Долго и счастливо

— ...долго и счастливо, — закончил отец и мягко захлопнул книгу. Успокоенный Майлз закрыл глаза. Истории всегда кончались одинаково. Так было заведено. Мир был правильным и гармоничным. Все всегда заканчивалось хорошо. Так говорил отец, а он никогда не врал. Он был самым честным, самым добрым и самым правильным человеком на свете. Он был... (мертв) "Долго и счастливо" оказалось задушено в тесной кабине лифта. Где было темно, хоть глаз выколи, и так трудно дышать. • Так трудно дышать — каждую ночь, давясь задушенными криками. Кричать нельзя. Плакать тоже. Только если совсем беззвучно, зарывшись лицом в подушку. Тогда никто не услышит. Как же быстро слезы стали чем-то постыдным. "Брось это, мальчик, не позорься." Грусть. И боль. И усталость. "Я не потерплю такого под крышей моего дома." И образовавшаяся пустота в груди — там, где до этого было что-то (самое правильное и самое доброе). "Твой отец мертв. Чем быстрее ты с этим свыкнешься, тем тебе же будет проще." Все самое драгоценное. "Эти чувства — бесполезный хлам." Солнечные вечера после школы. Оранжевые закаты и раскаленный асфальт. Ноющие от усталости ноги, и сбитые коленки, и чья-то широкая улыбка, и чей-то заливистый смех. Запах дома, сказки на ночь, усталые добрые глаза, теплая ладонь на лбу. Обещанное "долго и счастливо". Все самое драгоценное. Все самое драгоценное Майлз закупорил в бутылку и спрятал так далеко, как только мог. Чтобы не дотянуться. Чтобы не разбилось, чтобы осколки не царапали, чтобы содержимое не проросло через ребра шипастыми стеблями. Чтобы никогда больше не найти. Ненужные чувства. "Ненужные чувства." Ненужные, ненужные, ненужные. Чтобы никогда больше не чувствовать эту раздирающую боль. Чтобы никогда больше не натыкаться на ледяной взгляд фон Кармы. Чтобы никогда больше не слышать презрительное "не позорься". Каждую ночь Майлз клал руку себе на горло и душил свои крики. Пока не оставалась только черная пустота. • Черная пустота так и не ушла полностью — ни из его души, ни из его глаз. Скорее всего — никогда не уйдет. Как мглистое море, она отступала в отливы и снова накатывала темной волной — иногда чаще, иногда реже. Что бы ни происходило в его жизни, сколько бы ни случилось чудесных открытий. Каждый раз, когда Майлз позволял себе робкую мысль, что может быть теперь — скорее всего нет, но вдруг — никогда не знаешь наверняка — возможно однажды даже такой человек, как он, сможет стать (счастливым?) пустота поднимала уродливую черную голову и спрашивала, всегда — презрительным голосом фон Кармы: "Мальчик, ты дурак или притворяешься?" Майлз привык. Он был готов довольствоваться тем, что имеет. Работой, в которой можно утопиться. Недотепливыми, но искренними попытками детектива Гамшу быть его другом. И... (это не продлится долго, конечно, это не навсегда, все они рано или поздно уходят) Фениксом Райтом. Это были самые странные отношения в жизни Майлза. Солнечные дни детства, навсегда оставшиеся в прошлом, вдруг вернулись. (чья-то широкая улыбка, чей-то заливистый смех) Они вернулись и зажгли в душе что-то, что давно потухло. Каждый раз, когда Майлз смотрел на Феникса Райта, в его груди разгорался пожар. Огонь, который невозможно затоптать. Майлз собирался молчать об этом до конца своих дней, не обращая внимания на пожар в груди, на свои пылающие щеки, на предательские сжимающееся горло — но в один прекрасный день просто выпалил все, что вместо старых кошмаров не давало ему спать ночами теперь. Райт улыбнулся своей отвратительно широкой улыбкой. Райт наклонился вперед и шепнул в его горящее ухо: — Я тоже. Такое хорошее место, чтобы поставить точку и закрыть книгу. Но жизнь продолжалась, и каждое утро Майлзу приходилось просыпаться с мыслью, что все рано или поздно закончится. Пускай теперь он терялся и таял в чужом тепле. Пускай в объятиях Райта он забывал обо всем. Пускай когда они лежали рядом и Майлз слушал чужое мерное дыхание, он больше не боялся засыпать. Пускай Райт смотрел на него так, будто видел перед собой какого-то другого Эджворта, а не вечно раздраженного, усталого и безнадежно поломанного Майлза. В жизни не бывает хороших концовок — только не у него. Его "долго и счастливо" похоронили в шахте лифта, когда ему было девять. "Выброси эти глупости из головы. Не смей мне тут расклеиваться. В миг, когда ты дашь слабину, ты проиграешь все, мальчик." Когда дело доходило до чувств, Райт бывал слепым, бывал непроходимо тупым, но даже он замечал черневшую на дне глаз Майлза пустоту. И это было страшно. Майлз не хотел, чтобы кто-то кроме него вглядывался в эту бездну. Особенно — Райт. Глупо, и нелепо, и тщеславно, но Майлз хотел, чтобы Райт продолжил смотреть на него и видеть того, другого — не израненного и не задушенного. Может быть — того мальчика, который вступился за него в классе. Может быть — того мужчину, которым мальчик мог бы стать в другой жизни. Майлз закрывался от него как мог, а Райт — почему-то бесился. — Да что с тобой не так? — допытывался он снова и снова, этот горе-детектив. — Хватит лезть не в свое дело, — снова и снова огрызался Майлз. И за окном чернело непроглядное небо. Состязание упрямства кончалось либо капитуляцией смирившегося Райта, либо капитуляцией вышедшего из себя Райта. Если второе — он еще добрый час пыхтел себе под нос что-то гневное про невыносимых прокуроров, которые так и не научились доверять людям. Обычно это не заходило далеко. Но Райт никогда не умел следить за языком. Рано или поздно он неизбежно должен был сказать что-то, что говорить не стоило. И он сказал: — Черт возьми, Эджворт. Иногда мне кажется, что фон Карма профдеформировал тебя так, что тебе уже не поможешь. Такая ерунда. Всего лишь нелепая шутка. Майлз хотел бы отмахнуться. А вместо этого — провалился куда-то, будто оборвался трос, на котором он висел, пока темнота лизала ему пятки. Майлз встал из-за кухонного стола и прошел мимо Райта так резко, что тот попытался, но не успел его перехватить. — Да подожди ты! — донеслось ему в спину, но Майлз, печатая шаг, пронесся в свою комнату и только закрыв за собой дверь и опустившись на стул, позволил себе обмякнуть и закрыть лицо ладонью. Подкравшаяся мигрень стальным обручем стиснула голову. Перед глазами поплыли цветные круги. Уже не поможешь? У Майлза Эджворта не нашлось, что возразить. Ваша честь, обвиняемый признает свое поражение. Когда-то он любил сказки. Да, там тоже случались плохие вещи. Любящий отец принцессы умирал. Чтобы быть с принцем, Русалочка отдавала морской ведьме язык и с каждым шагом чувствовала, будто ступает по острым клинкам. Но потом... (долго и счастливо) Призрак злой королевы не кривил губы в сознании Белоснежки много лет спустя. Золушке не приходилось продолжать убегать от принца из-за того, что в глубине души она знала: хрустальная туфелька ей не по размеру. Спящая красавица не впадала обратно в летаргический сон каждый раз, когда дни становилось слишком короткими, а плохие воспоминания — слишком яркими. В дверь забарабанили. Майлз поморщился. — Эджворт! — Оставь меня в покое. Стук не унимался. Казалось, кто-то стучит изнутри раскалывающегося черепа. Стиснув зубы, Майлз встал и распахнул дверь. — Я не хочу разговаривать, — рыкнул он в лицо Райту, едва успевшему остановить кулак, которым молотил по двери. — Ты же в состоянии прожить один вечер без меня? Райт уперся в косяк локтем, не давая снова закрыть дверь. Майлз несколько раз треснул его по плечу, но это не помогло. — Извини, ладно? Не знаю, почему это тебя так задело, но я не хотел, — глаза Райта были широко распахнуты, брови нахмурены. Взгляд человека, которому не все равно — он жалил хуже, чем укус тысячи пчел. — Мне, наверное, стоило прислушаться, когда Майя говорила, что большую часть моих мыслей лучше не озвучивать. — Ничего. Меня. Не задело, — отчеканил Майлз. — Не воображай. То, что ты придурок, для меня не новость. Я просто хочу, чтобы сейчас ты оставил меня в покое. На этот ответ ушел его последний яд. Накатило опустошение. Пугающее — если злость кончилась, что же ему осталось? Райт коснулся его плеча, и Майлз отшатнулся, точно обжегся. — Куда ты все время убегаешь? — тихо спросил Райт. — Чего ты все время боишься? Что-то внутри треснуло. Не злость, но что-то не менее сильное закружилось свирепым водоворотом. — Катись к черту! — рявкнул Майлз, сдирая горло. — Убирайся! Пошел вон из моей комнаты! Райт смотрел куда-то сквозь него, и одна мысль, что он увидит что-то — что-то, что жалобно трещало в клетке ребер, — была невыносима. Майлз развернулся, сделал несколько спотыкающихся шагов и замер посреди комнаты. Его плечи тяжело вздымались. В уголках глаз чернело, мир сужался до тесного тоннеля, и как же болело горло... Он устал. Он так устал. — Эджворт, — раздалось у него над ухом, и с безграничным отчаянием Майлз понял, что Райт никуда не ушел. — Это что-то из-за него, так? "Немедленно прекрати это." — Фон Карма. Вот почему ты... Что он с тобой сделал? Что он тебе говорил? "В миг, когда ты дашь слабину, ты проиграешь все." "Не смей расклеиваться." "Немедленно прекрати." — Что он тебе говорил? К горлу подкатила тошнота. Раскаленная боль вкрутилась в виски с такой силой, что на мгновение ослепила его. "Хватит ныть." "Бесполезный хлам." "Это удел слабаков, а ты ведь не слабак, мальчик?" "Так возьми себя в руки и не разочаровывай меня." — Что он тебе сказал? Что чувства делают тебя слабым? Что боль делает тебя никчемным? "Тебе должно быть стыдно за себя." — Не надо, — прошептал Майлз. Потерявший силу голос предательски дрожал. — Райт, пожалуйста... "Думаешь, твой отец гордился бы, увидев тебя таким?" — Какую еще чушь этот ублюдок тебе наплел? "У тебя красные глаза. Ты что, снова ревел вместо того, чтобы спать?" — Нет, я... "Я не хочу слушать твои оправдания. Ты должен душить слабость на корню. Жалеть себя — глупая и вредная привычка. Не смей ей потакать." — Нет, я... нет я нет я нет я (папа почему ты...) — Майлз! Чьи-то сильные руки развернули его за плечи. (я просто) (это всего лишь) (ненужные) — Я никуда не уйду, — сказал Феникс Райт, глядя ему в глаза. — Я не отвернусь, не брошу тебя, не решу, что ты слабый, или жалкий, или никчемный. Я никуда не уйду, слышишь ты, Майлз Эджворт? Поэтому просто... Просто перестань убегать! Где-то в другой вселенной (у него в груди) взорвалась сверхновая (наконец-то разбилась его закупоренная бутылка) И... И? Это было совсем не так страшно. Жизнь на Земле не кончилась, когда Майлз Эджворт повалился вперед и обмяк в руках Феникса Райта. Мир не взорвался, когда Майлз Эджворт уткнулся лицом в рубашку Феникса Райта и впервые за невероятно долгие годы беззвучно заплакал. Манфред фон Карма не вылез из тюрьмы, чтобы наорать на своего никчемного подопечного за слабость и окрестить ничтожеством. Манфред фон Карма даже не вылез в его голове. В его голове Феникс Райт заглянул в черную бездну, пожал плечами и продолжил осторожно прижимать его к себе, поглаживая по вздрагивающей спине. Как будто все в порядке. Как будто так и должно быть. • Должно быть стыдно. Ему определенно должно было быть стыдно. Майлз провел добрые полчаса, тщательно вымачивая рубашку Райта слезами. И он отлично представлял, как сейчас выглядит: взъерошенный, с опухшими глазами, раскрасневшимися мокрыми щеками и подтекающим носом. Тем не менее, Райт смотрел на него так, будто перед ним было самое прекрасное существо на свете. Ну не болван ли? Никогда и никого Майлз Эджворт не любил так сильно. Я знаю, — ответили глаза Райта. Майлз вздохнул. Может быть, и не нужно никакого "долго и счастливо". Может быть, имеет значение только "здесь и сейчас". А может... Он закрыл глаза и опустил голову Райту на плечо. А может, из таких "здесь и сейчас" и складывается сказочное "долго и счастливо".