Когда умирают валькирии

Когда умирает Бармия, не плачет никто. — Бармия бы не хотела этого, — неизвестно кому говорит Хола, и все согласно кивают. В конце концов, валькирия бронзового копья — не школьница, не случайно пострадавшая прохожая, не неприкосновенная представительница Красного Креста и не беззащитная девочка. Бармия — настоящая воительница, за тридцать лет службы ни словом, ни делом не опорочившая себя или своих соратниц. Бармия уходит, как подобает валькирии. Не допустив ни одной ошибки, заранее позаботясь о преемнице, сохранив копьё и доспехи и отомстив спятившей полуночнице за себя. И даже Аида, много повидавшая на своём веку, с уважением прикрывает глаза и еле заметно кивает поистине железной воительнице. И лишь восемнадцатилетний выпускник кадетского класса Артём, только три месяца назад поступивший ей на службу, кусает губы и молит Вселенную, чтобы никто из других оруженосцев не заговорил с ним и не услышал, как сильно у него дрожит голос. Ведь мальчики не плачут, верно? Даже когда умирают их любимые девочки. Когда умирает Филомена, рыдает одна Таамаг. Зато действительно рыдает: без ненужных всхлипов, взвизгиваний и искусственных скорбных возгласов. Таамаг не нужно накручивать себя и выдавливать из себя слёзы. Её горе как она сама — велико, несомненно и искренне. Неуклюже, неуместно, не вовремя, некрасиво, и в то же время — величественно. Как ревёт раненая медведица с потомством. Как могла бы скулить волчица, на которую объявлена охота, и которая прокладывает себе путь между кроваво красных флажков. Как плачет любая мать над телом погибшего солдата. И, как мать, Таамаг несёт Филомену на руках к ладье. Но почему-то отворачивается, когда оруженосцы запускают пылающие факелы. Даже зная, что Филомене они уже не навредят. Когда убивают Ирку, никто не плачет. Главным образом потому, что рядом никого из валькирий нет. Но потом губы начинают дрожать у всех, когда санитары грузят безжизненное тело в скорую, и плед падает, обнажая синие, лишённые мышц ноги. И пусть Бэтла и шепчет помертвевшими губами "Зато жива...", каждая из валькирий в глубине души знает: ни о каком "зато" говорить не приходится. А сама Ирка, когда приходит в себя, тоже не плачет. Даже зная, что от слёз ей полегчает. Ведь что такое кратковременное затишье, если оно всё равно не вернёт ей ноги и не сделает её снова валькирией? Когда умирает Таамаг, в первую секунду в это никто не верит. И потому, наверное, горе просто не успевает стать осмысленным чувством и найти выход в виде слёз. Никто не смеет проявить эмоции и во время погребения. Ведь валькирии не плачут. Но, уже в одиночестве, плачут женщины. Громко сморкается и утирает лицо рукавом Гелата, тихонько всхлипывает под одеялом Даша, жалобно икает Бэтла, говоря Алексею, чтобы тот купил алых маков в память Таамаг… — Ну, вот и всё, Тамара, — тихо и грустно говорит Фулона, поднимая бокал. И её оруженосец деликатно отворачивается, когда по щеке валькирии золотого копья скатывается первая и последняя за тысячелетие слеза. Ведь любому человеку, мужчине или женщине можно плакать. Даже если эта женщина на девяносто девять процентов сильная и бесстрашная валькирия. Потому что на один процент она всё же женщина. Когда оседает на лёд поражённая Вандолом Радулга, плакать ни у кого просто нет времени. Ведь идёт бой, а в бою слёзы — помеха. Но Хаара уверена на тысячу процентов из ста: каждая из десяти валькирий, метнувшая в тартарианцев копьё, сделала это за неё. И Хаара также готова поклясться, что Радулга по-прежнему с ними в строю. Пусть бестелесно и невидимо, но всё равно рядом. Вместе с ними издаёт боевой клич, вместе с ними радуется, что один из нападающих ранен, вместе с ними ловко скользит по льду. Вот только после битвы и этот бесплотный дух валькирии ужасающего копья исчезнет. А её копьё перейдёт к другой. Даже если Радулга незаменима. Когда умирает Бэтла, то плакать начинают трибуны. Не только Ирка, Дафна, Матвей, Варсус или Мефодий. Все. Все те, кто хоть чуть-чуть были знакомы с Бэтлой. Те, кого она заставала в слезах и утешала, прижимая к тёплому мягкому плечу и покачивая из стороны в сторону, точно ребёнка. Те, кого она угощала шоколадками, яблоками и бутербродами, не боясь показаться смешной или глупой. Те, кто всегда находили в ней друга, опору, поддержку и советчика. Те, кто раньше даже не замечал, как много делала для них казавшаяся столь неважной, незаметной и нелепой медлительная сонная толстушка. Сколько времени, сил и ресурсов отдавала она им, даже не задумываясь над этим, и ничего не требуя взамен. И сама никогда о себе не плакавшая. Даже если после помощи другим сил жить самой уже не оставалось. Когда умирает Хола, по щеке у неё самой скатывается прозрачная слеза. Горячая слеза на холодный лёд. И суккуб Моггушка, специалист по женским слезам, сидящий на седьмом месте двадцать четвёртого ряда пятой трибуны мрака, ахнет и закроет ручками глазки. Потому что он знает: одной этой слезы хватит, чтобы растопить любое ледяное сердце, вылечить любую рану и нейтрализовать целую цистерну яда. А ещё её хватит на то, чтобы пробудить в испуганной Брунгильде воительницу. Заставить её забыть все страхи, сомнения, и тревоги, вспыхнуть праведным гневом и смело ринуться в бой, сминая строй тартарианцев. Всё это в силах сделать одна-единственная слеза. Даже если слёзы принято считать не силой, а слабостью. Когда умирает Малара, то, неизвестно почему, начинает плакать её мама, находящаяся в глухой тайге в двух тысячах километрах от Москвы. Скромная егерь сибирского охотхозяйства Лидия Степановна, пятидесяти восьми лет от роду, не уронившая и слезы на похоронах мужа или обоих сыновей. А тут вдруг заплачет, глядя в окно и теребя в руках краешек занавески, точно дикий зверь подвывая на луну. От одиночества ли, от усталости ли, от тоски ли по уехавшей в Екатеринбург учиться дочери, от странного ли щемящего чувства, охватившего её чуткое материнское сердце... И в последний миг своей жизни Малара почувствует это. Ведь материнская любовь незримо присутствует в жизни каждого из нас. И даже кодекс валькирий не может её запретить. Когда Алексей поджигает деревянную ладью и тела Радулги, Холы, Бэтлы и Малары вспыхивают алым искрящимся пламенем, плачут все. И плевать, что валькирии не плачут.