Одинокая

      Ты помнишь ту ночь?       Помнишь, я знаю.       Мне было холодно.       Пусто и холодно вокруг, а внутри... Знаешь, как я себя тогда чувствовала? Будто бы плоть моя истлела, осыпалась с костей, и ветер... Морской, ледяной, пахнущий солью, тухлой рыбой и кровью ветер свистит между прутьями клетки рёбер, а внутри, там, где должно было биться сердце, догорает крошечная свечка, огонёк трепещет на стылом ветру, сопротивляется из последних сил, чтобы не погаснуть и не оставить меня в полной темноте... В абсолютной, ледяной, беспросветной тьме.       И я ждала... Ждала, чтобы чья-то ладонь заслонила этот огонёк от ветра, защитила от этого холода, прогнала эти плачущие и проклинающие тени.       Но никто не пришёл.              Я пряталась в клинике Зала исследований, в университете, в мастерской. Пряталась в работе, совершенствовала клинки, шлифовала, полировала, затачивала... Но больше не могла применять их в деле. Не могла охотиться. Не могла убивать.       Я потеряла себя. Я была Охотницей с кейнхёрстской скверной в крови и сидеритовым блеском в глазах. А стала разбитой, сломанной куклой, пылящейся в углу мастерской моего приёмного отца.       Знаешь, как мне было стыдно перед ним? И как стыдно и горько сейчас, когда я смотрю на этот старый снимок... Я видела гримасу страдания на лице Германа, когда он думал, что я на него не смотрю, но стоило мне обернуться, и на губах его всегда появлялась неизменная мягкая, сочувствующая и виноватая улыбка. И эта улыбка резала сердце, как лезвие саифа. Отец всё понимал... И не понимал ничего.              И тот юный Охотник, который думал, что я не замечаю его влюблённых взглядов... Он тоже так ничего и не понял. Наивный. Слишком молодой, искренне верящий в идеалы. Жестокий... Вряд ли он смог бы заслонить умирающий огонёк от ледяного морского ветра. Но он ведь просто молчал и смотрел. Если бы он хотя бы попытался... Не так страшно умирать, когда рядом тот, кому не всё равно — ты ведь это понимаешь лучше многих...              А ты сам? Сгоревшая душа, обугленное сердце. Ты не согрел, только оставил на моих руках след углей и пепла. Ты тоже ничего не понял, но я тебя не виню. Ты сам — как одинокий огонь на скале, всегда горел вопреки непогоде и шквальному ветру. И ты сгорел дотла, но не рассыпался пеплом, а по-прежнему ходишь одинокой чёрной тенью среди людей, неся свою страшную и скорбную службу.       Мы не друзья с тобой. И не могли ими стать. Но всё же... Я рада, что тебе не придётся сражаться со мной, чтобы подарить мне «честную смерть» — иллюзию избавления, самый подлый и жестокий обман.  Ты дорог мне — настолько, насколько моему остывающему сердцу может быть дорог кто-то на этой земле, кроме отца. Прощай и не сожалей ни о чём. Ты не мог меня спасти.       Никто не мог.       А впрочем...              Что связывает людей крепче любви, дружбы, кровных уз? Общий неподъёмный груз на совести. Общее преступление. Общее проклятие.       Мы прокляты вместе, Брадор. И пусть Кошмар у каждого свой, но мы ещё встретимся по ту сторону, я точно это знаю. Мы с тобой одиноки настолько, что, возможно, ближе друг друга у нас никого не осталось.              Прощай — и до встречи. Мне пора. Огонёк устал — трещит, мерцает, рассыпает последние искры.       Я засыпаю — это бегство из кошмара в кошмар. А твой кошмар пока длится в мире яви. Неси своё бремя, пока ты нужен здесь, а я буду ждать тебя за порогом.