***
Чуя все еще со смешанными эмоциями смотрит на взаимоотношения Дазая и Мори. Он с самого начала знал, что Осаму был свидетелем убийства прошлого босса, но такое фривольное общение до сих пор казалось странным. — Что ж, моя чудная вешалочка для шляп, — весело сказал Дазай, как только они на несколько шагов удалились от кабинета Мори, — как насчет отметить очередное успешное дело бутылочкой твоего любимого вина? — Чуя не знает, за что хочет врезать ему больше: за обращение и саму мысль о его вине или за невинную улыбочку. — Иди нахер, скумбрия, — в привычной едкой манере отвечает Накахара и слабо пихает Дазая в ребра. — Ну-у, — точно маленький ребенок, тянет Осаму, — ты такой вредный, Чуя… Однажды я задушу тебя подушкой, — говорит он уже веселее. Театральный плачет по этому психу: эмоции меняет по несколько раз в минуту. — Извини, скумбрия, не хочу исполнять твою заветную мечту и умирать, — усмехается Накахара и сворачивает к комнате Коё. Дазай лукаво улыбается, но внутренняя боль от этих слов, кажется, бередит старые раны где-то внутри грудной клетки. Дальше по коридору он идет один. Оказавшись в комнате, Осаму скидывает плащ, съезжает на пол по стенке около двери и со всего размаху бьется об нее головой. Он первым идет на контакт, шутит, поддевает колкостями, лапает — и Чуя ведь отвечает. Накахара попросту бы не позволил этого делать, если бы ему не нравилось. Почему же тогда Дазай так себя ненавидит?.. Он желает доставить страдания этой мерзкой личности, этому чертовому телу. Наверное, углубляясь в бесконечные коридоры размышлений в голове, Дазай понимает, что вправду любит Чую. Проблема в том, что он не знает, что означает это чувство… Что означает «любить»? Он никогда не чувствовал этого к другим людям; он был уверен, что и они к нему того же не испытывали... Тяжелый вздох. Нельзя погружаться в такие мысли. Мори обещал, что достанет его даже с того света, но Дазаю так и хочется срезать слоями кожу, залить пол кровью и от блаженного головокружения падать в багровые лужи. В прошлом он неоднократно поддавался этому желанию. Взгляд Осаму падает на перебинтованные руки: уродливые глубокие шрамы колючей проволокой испещряли все тело. Что ж, в таком исходе событий виноват лишь он сам и никто иной. Дазай через занавески смотрит на мутное рассветное небо. Блеклый золотистый серп полумесяца манит взгляд, и Осаму ловит себя на мысли, что хочет вплести его в кое-чьи рыжие волосы… —Эй, чертов Дазай, — Чуя открывает дверь после короткого стука и, оглядев комнату, замечает наконец искомого человека на полу, — ты чего расселся здесь? Вино мы пить не будем, а выйти покурить можно, — Накахаре все еще непривычно открываться кому-то, даже в таких мелочах, хотя на заданиях он буквально доверяет жизнь Дазаю. —Ох, Чу-у-уя, — елейно тянет Дазай, — я то уж подумал, что ты решил бросить меня, милая вешалочка для шляп. — Дазай, продолжишь в том же духе — буду тушить сигареты о твое никчемное тело! — злится парень, и Осаму решая умолчать, что под бинтами уже есть ожоги, улыбаясь поднимается с пола. В такие моменты чувствуешь себя обычным подростком, который прячется с сигаретами в закутках от взрослых. Вот только им скрываться ни от кого не надо: к этому служебному выходу парочка приходит лишь ради атмосферы, тогда как покурить можно и в комнатах. К тому же сюда временами заглядывают стрельнуть сигареты и те самые взрослые. Да и курят они не после контрольной по математике, а после жестокого убийства. В отличии от Чуи Дазай пристрастия к табаку не имел, но как способ саморазрушения курение его влекло. Немного поворчав на абсолютное потребительское отношение, Накахара все же дал ему сигарету с зажигалкой. Блеклое утреннее солнце уже взошло над Йокогамой, и в его лучах волосы Чуи переливались оттенками темного золота. Вскоре под дневным ярким потоком света они вспыхнут точно пламя. Густой вишневый дым путается в рыжих кудрях, и, засмотревшись, Дазай делает слишком глубокую затяжку. Вздрогнув от резкого кашля сбоку, Накахара заливается смехом и с удовольствием бьет шатена по спине, «чтоб прокашлялся». Ребячество. Сложись все иначе, из этого бы и состояла их жизнь. Простые подростки с простыми проблемами. Так хотелось иногда понять, какого это: переживать из-за неудовлетворительной оценки за свое сочинение и в волнении пытаться списать, пока учитель отвернулся. Для Чуи и Дазая, которые часто оказываются близко к смерти, эти проблемы кажутся до ужаса смешными и нелепыми, но в какой-то мере все еще желанными. Они закуривают еще по одной и говорят о какой-то чуши. Осаму шутит про «оздоровительное самоповешание», а Чуя, контролируя гравитацию, встает на стену. Обратно в основное здание они возвращаются вместе, с непозволительным шумом смеха и шуточных перепалок. Дазай идет ровно до комнаты Накахары и, оглянувшись, целует его, придерживая руками за талию. Даже если Чуя и хотел сделать вид, что ему не нравится (и вообще, «отцепись, поганая скумбрия»), то дается ему это, откровенно, плохо. Парень отвечает на поцелуй, сам углубляет его, привычно хватаясь за каштановые волосы на чужом затылке, заставляя Осаму нагнуться. Поцелуи на тонкой, острой, как лезвие скальпеля босса, грани пошлости и проявления странной, близкой к нездоровой, нежности. — Я не хочу с тобой ебаться, — просто говорит Чуя, отрываясь от чужих губ, но сохраняя близость. — Ох, Чуя, такое обычно говорят перед первым разом, — хихикает Дазай, явно намекая на то, что раз у них был бы далеко не первый, за что тут же получает пинок в колено, — с чего ты взял, вообще, что я сейчас хочу именно этого? — С того, что ты похотливое животное, — усмехается Накахара и словно в задумчивости отворачивает голову. — Ну-у, неужели я не могу захотеть просто провести время со своим парнем? — за приторный тон и подобную формулировку Осаму вновь получает в колено, но дверь в комнату Чуи все же оказывается открытой. Они оба еще не готовы признать, что между ними есть что-то помимо обжигающе ледяной ненависти. Хотя лежать вместе на кровати кажется куда интимнее секса, и это, нежели пустые признания, говорит о большем. В комнате Накахары даже Озаки появляется не так часто и надолго — Дазай же может провести тут весь день, и, несмотря на придирки Чуи, ему все нравится. Можно сколько угодно отнекиваться, но среди всех настоящими выходит быть только друг с другом. Потому что другой такой же человек, запятнанный кровью и болью, не осудит. Лабиринты мыслей Накахары из раза в раз приводили к оковам слов. Он не знал, как облечь внутреннюю агонию в скупость предложений. Это похоже на неловкую попытку засунуть бьющееся сердце в каменную коробку, не убив себя при этом, а Чуя ведь был создан, чтобы разрушать и убивать. Есть ли у того, кто даже человеком считаться не может, сердце в его эфемерном понимании? Сумей Чуя выразить словами собственные чувства, может, чертов Дазай бы даже понял. Он не знал, что именно происходило с Осаму, но то, как он был искалечен, давало понять, что ему хорошо знакомы страдания. Накахара сжимает руки в кулаки и, кажется, хочет вскочить, но слишком боится потревожить задремавшего Осаму. Ох, если бы он только мог описать внутренние ощущения словами... Дазай лениво потягивается и вновь закрывает глаза. Бессонница впервые дала о себе знать в тринадцать и видимо с того момента решила сопутствовать в течение всей жизни. Даже погрузиться в дрему, находясь при этом рядом с другим человеком, — достижение. Покрывало на постели Накахары пахнет чем-то сладковатым — этот запах ассоциируется с самим Чуей. Приятно. Через прикрытые глаза Осаму смотрит на мелкие, аккуратные узелки бинтов около сгиба локтя. Еще давно босс научил его их завязывать и в целом обращаться с медикаментами, а еще тогда он ненавязчиво начал следить за тем, чтобы Дазай не предпринял новую попытку убить себя. На самом деле, Осаму искренне считал, что заслуживает этого. Боль. Он хочет ее испытывать. Парень горстями ест таблетки: обезболивающие, успокоительные, снотворные, еще что-то из старого кабинета Мори не помогают. Собственные лицо и тело до сих пор отвратительны. Мало людей видели истерики Дазая, его тело со вскрытыми венами и не смертельными, но глубокими порезами… Об этом всем более-менее знали только Огай Мори, — немудрено, ведь он зашивал его раны, — и Ода, потому что Осаму ему доверял. Внутри Дазая боролись два желания: рассказать о терзающих, точно тупое лезвие, мыслях тому, кого, кажется, любит, но в то же время не обременять своими проблемами. Страх, что Накахара обесценит его проблемы или окончательно сочтет сумасшедшим, шатен отрицал, но тот свернулся где-то за ребрами, точно готовясь напасть ядовитой коброй в любой момент. Отгоняя все эти размышления, Дазай переворачивается на другой бок и теперь смотрит на Чую. У того прикрыты глаза, и он полусидит, облокотившись на подушку. Осаму осторожно касается кисти его руки, и синие омуты глаз тут же открываются. Накахара смотрит с легким непониманием, но чуть ощутимо сжимает пальцы Дазая в своей руке, а через десяток секунд вновь прикрывает глаза. Все это странно до невозможности. "Доверие – штука опасная и лучше не распространять ее ни на кого," — такого мнения придерживались оба, однако продолжали странные отношения. Кажется, происходящее стоило все же называть именно так, но даже в мыслях это давалось крайне сложно. Обволакивающая ленивым теплом тишина изредка прерывалась шагами в коридоре и отрывками чужих разговоров. Хочется прямо сейчас остановить время, но оба понимают, что после ночного задания нужно поспать и затем вновь пытаться восстановить привычный режим бодрствования в светлое время суток. Чуя съезжает по подушке и наконец полноценно ложится, но руки Осаму не отпускает.***
Дазай снова уходит с Одасаку, а Чуя ненавидит себя за неуемную ревность. Он прекрасно понимает, что у Сакуноске проблемы и они с его Скумбрией друзья, но все же скучает. Чуе не хватает шершавости бинтов на обнимающих его руках, удивительной мягкости вьющихся волос. Ему не хватает Дазая. Даже унизительные, глупые шутки из его уст услышать хочет. Мерзость. Не то, чтобы у него не было дел, вовсе нет. Накахара уверенно двигался вверх по карьерной лестнице мафии, совсем скоро он сможет войти в комитет. К тому же во время отсутствия Осаму с его подопечным, Акутагавой Рюноскэ, занимается именно Чуя. Так что да, у него есть дела и обязанности, но глупое режущее чувство пустоты не давало ничем нормально заниматься. — Чуя-сан, — негромко позвал его Акутагава, сидящий рядом на одной из коробок, — извините за вопрос, но, — каждый раз слыша как брюнет шугается и не понимает своих достижений, Накахара хочет вдарить Дазаю посильнее, потому что прекрасно понимает, что таким Рюноскэ стал из-за бинтованного, — какую должность занимает Ода Сакуноске? — Одасаку? — удивился Чуя не столько самому вопросу, сколько тому, что уважительный ко всем Акутагава не добавил «сан» к имени мужчины. Видимо юноша тоже не слишком доброжелательно относится к другу Дазая. — Он рядовой член портовой мафии, — просто отвечает Чуя, но продолжает, — а с Осаму они давно знакомы. Я не вдавался в подробности, но Ода ему кто-то вроде старшего брата. Акутагава кивает и в задумчивости поджимает губы. Чуя поднимается с места, и, кажется, теперь они с брюнетом думают об одном и том же человеке. — На сегодня все, — говорит Накахара и смотрит, как Рюноскэ тоже встает, — и еще, Акутагава, — видя напряжение парня, Чуя окончательно убеждается в том, как на него повлиял Осаму, — отдохни. Если продолжишь так же изнурять себя — твоя способность тебя и убьет. — Спасибо, Чуя-сан, — говорит брюнет, и впервые за все время их знакомства его бледные губы трогает улыбка. Когда удаляющиеся шаги Акутагавы утихли, Чуя направился к себе. Накахара смотрел на бледно розовое небо и глубоко затягивался сигаретой. Чуть горьковатый дым оставался на губах сладостью вишни и в легких оседал смолой. Парень смотрит в окно словно в пустоту — в голове закрадывались совсем иные мысли. Чуя испытывал отвращение от того, что ведет себя как влюбленная младшеклассница, но вытравить из головы образ Дазая не удавалось. Чуя делает последнюю затяжку и гневно тушит сигарету о каменный подоконник. Он бросает кофту на стул и, сделав бессмысленный круг по комнате, хватает ее снова и выходит. Сперва думая направиться к Озаки, но, рассудив, что будет только мешать девушке, решает выйти в город. Как один из тех, кого общество вечно считало «отбросом», Накахара не любит людные места и центр Йокогамы. К тому же все это напоминает ему об Овцах: прошлая организация все еще отдается тупой болью в области сердца. Однако он отправляется на самую оживленную площадь, а после — к мосту и на рынок. Затеряться в толпе, среди тех, кто не знает о тебе ничего и занимается лишь своими делами, приятно. Чуя редко мог отпустить контроль: он старался все держать в узде, но от вечного напряжения и подсознательного страха нужно хоть иногда абстрагироваться. Удавалось это нечасто. В основном полностью переключаться получалось лишь активировав порчу, но в такие моменты ненависть к самому себе переходила все возможные отметки, и Накахара совершенно не считал себя человеком. Близкое к свободе от необходимости контроля ощущение возникало рядом с Дазаем. За это Чуя еще больше хотел расцарапать тому лицо и переломать все ребра. Но сперва все же с ним поговорить, посидеть, почувствовать его рядом. Совершенно отвратительно. Парень бродит по городу и наблюдает за людьми. Считать выкуренные им сигареты особого смысла нет, но ныне почти пустая пачка лишь утром была распакована от защитной пленки. Все из-за чертового Дазая.***
Когда Чуя, обошедший, может, всю Йокагаму и поговоривший с Кое и боссом, которых встретил в одном из коридоров, возвращается в комнату, за окном темно-синей пастой растеклась ночь. В помещении горит свет, хотя Накахара точно его не включал, а значит… — Чуя! Я тебя заждался! — крик раздается раньше, чем Накахара успевает додумать свою мысль. С кровати вскакивает Осаму. — Какого черта ты здесь забыл?! — злится Чуя, хотя сам облегченно выдыхает от долгожданного присутствия забинтованного шатена рядом. — Ты снова такой злой… Когда-нибудь я осуществлю свою угрозу и задушу тебя подушкой! — снова начинает привычное ребячество Дазай. — Ладно, раз уж ты пришел, то желаю спокойной ночи, — все так же весело щебечет Осаму и, шутливо чмокнув Чую в щеку, спешно уходит из комнаты. Накахара находится в ступоре еще около минуты однако про себя отмечает, что обычно идеально завязанные и чисто-белые бинты на руках Дазая, сейчас были словно сбиты и чем-то подпалены. Он хочет спросить, что же там такого происходило во время «помощи Одасаку», но Чуя прекрасно понимает, что ответа не получит. Усталость вытесняет привычную толщу мыслей, и, находясь в душе, а затем лежа в постели, Чуя пространно думает о бинтах на теле Дазая (на самом деле, и о личности напарника тоже). Приятно-болезненные размышления постепенно убаюкивают, и Накахара наконец погружается в сон.***
Впервые Дазай сам расчертил красным руку в четырнадцать. Он не знал, с какой силой нужно давить на лезвие канцелярского ножа, чтобы вспороть тонкую кожу. Когда края первого намеренного пореза влажно разошлись в стороны, являя нежно-розовую плоть, а после крупные рубины крови, Осаму почувствовал спокойствие и вместе с тем физическую боль. Он больше не ощущал всепоглощающей бездны внутри. Тогда ему хватило лишь дважды полоснуть ножом по руке. Потом этого стало мало. Осаму Дазай, самый молодой член исполнительного комитета Портовой Мафии, скрывал под бинтами и редкими пластырями на тонких пальцах столько боли, что дыхание спирало. Боль — эфемерное понятие и, однажды перетерпев ее, человек привыкает. Боль — наркотик, и Дазай зависим. Попробовав разрезать собственную хрупкую кожу единожды, остановиться бывает трудно. Шрамы, кровоточащие рубцы и уже незаживающие царапины уродливым многослойным узором опоясывают всю его сущность. Однако самое страшное не в лентах порезов и россыпи ожогов, а в том, что бездна пустоты внутри все никак не унимается, и, чтобы она не беспокоила, нужны большие жертвы. Дазай в рецессии. Наверное. Нельзя сказать точно, но, кажется, он стал наносить себе порезы реже. Воздух вокруг словно яд: когда он заполняет легкие, каждая секунда будто приближает к долгой, мучительной смерти, а Осаму лишь неудачно пытается пропустить этап бесконечных страданий. Рядом с Чуей это чувство не пропадает, но становится куда менее значимым. Шатен боится разрушить хрупкий, как засушенные лепестки роз, баланс их взаимодействий. Раньше подобное удавалось ощутить с Одой. Сакуноске стал для него старшим братом, тем самым взрослым, который может сказать, что все еще можно исправить, даже если это не так. Теперь же у них начались проблемы. Дазай пытался разобрать произошедшее с Одасаку, но и признавать, что с Анго что-то не то, не хотелось. Он снова в тупике и не может заснуть. Поняв, что до тех пор, пока после коридоров размышлений не появятся двери решений, он не заснет, Дазай с тяжелым вздохом поднялся с кровати. Он заварил кофе и взял со стола листок с ручкой. Горячая жидкость опаляла горло и неприятно отдавалась в животе. Черт, он кажется снова забыл про еду. Прочерчивая на бумаги линии, как олицетворение хода мыслей, он сидел на полу с задумчивым лицом. Получающийся лабиринт со смертельными ловушками в виде неудач, занимал уже половину листа. В конце линии получались дрожащими, он уже не сможет помочь Оде. Осаму все-таки не в тупике: он всего лишь опять сделал неверный выбор и подставил всех. Черт возьми.***
Будильники были для Чуи какой-то адской шайтан-машиной, поэтому парень предпочитал просыпаться без их помощи. Однако сейчас кто-то решил исполнить роль этой дьявольской штуки, сперва упав рядом на постель, а затем начав перебирать его разметавшиеся по подушке волосы. Причем у Накахары есть стопроцентно верная теория о личности этого «кого-то». — Даза-а-й! — раздраженно шипит Чуя, даже еще не раскрыв глаза и хватая пришедшего за перебинтованное запястье. — Доброе утро, принцесса, — Осаму улыбается как ни в чем не бывало, и рыжий понимает, что вновь уснуть ему попросту не позволят. — Какого черта ты приперся ко мне в.., — он осекся, бросив взгляд на настенные часы, — в пол седьмого утра?! — Вообще-то рано вставать полезно для здоровья! — нравоучительно говорит Дазай. — Никакой благодарности от тебя не дождешься, — буркает он на кислое лицо Накахары, а затем придвигается чуть ближе, — спи. Чуе хочется возмутиться и, как минимум, скинуть эту шпалу со своей постели, но он лишь сильно пихает Осаму в ребра и, когда тот от боли шипит, ударяет еще и в колено. Затем, особо не давая себе времени на раздумья, утыкается лбом в грудь притихшего Дазая и блаженно закрывает глаза.***
Вскоре, проснувшись в одиночестве, Чуя не удивился. Стрелки на часах близились к десяти утра, и парень, потягиваясь, начал подниматься. По правде, он снова проснулся не сам, а от характерных звуков за комнатой, но теперь хоть время было приемлемым. Голосам и шагам в коридоре, Чуя тоже не удивился. В эту ночь «Черные ящеры» впервые ходили на дело с новыми членами отряда, в том числе с сестрой Рюноске. Думая о том, что эти двое нашли место в мафии, Накахара улыбнулся. Теперь во всем здании, видимо, идут оживленные обсуждения миссии и расхождения по комнатам. Чуя удивляется, когда в комнату без стука входит Кое и говорит, что Дазай сбежал.***
С самого начала Накахара возненавидел коварного, извращенного и стратегического Дазая. Он наивно полагал, что знает Осаму. Чуя считал, что раз они трахаются и тот приходит к нему спать, шатен ему доверяет. Вспоминая, как этим же утром Дазай лежал в его постели, Накахаре хочется что-нибудь вдребезги сломать, и он не отказывает себе в этом, переламывая держащие над кроватью балдахин балки. Чуя всегда был запредельно жестоким в своей преданности: он считает само предательство невыносимым. Осаму об этом знает. Знает о том, как его переломало предательство Овец. Знает, что Накахаре тяжело доверять людям. Знает что он сумел подпустить чертового манипулятора Дазая из-за странных, непонятных чувств. Распирающая черепную коробку ненависть туманит мысли, и сознание отказывается обрабатывать получаемую информацию. От того, чтобы активировать порчу и к хуям разнести тут все, его останавливает собственная, будь она неладна, преданность к мафии. Чуя снова доверился не тому. Сейчас ему даже больнее, чем в момент предательства бывшей организации. В следующую встречу он убьет Дазая. Даже если потом Мори будет в бешенстве, он не может позволить кому-то столь важному так поступать. Злые слезы капают с щек, и Накахара пинает тумбочку, ломая один из ящиков. Стоящая за дверью Коё поджимает губы, но не входит.***
Дазай идет дворами и надеется, что все шпионы мафии решили не выходить прогуляться. Убивать сейчас плохая идея, ведь так он привлечет ненужное внимание. Он ненавидит себя до дрожи и не хочет ничего менять, но слова Оды… Одасаку перед смертью говорил с ним, сказал ему, что надо сделать, чтобы найти смысл жизни. Мысли о том, что нечто осмысленное он чувствовал рядом с Чуей, Осаму отметает. Нужно найти того старого знакомого Мори.