Не верь, не бойся, не проси

Брок лежал на кровати в абсолютной тишине: крики из их камеры заставили всех в секторе с любопытством прислушаться. Лэсли — все так же с краю, только теперь Брок не жался трусливо к стене, прячась под одеялом, а вполне расслабленно лежал на спине, плечом ощущая чужое твердое плечо. Теперь ютился Лэсли, не он. — Мне жаль, что я сорвался, — не до конца уверенный, что именно имеет в виду, проговорил, наконец, Брок в темноту — пару минут назад погасили свет. На самом деле, ему хотелось сказать намного больше, например: «Мне жаль, что я сорвался; жаль, что опустился до того уровня, где насилие — это единственный выход. Наверное, я буду всегда помнить и сожалеть о случившемся». Но он долго молчал, обдумывая. Тогда, тихо и сипло заговорил сокамерник: — Тюрьма — страшное место, оно меняет людей, — голос у него почти полностью пропал. Как будто Брок не знал об этом. Почти за три месяца в этом треклятом месте он на собственной шкуре ощутил, насколько страшные вещи могут происходить в этих стенах: руки потряхивало до сих пор, а ладони еще помнили жар чужого тела. Лэсли поднялся, достал «Кэмел». В постели сразу стало просторнее, и Брок, удобно закинув руки за голову, стал молчаливо наблюдать за доведенными до автоматизма действиями соседа. Вот открыл пачку, той же рукой наполовину вытянул сигарету и ловко перехватил теми самыми разбитыми губами, которые Брок так остервенело целовал еще час назад. Вспыхнула зажигалка, Лэсли прикурил. Сделал первую затяжку и почти тут же сухо закашлялся, едва дым коснулся раздраженного удушением горла. Он все пытался и пытался закурить, но каждый раз заходился в судорожном кашле, пока спустя минуту Брок, наконец, не выдержал: — Блять, да брось уже эту чертову сигарету! Лэсли послушно потушил ее в пепельнице на столе, медленно вернулся на кровать. — Что случилось? — до сих пор раздраженный и нервный, спросил Брок. Даже в слабо освещенной дальним светом коридора камере он уловил на себе вопросительный взгляд сокамерника и разглядел глаза, кажущиеся из-за налившихся кровью белков совсем черными, словно у какого-нибудь ночного чудовища. — Сам не свой всю неделю, ходишь будто привидение увидел. Прошлый Ты ни за что не спустил бы мне с рук... — не смог договорить, но по короткой усмешке стало ясно, что его поняли без слов. Молчание в ответ длилось так долго, что Броку уже показалось: он выбил из Лэсли и слух. Но спустя почти целую вечность — не меньше пяти минут точно — сокамерник, наконец, прохрипел: — Меня выпускают. В голове Брока словно хлопнула петарда, маленькая, но до краев начиненная разрывным снарядом. Фитиль сгорел — все взорвалось. Лэсли собрался на волю, и совсем скоро его больше здесь не будет. Брок не понимал, что должен испытывать по этому поводу — в груди неприятно тянуло беспокойство. С одной стороны, он мог радоваться, ведь, когда сокамерник перестанет быть его сокамерником, он сможет без проблем обратиться к Диего. С другой же... Брок нахмурился вороху из собственных мыслей: что «с другой же»? Лэсли уйдет, забрав с собой все те устои, с которыми Брок успел хоть как-то свыкнуться за месяцы в тюрьме. Придется заново учиться выживать. Без Лэсли. — Ты не очень-то доволен, — кажется, это сказал сокамерник. Или сам Брок — никто из них двоих счастливым сейчас, почему-то, не выглядел. — Я должен быть здесь, — все-таки Брок. — Мне нельзя на волю. Он поймал на себе взгляд темных глаз и — готов поклясться собственной жизнью — увидел в них отчаяние. Лэсли не хотел наружу. Мысль о свободе вызывала в нем панику, если не ужас. Там, где правили не зэковские уставы и иерархия, не авторитет, давно им заработанный даже у надзирателей, не сила мускулов и насилие, а закон и устои нормы, Лэсли окажется никем, беспомощным и растерянным. Брок мог представить, что испытает тот, оказавшись на свободе: когда-то давно, в далеком детстве Брока, бабушка по отцовской линии завела себе собаку; джек-рассел оказался слишком активным для пожилого инвалида, и вскоре его закрыли в маленькой клетке метр на метр. Брок до сих пор помнил его жалобное поскуливание, когда, оказавшись взаперти, его не выпускали даже справлять нужду. Спустя пару лет бабушки не стало и родители Брока взяли оставленную собаку к себе, почти сразу избавившись от клетки, но животное больше не просилось наружу. Привычная всем свобода стала для него чужой, пугающей своей неизвестностью. За знакомой, родной сеткой было куда привычнее и комфортнее, пусть металлическая клетка все же являлась металлической клеткой. До Брока вдруг снизошло осознание: — Тебя выпустили из карцера, когда я только попал сюда... Когда это было? Три месяца назад? Но ведь УДО почти невозможен для «одиночек», — Лэсли замолк, но Брок понял все и без слов: для таких, как его сокамерник, не могли существовать хоть какие-нибудь «но». И для людей, которые стояли над Лэсли, — тоже. Если им понадобится, чтобы Лэсли вдруг вышел на волю, то он, конечно же, выйдет на волю: наймет лучших адвокатов, договорится с важными шишками, подкупит охранников, подделает тысячи тысяч документов и, в конце концов, просто выйдет из здания тюрьмы через главные двери. Потому что ему так приказали, не оставив права выбора. Словно уловив правильный ход мыслей Брока, Лэсли вдруг заговорил: — Ты, небось, думаешь, что я — самый ужасный человек на свете, что я тиран, контролирующий все вокруг, но есть люди гораздо страшнее меня, Барсук. Всегда найдется рыбешка покрупнее. — Как же ты оказался здесь, в таком случае? Еще и на целых двенадцать лет. В темноте раздалась усмешка. — Значит, наводил обо мне справки? Я чудом не убил тебя. Брок стушевался. Замолчал и сокамерник, а вскоре тишину камеры разбавило его тихое размеренное дыхание. *** На завтрак Брок отправился один — сокамерник ушел еще до его пробуждения. На полпути к столовой к нему присоединилось несколько людей Лэсли. Один из них молча кивнул в знак приветствия, на что в ответ Брок лишь нахмурился. В столовой было обыденно шумно и людно. Очередь тянулась до самого входа, что, конечно, не помешало всей свите встать почти в самое ее начало. За столами в самом дальнем от дверей углу шумели латиносы — Брок заметил их сразу, уже привычно обвел выискивающим взглядом каждого мексиканца. Он до сих пор не имел ни малейшего представления, как выглядит чертов Диего. Спросить у кого-то было всегда гиблым вариантом — Лэсли следил за каждым его шагом, практически никогда не выпуская из камеры одного. — Где он? — получив свои порции, они только разместились за столом, когда неожиданно близко раздался тихий голос. Брок едва не подскочил на месте. — Где Лэсли? — Питт. Брок молчал. Ему нельзя было разговаривать с Питтом. — Я видел, как он выходил из камеры и в каком состоянии был утром. В последний раз, когда Лэсли выглядел так же нехорошо, его упекли в одиночку, — шрамированный воровато огляделся. — В секторе только об этом и шепчутся, о затишье перед бурей. — А чего ты меня спрашиваешь? — с другой стороны, все контролирующего Лэсли здесь не было. — Он сам по себе, я его не контролирую. — Ты его сокамерник, вы вместе спите, — Брока передернуло от сказанных слов, являвшихся, по сути, простой констатацией факта. Питт не стремился задеть его или унизить — он лишь говорил, как есть. — Во всей Атилла нет человека, который мог бы оказаться настолько близко к Лэсли. Я же не видел его со вчерашнего дня, а сегодня он не пришел на работу, теперь пропускает завтрак, и черт знает, когда мы вообще сможем его увидеть. — Думаешь, он не хочет показываться побитым на публике? — спросил тихо Брок, время от времени украдкой бросая взгляды в сторону входа. Остальные за столом, казалось, не обращали на них с Питтом никакого внимания, что, впрочем, не давало повода сомневаться, что за их разговором не следят. — Никто не захотел бы. Тем более, когда ты контролируешь добрую часть сектора. — Думаю, его это мало волнует, раз он скоро выпускается, — Брок равнодушно пожал плечами. Где-то глубоко внутри него тихо плескалась зависть: это его должны были освободить, а не мудака вроде Лэсли. — Что? Лэсли выпускают? — Питт ошарашенно смотрел на него во все глаза. Брок мысленно выругался. Он думал, что Питт, правая рука Лэсли, знает. Кто, если не он, мог бы знать об этом? Паника вызвала ощущение непоправимого, разлившееся по всей грудной клетке. Ничего ведь не станет от того, что он выдал такую информацию? Рано или поздно заключенные бы все равно узнали об освобождении. Если не от него сейчас, то от какого-нибудь болтливого надзирателя завтра. Ведь так? Так?! Брок злился на самого себя за излишнюю болтливость — казалось, проведенные в этом ужасном месте месяцы и все те мучения, которые он пережил, прошли даром. Он был все таким же беспечным болтливым глупцом. Хотя какое ему было дело до Лэсли? Пусть хоть вся Атилла узнает, что скоро он свалит отсюда — Броку от этого не станет ни жарко, ни холодно. Может, прибавится забот у Лэсли, что, конечно же, сыграло бы Броку на руку: сокамернику станет не до него и Брок будет волен делать все, что захочет. Погруженный в мысли, он замолчал до самого окончания завтрака, намеренно оставляя расспросы Питта без ответа, а после поспешил вернуться в камеру. Ставшие уже почти родными стены немного, но сумели вернуть спокойствие, и, возможно, тревога отпустила бы его вовсе, если бы только не вернувшийся сокамерник. Брок переобулся у входа и прошел вглубь комнаты. Сосед, судя по влажным волосам, недавно вернувшийся из душа, стоял у шкафа, потому Брок, чтобы не упускать того из виду, медленно уселся за стол и теперь краем глаза наблюдал, как почти армейскими движениями Лэсли переодевается в сменную повседневную одежду. Выглядел он жутко: царапины от ногтей и яркие следы пальцев по всей шее, потемневшие синяки на скулах, под глазами, на нижней челюсти; петехии и налитые кровью глаза. Все это с ним сотворил Брок, а сам Лэсли ему это позволил. Брок смотрел уже не скрываясь и по-садистки наслаждался результатом собственной мимолетной слабости. Или силы. Брок уже не мог сказать точно. Вот сокамерник ищет в своих вещах сменную футболку, неспешно переодевается, курит между этим. Четко очерченные мышцы пресса в свете хорошо освещенной камеры выглядят мощно, если не красиво; словно обладатель их — не простой, смертный человек, а творение великого скульптура, безмерно влюбленного в свое творение. Большие руки жилистые и мускулистые, натягивают ткань одежды на тело, держат сигарету, небрежно причесывают пальцами влажные волосы. Брок смотрит на этого человека — нет, на машину, мощную и крепкую, и не может перестать смотреть. Прошлой ночью он почти убил его, сжимал горло так сильно, что чувствовал пульс в сонной артерии и был так близок, чтобы одним движением оборвать чужую жизнь. Лэсли, этот дикий, никому не подчиняющийся зверь, был в его власти. Сначала Брок испугался незнакомого чувства превосходства, ужаснулся собственной ярости и жестокости, таившейся на самом дне его души. Теперь же не мог насытиться. До зуда в самых кончиках пальцев ему хотелось сделать сокамернику больно, унизить и уничтожить. Вновь обхватить мертвой хваткой шею, душить и душить, вцепиться в волосы, с силой натянуть на кулак, впечатать в лицо пару кулаков, пока из носа не хлынет кровь, пока ею, кровью Лэсли, не окрасится все вокруг. Ты хотел бы именно этого? — Что случилось? — вдруг спросил Лэсли. Он неспешно уселся на второй стул напротив Брока и, перехватив пальцами сигарету, сделал последнюю затяжку, с наслаждением выдохнул отравляющий дым. Курил превозмогая боль и першение в горле, говорил так же — голос пропал почти полностью. Я сдал тебя. Я растрепал чертову Питту все. Этот старый ублюдок расспрашивал о тебе, хотел знать, что с тобой произошло и чьих рук было это дело. Где ты был? Какого черта ты не пришел? Отправил меня одного к своре гиен, и вот — я раскололся. — Где ты был? — задал встречный вопрос Брок, всматривавшийся в лицо сокамернику так внимательно, что спустя, кажется, целую вечность по ту сторону кровавой пелены глаз ему начали мерещиться бесенята. Наверняка ты только этого и ожидал, ведь ты — хитрый змей, продумывающий все на несколько шагов вперед, а я в этой игре всего лишь пешка, которой ты ходишь как тебе вздумается. — Почему ты не пришел на завтрак? — он изумленно, почти с ужасом, осознал, что смотрит на сокамерника прямо, без страха перед мучителем, не жмется испуганно под его взглядом в ожидании удара в любой момент; осознал, что, не боясь, задает вопросы и даже злится, потому что не получает на них ответы. Брок больше не боялся Лэсли, по крайней мере, не так, как боялся раньше. — Или такие, как ты, не отвечают на вопросы таких, как я? — страх перед несокрушимым образом сильного и жестокого сокамерника развеялся подобно запаху табака и геля для душа, который окутал Брока, стоило Лэсли приблизиться. — Я был у дока, — к удивлению Брока, он действительно ответил ему и ответил честно, после, откинулся на спинку стула, закинув ногу на ногу, и бросил на стол перед собой полный тюбик Анбезола. — Для тебя. — Что это? — Обезбол. Только сегодня доставили, — руки завозились с пачкой «Кэмел» — снова собирался курить. Какое вообще мне должно быть дело до того, если твоя «тайна» была раскрыта или нет? Это твои проблемы, а не мои. Ты едва не убил меня в первую же ночь моего пребывания здесь, ты издевался надо мной и брал меня без единой пощады или жалости каждый день. Я жажду мести, кровавой и грязной. Я хотел убить тебя, а теперь ты вдруг стал таким добрым и пушистым — в любви признался, принес мне чертов Анбезол, как трогательно. Потому что собрался на волю? Решил очистить карму перед освобождением? Черта с два я тебе это позволю. — Что случилось, Брок? — несмотря на весь свой побитый вид, Лэсли держался расслабленно и спокойно, плавными движениями руки стряхивал пепел в пепельницу, затягивался. Словно это не его едва не прикончили прошедшей ночью. — То есть теперь ты зовешь меня по имени? — Брок вскочил с места, зуд в руках вернулся с удвоенной силой. Брок сжал их так, что ногти впились в тонкую кожу на ладонях. Его трясло, гнев внутри него, неизвестно откуда взявшийся, разгорался сильнее и сильнее, и вот он уже был не в силах обуздать его. Сесть и успокоиться. Раздробить Ему череп. Перевести дыхание. Вывернуть руки к чертям собачьим. Попытаться вернуть контроль над эмоциями. Но сначала сделать хоть что-нибудь, чтобы дать им выход, иначе он, Брок, просто сгорит сейчас, вспыхнет и сгорит. Брок поддался этим бурным эмоциям, этому мучившему весь последний день зуду, этому странному желанию, точившему психику. Он обошел стол, остановился перед сидящим Лэсли и протянул руку к его лицу. Сокамерник не двинулся. Щетина на его подбородке неприятно уколола Броку пальцы, указательным он провел вдоль линии нижней челюсти, огладил щеку и надавил так сильно, пока не нащупал ряд ровных зубов по ту сторону мягкой плоти, затем почти завороженно смотрел на появляющиеся красные следы. Лэсли никак не реагировал, казалось, полностью погрузившись в ощущения чужой руки на своем лице, тогда Брок коснулся скулы, намеренно задев ссадину с коркой из запекшейся крови, и шумный вдох в ответ опасно раззадорил кровожадность. Пощечина стала неожиданностью для обоих. Брок словно со стороны наблюдал, как собственная рука тяжело и резко опускается на щеку Лэсли, как тот вздрагивает от неожиданности, а потом удивленно смотрит на него. Смотрит, но ничего не предпринимает в ответ. Снова. Повторяется. Кожа — там, где еще не была покрыта кровоподтеками, — мгновенно краснеет. Почти испуганно Брок вскинул руками. — Это ты виноват, — единственное, что смог из себя выдавить он, тихо-тихо, словно опасаясь, что его ненароком услышат, застукают. Внезапно повисшая тишина давила на нервы, разъедала мозг сквозь черепную коробку, и вот, уже начав говорить, он не смог остановиться. — Ты довел меня, доводил с самого начала. То, что я хотел избить тебя, убить, это естественно, после того, что ты делал со мной, и я не понимаю, какого черта я еще мучаюсь угрызениями совести после всего этого? Когда ты продолжаешь наслаждаться своей властью и жить припеваючи, а совсем скоро тебя выпустят на свободу. Однако теперь, когда ты, наконец, оставил меня в покое, я не чувствую себя довольным. — Чего же ты хочешь? — сокамерник слушал — Брок смотрел на него внимательно, желая уловить малейшие изменения в выражении лица: начиная нахмуренными бровями и заканчивая поджатыми губами, но не находил ничего, кроме сосредоточенности. Осознание этого только сильнее злило Брока. — Я хочу… Я хочу сделать с тобой то же самое, что со мной делал ты. От цепкого взгляда Брока не ускользнуло, как дернулся Лэсли, напрягся всем телом, напоминая сейчас хищника, притаившегося, приглядевшегося к добыче, перед прыжком. Брок понимал, что играет с огнем, когда обдумывал собственные слова перед тем, как ответить, Лэсли запросто мог выйти из-под контроля и лишить его мнимого чувства доминирования. Смог бы тогда Брок дать отпор? Ведь он уже не был таким мощным и крепким, как раньше — мышцы сдулись еще на первом месяце сидки, а вместе с ними ушло килограммов тринадцать, не меньше. Однако в результате всего пережитого Брок перестал быть наивной неженкой, содрогающейся от одного вида кулака, боящейся поднять глаза, встретиться взглядом с другими заключенным. Впрочем, теперь, видя замешательство, почти шок на лице сокамерника, он понимал, что игра стоила любых свеч, и даже дороже. — Нет, — Лэсли медленно покачал головой, невольно отвернулся, потому что от близости возвышающегося над ним человека стало неуютно, сигарета в руке начала мелко подрагивать. Брок не смог сдержать злорадной ухмылки при виде отчетливо алевшего на щеке, как клеймо принадлежности, следа от пощечины. — Не зарывайся, Барсук. Я дал тебе больше свободы в действиях не для того, чтобы ты тут же наглел. Брок ударил его во второй раз. Сигарета, зажатая между пальцами, выпала на стол, пепел от нее попал на руку, отчего Лэсли тихо зашипел. Он попытался встать, но Брок, приблизившись почти вплотную к нему — настолько, что ног теперь касался стул, на котором сидел сокамерник, — надавил руками на плечи, пригвождая к месту. — Ты увлекаешься, — теперь Лэсли смотрел на него, задрав голову. — Замолчи. Кажется, рука сама вновь потянулась к лицу напротив и едва ощутимо коснулась нижней губы, Брок не мог оторвать взгляда от до сих пор кровоточившей ранки на опухшей нежной коже. Губы у Лэсли насыщенного малинового цвета, нечетко очерченные и оттого кажущиеся еще больше, чем есть на самом деле. Ей-богу, закрой Брок глаза на все, кроме этих губ, он, наверное, даже смог бы пофантазировать на их счет: как бесцеремонно сминает пальцами... проводит членом между ними... приоткрывает рот... Брок ощутил, как жар, сконцентрировавшись в комок, устремился вниз, где уже тупо тянуло от возбуждения. Что-то во взгляде Брока поменялось, потому как Лэсли, уловив, как потемнели зеркала души, замер и ни шелохнулся даже тогда, когда его руку обхватила чужая и накрыла ею оказавшийся вдруг перед самым лицом пах сокамерника. Брок едва сдержал стон, когда тяжесть большой теплой ладони приятно надавила на чувствительное место. Он уже начинал думать, что в условиях тюрьмы стал импотентом. Те редкие дрочки на толчке — раз в пару недель, — быстрые, пока никого нет, никогда не приносили должного удовольствия; стали простым банальным способом удовлетворить физиологические потребности, пока какой-то момент у него просто не перестало нормально стоять. Стойкий запах сортира, от которого не скрыться, грязный, давно не белый кафель под ногами, и тот факт, что теперь его берет другой мужик, добили его либидо окончательно. Приходилось долго и больно елозить член, пока, в конце концов, Брок, раздосадованный и злой, не бросал затею, или не окликали вездесущие надзиратели. Сейчас же член твердел с завидной скоростью, и осознание, что происходит это от прикосновений другого мужчины, ни капельки ему не мешало — настолько Брок отчаялся. Он опустил взгляд с ничего не выражающего лица Лэсли на его руку, медленно, почти осторожно поглаживающую ширинку тюремных штанов, почувствовал, как пальцы внезапно сжали член сквозь грубую ткань, и не удержался — толкнулся навстречу приятному ощущению. Лэсли в ответ выдохнул, шумно и прерывисто, а затем активнее задвигал рукой. Брока накрыло с головой, он оказался под самой настоящей лавиной возбуждения и животного желания и уже совсем не отдавал себе отсчет, когда судорожно расправлялся с молнией замка штанов, когда приспустил их вместе с трусами и освободил, наконец, член. Лэсли провел одними лишь пальцами вдоль всего ствола, без лишних слоев нижнего белья и одежды прикосновения ощущались по-новому горячо и приятно. Брок, в отличие от того же соседа по камере, обрезан не был, и теперь тот возился, почти играл с крайней плотью, оттягивая, обнажая. Подушечкой большого пальца собрал предэякулят, размазал по налитой кровью головке. — Обхвати его, — прохрипел Брок. Лэсли послушался и начал медленно надрачивать, совсем не так, как он дрочил самому себе когда-то в душевой. Воспоминания предстали перед глазами одним цельным, очень ярким и — внезапно — будоражащим разгоряченное сознание образом: сидящий на его бедрах Лэсли, яростно дрочащий Лэсли, смотрящий прямо на него, пока обильно изливается ему на грудь. За ним следующий кадр: Лэсли выходит из него и поворачивает лицом к себе, в пару движений доводит себя до разрядки, громко кончает. Картинки сменялись одна за другой в бесконечной цепочке из отрывков воспоминаний, и на каждой из них неизменно в самом центре мелькал сокамерник. Брок кончил без предупреждения; сильно прикусил нижнюю губу, чтобы не застонать, и резко дернулся всем телом. От неожиданности Лэсли едва успел прикрыть глаза, когда сперма попала на подбородок и измученную шею. От одного только вида белесых капель на покрытой гематомами коже Брок, кажется, готов был завестись еще раз. Задрав футболку на себе, Лэсли принялся вытираться ее низом. На Брока он не смотрел. Что он чувствовал в тот момент? Ощущал ли себя так же униженно и грязно, как когда-то сам Брок? Брок надеялся — так сильно надеялся, — что да. Пусть мучается от стыда, пусть лишится сна от злости и обиды, пусть уязвленное достоинство избавит его от смелости смотреть людям в глаза. Местные узнали бы, как пал их лидер, как его сокамерник, слабый и опущенный, опустил его самого. Из самоуверенного и сильного главаря зэков Лэсли вскоре превратился бы в забитую, пугливую тварь, стал бы жалкой тенью прошлого себя — тенью некогда сильного Лэсли. А потом он вышел бы отсюда, но тогда уже никто не посмел бы пристать к Броку.