Сюжет этот очень закручен,
Я попаду в переплёт,
Но всё же когда нибудь выйду
И встану в коньках на лёд.
Вместо эпиграфа
***
Серж не фигурист, он прекрасно это знает. Но помечтать о невероятно завораживающем, красивом танце на льду и просто покататься, раз за разом туго затягивая шнурки коньков для фигурного катания, он любит. Жаль только, что не катается он ни с кем, кроме музыки из специального для таких вечеров, плейлиста и собственных фантазий. Однажды Серёжа вечером, почти ночью, когда никого нет, приходит на каток. Как обычно — тишина, спокойствие, скорость. И тут глаз выхватывает одинокий тёмный силуэт. «Не человек.» — отчётливо понимает Серёжа, — «Лебедь.» Силуэт вскидывает к небесам тонкие, длинные словно крылья, руки и н е т а н ц у е т. Он п л а ч е т. Он двигается так легко, привычно, красиво, но в то же время скованно, что история, которую рассказывает это фигурист, ясна почти без слов. Так Серж впервые увидел Никса. Силуэтом, изящным духом, почти призраком. И сначала, как к дикому зверю, к своему плачущему лебедю он подходить боялся. Просто смотрел из тени, любовался, ни разу за один такой вечер не пропустив ни мнговения и не расшнуровав коньки, которые всё же продолжал носить с собой. А потом, однажды, Никс оступился. Выполнял ли он аксель или тулуп, несведущий в спорте Серж не знал. Вот только Ники взмахнул нелепо в воздухе руками-крыльями, словно за воздух, как за опору ухватиться пытаясь, с какой-то детской обречённостью всхлипнул и… Упал. Упал на левое бедро, оглушительно завыв в хрупкой, как весенний лёд тишине, вдребезги её разбивая. Завыл от нечеловеческой боли и сжался весь в комочек, пытаясь её хоть немного унять. У Сержа в глазах, на сетчатке эта сцена, этот ужас отпечатался, когда сердце рванулось за ограду катка раньше тела. И ведь не разу не подскользнулся, когда бежал по испещрённому царапинами льду от остро заточенных лезвий, срочно скорую набирая. Вряд ли бы Николас оценил, если бы узнал тогда. Но вот в чём загвоздка — плевать ему было, лишь бы от боли, старой травмой утроенной не мучиться. И потому мужчина — лебедь чёрный, твердит про себя Серёжа — только глаза устало прикрывает и голову свою, с разметавшимися блестящими кудрями на колени Сергеевы бессильно откидывает. Давно сросшиеся кости не подвели — Романов выдыхает с облегчением, неосознанно всё крепче сжимая пальцы Апостола в своих, глядя в белый больничный потолок и слушая врача. Пятилетней давности ошибка, снова повторённая, к счастью, не стоит ему ноги. Но человек в белом халате, профессионал, нахмурившись, походя на того, пять лет назад его обезболом пичкающего прямо на льду, на соревнованиях, вновь хорошо забытый почти приказ повторяет: — Вам нельзя больше в спорт. Как бы ни хотелось — нельзя. Хоть ради здоровья своего, поймите: в третий раз нога у вас подобного «опыта», — медик не улыбается, — не переживёт. Совсем, — тяжело припечатывает он. И Романов наконец соглашается, обеспокоенный взгляд зелёных омутов ловя. Домой его отвозит Серж, осторожно, словно хрупкую хрустальную статую, внутри полую, поднимает на восьмой этаж на руках. Подумаешь — на лифте! Но ведь до утра остаётся, кошмары злые отгоняя, будя, когда совсем невтерпёж становится и с готовностью заваривающего литры чая подхватившему жар Николасу. А потом они в первый раз идут на каток вместе. Как обычно ночью, когда никого нет. И Романов больше не падал, потому что катались они теперь вдвоём, танцуя почти как на блестящем, аккуратно выложенном паркете в бальных залах императорских дворцов, поделив беспроводные наушники на двоих***
В Петербурге замерзло всё. Каналы, реки… Мостовые. Хорошо, что не мёрз горячий чай, который всегда подавали вовремя — к четырём часам, когда метели, даже самые сильные, пусть и ненадолго, но успокаивались. Сегодня к чаю вместо, обычных шоколадных пирожных, — при одном только упоминании сладкого десерта строгий и, наверное, всё-таки взрослый Николай Романов превращался в обычного сладкоежку Николеньку из детства, который быстро-быстро хватал пирожное, воровато оглядывался, а затем, убеждаясь в отсутствии рядом с собой кого бы то ни было, с наслаждением надкусывал сладость и, закрыв глаза, жевал любимое лакомство, изредка запивая его чаем. Иногда Серёжа заставал его за этим действием. Совершенно нечаянно, просто влетал в столовую раскрасневшийся с мороза, яркий, как снегирь и живой, смеющийся, только его. Тогда Николай ненадолго замирал, хитро улыбался и спрашивал, кивая на большую тарелку пирожных: — Будешь? Сергей отрицательно мотал головой и целовался с Николя, слизывая с его губ шоколадные крошки. Ники с трудом отогнал воспоминания, — принесли нежнейшие свежие эклеры, пышки и… письмо. Романов хотел фыркнуть недовольно, как рассерженый ёжик, ведь ясно же сказал, что с документами на сегодня покончено, но вдруг заметил герб на сургуче. — Вы свободны. Все, — заледеневшим вмиг, безапелляционным тоном прокатилось по столовой. Тихо хлопнула дверь. Николай резко, словно боясь передумать, сломал печать и из конверта выпали два тоненьких билета с запиской. Михайловский, каток, двое… Всё перемешалось в серых глазах в которых снова отразилась поднявшаяся за окном метель. Николенька раздумывает несколько секунд, а потом откладывает письмо и осторожно подхватывает горячую, всю в сладкой пудре, пышку. Серёжа с ним соглашается сразу. Чистит и точит коньки успокаивает вмиг взволновавшееся сердце, прикладывая к груди голову и застывает так, когда Романов обнимает его в ответ. — Апостол, мы опаздаем, — между делом тихонько и лениво замечает Ники. — Подождут, — мурчит, как сытый кот, Серж. Они смеются и катаются в своё удовольствие, пьют шампанское и танцуют. Заботливый Апостол греет его замёрзшие руки в своих, невероятным образом находя укромное местечко и льнет к нему, пытаясь в сердце, в душу и тело вплавиться… И мир в его распахнутых глазах на мелкие кусочки разлетается, когда Ники падает на лёд, беспомощно взмахнув руками-крыльями и ударяется левым бедром… В темноте перед своим лицом Николас всё же различает обеспокоенного Сержа, что-то ему тихо, как испуганной лошади, говорящего. — Кошмар? — без доли издёвки, подломившимся со сна голосом спрашивает он. Романов кивает, потому что на слова сил просто нет и откидывается на подушку, утягивая за собой Серёжу. Сон. Так это был просто сон… — Расскажешь? — уютно звучит под боком. — Да что там. Пустое. Сон тёплым одеялом накрывает обнявшихся мужчин и ни одному из них в эту ночь больше не снятся кошмары.***
— А в кирхе потом пойдём? — с какой-то детской наивной мечтательностью спрашивает Ники, когда они выходят с Манежной. — Конечно пойдём! Сейчас ещё не поздно, но мы успеем только на следующий концерт. Так… Где, ты говоришь, были лучшие во всём Питере пышки? Романов улыбается и ведёт его куда-то в сторону Адмиралтейства. Пышки там действительно отпад и кофе, несмотря на то, что он так не похож на домашний, тоже. Аккуратно, не уронив ни одной крупицы пудры, они съедают всё, берут дополнительные десять пышек с собой и смотрят на хлопья снега, укрывающего белым покровом всё. Щёки горят от мороза, как грудки снегирей и немножко ноют от поселившихся на лицах улыбок. Серёжа снова делится с ним наушником, когда они выходят с совершенно волшебной в это время Дворцовой, покупает два имбирных пряника, которые они с Ники тут же и съедают. Романов его любит. Николас улыбается, когда чувствует и слышит то же самое от Серёжи. В кирхе ближайшие билеты на органную музыку Баха, удивительно нежно разливающуюся под высокими сводами католического храма. — С Рождеством, — шепчет Серёжа, преподнося ему тёплые вязаные варежки с вышитыми на них серебряным и чёрным лебедями-коньками. Романов плачет, Романов смеётся и задыхается от нежности к этому невозможному человеку, крепко стискивая его в объятиях. Он надевает варежки сразу, наконец-то чувствуя, что пальцы согреваются, любуется ими и берёт Апостола ладони в свои. — Теперь я тебе руки греть буду — выдыхает он. — А я и не против.