Please don't make me love you

«Я разрываюсь между двух огней С каждым днём всё сильней…» Против воли перехватило дыхание, лишь только Кристин пропела первые строки арии Мины Мюррей, так проникновенно и пронзительно отзывающиеся в душе. Была ли Мина её отражением, рукой Эрика перенесённым на сцену? Или, может быть, это Кристин нашла в своей героине, полюбившей истинно мёртвое сердце, убийцу и монстра, столько схожести с самой собой? Кристин не могла знать ответа. Её милый Рауль, друг, возлюбленный, её жених на самом деле был для неё тем, кем для Мины был Джонатан Харкер. Это был яркий и ясный свет, это был путь к их семейному счастью, куда она — нет, они обе — уверенно шли, но… Если бы только не существовало огня, этих жутких и жарких объятий тьмы, во власть которой они обе так безрассудно и так безоглядно стремились. Эрик. Дракула. Вампир, утоляющий свой голод кровью, убивший близкую подругу Мины и ещё тысячи людей. Человек с обезображенным лицом, до смерти перепугавший Кристин в подземельях театра, убивший безвинного рабочего… если не кого-то ещё. «Сбрось оковы с сердца, Сломленного страстью». Кристин в платье Мины и наброшенном сверху плаще, будто призванном защитить от незримых прикосновений вечного холода, в бессилии опустилась на колени, умоляя того, кто захватил её разум, наконец её отпустить. Эрик — Дракула — словно сковал её сердце, и, конечно, в грядущей премьере этого персонажа играл он сам! Используя широкую телесную маску, неотличимую от человеческого лица, он и в самом деле безупречно скрывал всё, что только желал скрыть. Его голос, когда он пел, проникал в каждую клеточку души. Он был автором этой музыки, и, уговорив-вынудив директоров поставить «Дракулу», нечто совершенно грандиозное и ни на что не похожее, он тем самым иносказательно говорил Кристин об их собственной истории страха, отчаяния и любви. Образы считывались так ясно. «Исцели страданья уставшей души». Нет, Кристин не могла играть, изображать Мину: во всём, что касалось её чувств, Кристин была ею. В глазах стояли слёзы, однако она продолжала, обнажая перед единственным невидимым зрителем всю степень страдания и смятения, обращаясь к нему одному. «Не лишай надежды На земное счастье, Ведь твой поцелуй меня жизни лишит…» Как исполнительница своей роли Кристин знала, что эта мольба, обращённая к вампиру, в конце концов окажется тщетной и Мина сама призовёт Дракулу, едва только узнает, что тому грозит опасность. Мы связаны, словно хотел сказать ей Эрик этим, и нашу связь не разорвать. Ни к чему ей противиться, ни к чему обманывать себя, отвергая свои чувства. Параллель между ним самим и носферату также была совершенно прозрачна: он видел себя всё равно что чудовищем, душа которого едва ли была жива, чудовищем, на руках которого чернела кровь; и, как и сам Эрик, Дракула любил Мину с невероятной силой, пускай и сознательно повергал её во тьму. По сюжету Эрика Дракула с первой секунды случайной встречи увидел в ней ту, кого любил и трагически потерял несколько столетий назад, обречённый тосковать по ней, не надеясь снова найти, в одиночестве в своём замке. Между строк это значило: ты одна составляешь мой мир. Между строк это значило: я буду любить тебя всю жизнь. Кристин знала, что, равно как ей самой, Эрику вовсе не требовалось играть это. Его ария «Она», посвящённая первой любви и утрате, была пронизана этой нечеловеческой болью, а их дуэт «Любовь к тебе делает меня живым» гораздо больше, чем что-либо ещё в мире, говорил о том, что вообще значит любить. Как могла Мина, выслушав такое признание, проникающее до глубины души, просто остаться с Джонатаном? Как могла Кристин просто остаться с Раулем? Любовь и смерть, испуг и предчувствие, ненависть и наслаждение, словно красное с чёрным, бесконечно переплетались, составляя что-то неразделимое. «Уплывает земля У меня из-под ног…» Кристин была совершенно не в силах ни остановить безмолвно скатывающихся по щекам слёз, ни оборвать эту песню и замолчать. Каждый раз становясь Миной, она могла не таить собственных переживаний, и, когда клубок противоречивых чувств внутри спутывался до предела, это было спасением. «Мою волю унёс Этот бурный поток». Тишина словно бы вторила ей; она так ясно знала, кто прятался в этой внимательной, всепоглощающей тишине. Рауль, как и Джонатан, давно остался где-то совсем позади, внизу, и Кристин — Мина — едва о нём помнила. Она невидяще бросилась куда-то в сторону, будто стараясь найти ответ любым средством и способом. «Как с тобой бороться?» — в отчаянии, почти крича в пустоту. «Как тебя покинуть?» — осознавая, что просит о невозможном. «Разум мой стремится отчаянно прочь!» Только пути назад не было. Дракула — Эрик — однажды явится на её зов, и она будет принадлежать ему, она будет вечно верна ему, даже если ей придётся в открытую пойти против близких людей, против всего мира. Дракула — Эрик — увлечёт её в свой мрачный, безжизненный, бесконечно манящий мир сквозь расстояние, и она непременно последует за его голосом. Её разум давно проиграл, даже если она до сих пор отказывалась это признать. «Только сердце хочет В мрачной бездне сгинуть…» Кто-то будто вздохнул в ответ с невысказанной горечью, кто-то почти шагнул ей навстречу, почти отделился от темноты. Кристин не делала попытки угадать, было ли это сценарием, или практически жизненной необходимостью, или и тем, и другим: ведь и Эрик, и его герой, они оба, вне всяких сомнений, неотрывно следили за той, кого всем сердцем любили, укрываясь в сплетении молчаливых теней. «Только сердце рвётся в беззвёздную ночь!» — обречённо-решительно. Искренне до последнего слова. Премьера должна была состояться совсем скоро, но впервые Кристин было практически всё равно. Будь здесь вместо вечернего беззвучия сотни огней, людей, глаз, будь здесь её сценические партнёры, работники театра, директора, мадам Жири, Рауль, кто угодно — она не различала бы никого, она пела бы лишь для того, кто и так на неё смотрел. Кто смотрел на неё всегда, даря крылья и низвергая в бездонную пропасть. «Объята ужасом, горю безумным огнём…» — царапая поверхность сцены руками до боли, почти до крови, даже так не в силах забыться ни на мгновение. «Невыносимой пытке нет конца!» Как и сама Мина, Кристин теперь почти не придавала значения прежде пугающим, невыносимым вещам: пускай, пускай Эрик убивал, пускай в его душе царила тьма, несравнимая с ужасом его лица, — её точка невозврата давно была пройдена где-то в её продолжавшихся снах о нём, или во время её погружения в роль Мины, или когда… когда его голос взывал к ней на кладбище, а она, как заворожённая, устремлялась к нему навстречу, и ничто не могло помешать им. На самом деле Кристин пыталась бороться не только с ним, но и с самой собой, и эта продолжительная внутренняя борьба против своего сердца никогда не могла быть выиграна. «Сбрось оковы с сердца!» — отдавая последние силы, пропевая мольбу Мины почти срывающимся голосом. «Дай забыть навеки Сладостный дурман моей грешной мечты!» Всё было предрешено. Мина придёт к возлюбленному, где бы тот ни был, и, значит, для них с Эриком тоже не было никакого другого пути. Можно ли было надеяться забыть о нём навсегда, если она, Кристин, не забывала ни на секунду? И что стало бы с ней, что осталось бы от неё, забудь она Эрика по-настоящему? «Разомкни объятья, Зла сними проклятье!» Безупречно взяв высокую ноту — ведь, как бы то ни было, Ангел следил за ней, — она всё-таки не могла унять в голосе дрожи. Наконец она поднялась, пошатнувшись, и замерла: поздним вечером сцена не освещалась, и вокруг не было никого, и она, как и Мина, стояла в сгустившейся темноте всего мира совершенно одна, не считая лишь тени, что всегда следовала за ней. Она знала, что Эрик смотрел на неё, и почти видела очень нечёткие очертания его силуэта совсем рядом, за плечом. «Не снимай, лишь если в оковах и ты…» — попросила она напоследок, в бессилии опустив голову. Если ты правда меня любишь, тогда никогда меня не освобождай, словно говорила она теперь. Эти последние слова были символом её смирения, её признанием. Она не могла лгать себе до конца. Она, Кристин, Мина, давала ему знать о самом главном. Всё стихло, когда её пронзительно-нежное «ты» наконец перестало звучать даже эхом. Схватив подол плаща, чтобы не оступиться, Мина потерянно — с затаённым ожиданием — огляделась, но никого не нашла: сейчас, в этот миг, между ними двоими уже было сказано всё, что они могли друг другу сказать. Разбитая собственными чувствами и недавней смертью Люси, Мина скрылась в переулке. Луна мягко глядела ей вслед. Эрик не мог оторвать взгляда от опустевшей сцены, сколько бы ни пытался. Разбитая собственными чувствами, Кристин давно бросилась прочь — как и Мина, оставив за собой след обещания, что непременно вернётся. Вопреки уже написанному финалу истории Мины и Дракулы, Эрик не мог знать, каким тот окажется для них с Кристин; едва ли она никогда не шагнёт обратно к свету, каким наполнена её душа, но тень надежды ещё — безрассудно, бесплодно — горела внутри. Потому что не могло существовать оков прочнее тех, что сковывали его сердце — то, что в нём ещё оставалось живого, живого лишь благодаря ей одной. Спустя миг Эрик бесшумно шагнул назад, и с пустой сцены исчезла последняя тень. Голос Кристин-Мины, настоящий, родной, неподдельный, не покидал его разума; но завтра она вновь придёт сюда, завтра всё вновь повторится. Создать новое произведение за немыслимо короткий срок, чтобы отложить давно запланированную премьеру «Дон Жуана Торжествующего», было не чем иным, как безрассудной причудой, но Эрик знал — никогда не мог забыть, — почему решил так поступить, истязая себя бессонными ночами, бросив почти всё, что прежде составляло его дни. Пока эта история будет длиться, Кристин… Кристин, может быть, будет любить его.