Белый шум

Шаги на лестнице, по коридору, останавливаются за дверью. Гоголь не придумывает ничего лучше, чем накрепко зажать рот Сигме, который и так тише мёртвого, и перекрыть ему воздух. Тот даже не хрипит – не дышит, напряжённо замерев, глаза у него огромные и испуганные. Рубашка медленно сползает с его плеча. Неизвестный удаляется так же неожиданно, как и появился. Сигма наконец-то делает очень тихий вдох. У Николая нарастает непривычная паника: парень напротив настороженный и чужой. Хотя, если подумать, то он и так о нём почти ничего не знает. Спокойный мальчик с вечными кисточками в руках – и гремучая смесь из гиперактивности, наглости и странного юмора. Они в одном классе с самого начала средней школы. Случайность свела их и в старшей. Всегда в кляксах от своих красок, облитый водой, поднятый на смех сначала одним Гоголем, а за ним ещё тридцатью сверстниками, состав которых периодически менялся, Сигма даже не пытался возражать, спорить, защищаться или попросту бросить ненавидящий взгляд. Он молча отходил, смущаясь как-то неправильно: лицо с непонятным выражением оставалось бледным, зато из-под воротника выползали красные пятна. Будто его только что душили. После уроков он так же тихо уходил на свою вечную живопись, оставляя за спиной ещё одну порцию насмешек. Казалось, он их вообще не слышал, одноклассники для него были призраками, общество – тенями среди белого шума. Сказал он когда-нибудь хоть слово вне обсуждений на занятиях? Вряд ли. В конце каждого года можно было написать, с кем хочешь попасть в класс, а с кем - расстаться. На маленькой бумажке у Сигмы всегда было только одно имя: Николай Гоголь. В нижней графе – то есть в чёрном списке. Ему не везло, и Гоголь с улыбкой палача вновь заходил в кабинет в первый учебный день. Его привычная жертва опускала взгляд в тетрадь – в свои рисунки на полях, кстати, красивые. Они вроде бы заменяли и уравнения, и иероглифы, и иностранные слова, и даты, и термины. Тетради Николая тоже постепенно засорялись – почти неожиданно для него самого. Глаза – серо-зелёные. - Настоящее страшное болото, ха! Любимый цвет – лавандовый. - Такое нравится только… кхм! Художник – Фудзисима Такэдзи. - Интересно, кто о нём вообще знает? Надо записаться на живопись. - Маловато шуток помещается в уроки! Убирает волосы всегда двумя пальцами левой руки, правая занята кистью. - Выдрать бы его крашеные патлы – и почему до сих пор ни единого замечания? Они не враги: Сигма для этого слишком безвольный, тихий и равнодушный. Радость ему оскорбления вряд ли доставляют, но по реакции этого не понять. Зато по реакции учителя рисования сразу стало понятно: Гоголя на свои дополнительные занятия он явно не ждал и мнения о его художественных способностях крайне невысокого. В серо-зелёных глазах не было ни проблеска удивления, ни капли досады, ничего. Взгляд опять мягко скользил по листу бумаги и палитре, по виду за окном, доске, лампе, наскальной живописи на партах. В субъективной реальности Сигмы Николая до сих пор не существует, и он достоин куда меньшего внимания, чем водянистые краски. Разорвать бы эту его реальность. Сегодня, как и всегда, Сигма просто не стал сопротивляться, буквально отдался в руки, словно давно ожидал, что его затащат в пустое служебное помещение под лестницей вместо алгебры. Нужно убедиться, что он хотя бы видит перед собой не стену. Обидно, ведь давным-давно Гоголь и правда замечал в нём только объект для издевательств и ухмылок. Теперь он наконец-то касается ничего не выражающих губ, и они податливо приоткрываются. Эмоции у Сигмы прослеживаются только в ту секунду, когда кто-то останавливается под дверью и отходит от неё. И всё. По крайней мере, он не против. Сначала бесконечные ряды пуговиц, затем прохладная кожа, тени на ключицах. Николай слегка боится следующего момента: Сигма может закричать, сказать что-то лично ему – и его восприятие мира полетит осколками. На первое движение пальцами он только выдыхает – глубоко и как-то мучительно – и вжимается в стену. Кивает и смотрит прямо в глаза. Гоголь входит так аккуратно, как только способен. Медленно, бережно… Сигма переводит взгляд куда-то в бесконечность и тихо, невозможно долго стонет, бессильно вцепляется в плечи одноклассника, слегка царапая. Он быстро облизывает губы и тянется за поцелуем сам – и запас осторожной сдержанности Николая полностью исчерпывает себя. Сигма растворяется в его руках, становится живым и тёплым, слегка подаётся навстречу, повисая на нём после нескольких движений. Кончают они вместе, и Гоголь сквозь туман видит, как зрачки глаз напротив расползаются по серо-зелёному. Ещё несколько минут они держатся друг за друга, пока не проходит один на двоих белый шум в ушах. Первым просыпается Сигма, одевается, садится на пол и скользит по стенам опять безразличным взглядом. Отсылает Николая за дверь одним быстрым движением руки, а сам остаётся среди вёдер, швабр и хлорки, спрятав лицо в ладонях. Гоголь идёт по коридору расхлябанно и неровно, как марионетка. Что он сделал с Сигмой? Тот спустя три часа приходит на живопись, берёт принадлежности и свою восхитительную утончённую работу, шёпотом обменивается парой замечаний с учителем. Снова тонет с головой в себе – это отчётливо видно. Губы беззвучно произносят слово-другое, немного кривясь. Так не говорят, но за последнее время выпала куча дождя, столько, что воды с неба хватило бы на все уроки рисования акварелью. Можно как-нибудь выйти на улицу со стаканом и потом разбавлять железную лазурь этими каплями. Это думает Сигма, пока, тревожно посматривая на Николая, идёт к своему месту с красками. Живопись тому явно не даётся уже который год. Гоголь залил весь лист фиолетовым: капли воды, бесформенные разводы, бессмысленные спирали. Это очень изощрённые горы в тумане. В его голове ещё и не такие странности. Когда смотришь на вторую парту от окна, не отрываясь, сосредоточенно работать непросто. Сигма похож на дождь: тихий, с шелестящим голосом, немного вялый. Стук ливня так въелся в голову, что фоном сопровождает все мысли. Сигмы в жизни и разуме Гоголя тоже слишком много. Конечно, он опять увлечённо рисует. Спокойно водит чёрной лакированной кисточкой по акварельной бумаге, набирает цвет неуловимым движением тонких пальцев. Невнятно улыбается своим мыслям – самым обычным. Будто бы в его жизни абсолютно ничего не поменялось. Дверь, за которой он недавно оставил одноклассника, должна быть всё ещё открыта. Он дёргает Сигму за локоть и вытягивает его из-за парты. Преподаватель, кажется, слишком ошеломлён его наглостью, чтобы возражать, или заметил угрозу в его взгляде. Вместо того чтобы сказать хоть слово, юный художник, спускаясь по лестнице, поднимает на него недоумённый взгляд. Это его молчание - последняя капля. Та дверь ещё раз лениво скрипит, закрываясь. Главное – не ударить ею со всей силы о стену. - Скажи хоть что-нибудь! – импульсивному Гоголю, находящемуся на взводе, возмущённому до предела, едва удаётся не сжать тонкое запястье до боли. – Не молчи! Ты вообще… нормальный? Зачем ты поддался? - Я менял местами чёрный и белый списки, - Сигма выдавливает лёгкую улыбку, до безумия очаровательную. – Это всё нонконформизм. Пойдём сегодня под дождь? Он даже ответа не ждёт – мягко высвобождает руку и уходит. До Николая смысл его слов добирается медленно. Потом он слабо кивает в пустоту. В белый шум.