не убирает руку.              теперь чон думает о нем, когда тайком включает музыку в общей гостиной и танцует, впервые за много месяцев. босые ноги касаются мягкого ковра, и он кружится в импровизированном одиночном вальсе с невидимым партнером. оставляет входную дверь открытой нараспашку и ставит полную громкость. диваны и кресла смешиваются с изображениями христианских блаженных на стенах в одно сливочно-бордовое пятно.       его руки и ноги секут публично, по двадцать раз на каждую конечность.              хосок плачет в часовне, просит прощения, но через неделю опять включает на максимум альбом ланы дель рей и танцует плавно, прикрыв глаза. на пробу двигает бедрами, расправляет руки, подобно лебедю.       его секут еще раз. сильнее.       госпожа чхве читает нотацию про грех, про дьявольское искушение, и хосоку хочется смеяться, но вместо этого по щекам текут слезы.       ему больно.       карие глаза пробегаются по красным полосам, которые еще не успели зажить. на него смотрят многие, но почему-то чон чувствует только этот взгляд.              в очередную ночь хосок скрипит входной дверью от часовни и вместо привычного молчания слышит тихое пение. фигура в белой пижаме сидит у подножия распятия и напевает что-то отдаленно знакомое, похожее на печальную колыбельную.       чон идет осторожно, переступая через скрипучие половицы. голос эхом расплывается по помещению, забираясь выше по нотам, громче по звуку.              хосок едва слышно хлопает, когда пение затихает.       сокджин оборачивается. — вот, решил боженьке песенку спеть, — голос у сокджина неожиданно низкий, немного хриплый. — думаю, ему понравилось, — шепчет чон в ответ. — а тебе?       хосок делает паузу, смотрит на выглядывающие из-под рубашки ключицы. — мне тоже.              луна выглядывает из-за облаков и укладывает красно-синие тени на скамьи, касается бордовым цветом сокджиновых волос, проскальзывает синим по хлопковым рукавам.              — ты красивый, когда плачешь.              хосок удивленно хлопает ресницами и понимает, что влага уже спускается к подбородку. кажется, это становится рефлексом, каждый раз, когда его нога переступает порог часовни.       сокджин встает и подходит к нему. пальцами размазывает влагу по щекам.        — я взял с собой телефон. станцуешь со мной?              хосок кивает.       здесь не так много места, но им немного все равно. чон держит его за талию и ведет, один раз запинается, ловит чужую полуулыбку, но тут же выравнивает темп. сокджин крепко держится тонкими пальцами за его плечо, другой рукой аккуратно сжимая чужую ладонь.       музыка играет тихо, и ким начинает подпевать.              I’ll wait for you, baby, you don’t come through, baby       you never do, baby       that’s just what you do       because I’m pretty when I cry              хосоку кажется восхитительным, как витражные лунные пятна танцуют вместе с ними, касаясь кожи. их шаг постепенно замедляется, и они останавливаются у распятия. рука чона все еще сжимает мягкую ткань на талии. пальцы кима все еще держатся за плечо.              сокджин на вкус как карамель, которой украшают бесплатные воскресные пирожные. у сокджина теплые шершавые руки, и ловкие пальцы, забирающиеся под подол футболки.       хосок стискивает чужую тонкую шею. у него кружится голова. по щекам текут слезы, и он позволяет чужим губам собрать их, как землянику в июле.              хосок плачет, когда спустя месяц сокджина находят у распятия, за верх которого он зацепил веревку.